предназначенных для людей, поселившихся на долгий срок и называющихся
резиденцией. Это избавляет его жену от домашних забот.
Она пыталась вести на улице Фезандери собственный дом. Делала это с
желанием, энергично, однако через два года оказалась на грани нервного
срыва. Да что там на грани! У нее был настоящий нервный срыв: в течение
нескольких недель она отказывалась выходить из комнаты, день и ночь сидя в
полной темноте. Это была вина его, а не Лины: он выбрал ее себе в жены и
навязал ей свой образ жизни.
Вчера она приходила к нему, сразу после того, как его привезли с
рентгена. В голове еще не рассеялся туман от наркоза, и он чувствовал даже
большее безразличие ко всему, чем сейчас.
Тем не менее обратил внимание, что на ней было черное шелковое платье и
подбитое норкой габардиновое пальто. В его, точнее, в ее среде была такая
мода: из какого-то снобизма прятать дорогую норку под ничем не
примечательную ткань.
Сейчас уже, наверно, около шести. Ночь уходит, за окном поднимается
туман.
Накануне Рене познакомился и со старшей медсестрой. Она ему не
понравилась-женщина лет шестидесяти, волосы с проседью, сероватое лицо, еще
более безликая, чем профессор Одуар.
Может, это мимикрия и она подражает своему шефу? Приведя Лину, осталась
стоять посреди его небольшой палаты с таким видом - он еще бывает у
некоторых актеров, - словно, кроме нее, ничего не существует.
Глыба, способная держать на своих плечах всю больницу.
Лина, подавленная обстановкой, немного замялась, потом все же наклонилась
и поцеловала его: как он и ожидал, от нее пахло спиртным. Перед уходом из
отеля она явно выпила стаканчик-другой виски, а по дороге, должно быть,
попросила Леонара, их шофера, остановиться у первого же бара, где пропустила
еще стаканчик.
И опять-таки он на нее не рассердился. Он уже привык. Еще в среду это
казалось естественным, само собой разумеющимся. У каждого из них своя
спальня, а ванная и гостиная-это нейтральная территория.
Такой уклад оказался неизбежным: они редко ложатся спать в одно и то же
время. Лина встает поздно, а Могра в половине девятого вскакивает в
"Бентли", который стоит внизу, и едет в редакцию.
Он всегда спешит, спешит уже многие годы. Не обращает внимания на то, что
делается на улице. Едва замечает, какая стоит погода: светит солнце или идет
дождь. Он начинает работать еще в машине: просматривает утренние газеты и
отчеркивает нужные статьи красным карандашом,
Могра-человек влиятельный и еще в среду утром ощущал себя таковым. Жесты,
тон, лаконичные фразы, манера смотреть сквозь собеседника-все это выдает в
нем человека значительного; министры разговаривают с ним по телефону
фамильярно, но с оттенком уважения, а когда разражается очередной кризис,
председатель государственного совета сразу приглашает его в Матиньон.
Для министров, глав партий, банкиров, академиков и прочих знаменитостей
Могра каждое воскресенье устраивает приемы в своем имении Арневиль близ
Арпажона - это настоящий замок, вернее, некий причудливый особняк,
построенный в XVIII веке каким-то откупщиком.
- Добрый день, господин главный редактор...
Первым его приветствует швейцар, потом лифтер и дежурные.
- Добрый день, господин Могра...
Когда он выходит на этаже, где помещается редакция, тон становится не
таким чопорным:
- Привет, Рене!
Тут его уже поджидает Фернан Колер, его заместитель и ровесник, с которым
они начали сотрудничать лет двадцать пять назад, когда Могра вел отдел
хроники в маленькой газетенке, называвшейся "Бульвар" и уже давно
переставшей существовать.
Еще в среду он был убежден, что Колер искренне предан ему и, восхищаясь
им, посвятил любимому шефу всю свою жизнь. Разве не мог Могра попросить у
него все, что угодно? Разве Колер не склонял понуро голову, когда он,
раздраженный каким-нибудь упущением, промахом, ошибкой в верстке, распекал
его на чем свет стоит?
Внезапно он увидел своего заместителя в новом ракурсе, немного
напоминавшим ракурс на картине Де
Кирико. Колер был уже не добродушным толстяком, немного мягкотелым и
неряшливым, а человеком, следовавшим за ним по пятам в течение тридцати лет
и под напускной покорностью прятавшим зависть и злобу. Ведь заместитель
знает его лучше, чем кто бы то ни было, все подмечает и, вероятно, ничего не
забывает.
Могра был удивлен, что он явился к нему почти сразу после Лины, которая
принесла мужу не только цветы, но и узкогорлую вазу. Цветы, разумеется, ее
любимые желтые гвоздики. Их только шесть - больших букетов он не любит.
Секретарша в редакции каждое утро ставит ему на письменный стол один цветок.
Лина, должно быть, решила, что в больнице не найдется небольшой вазы, и
захватила подходящую из отеля.
Сколько лет они уже живут вместе? Семь? Восемь? Все это время он был
убежден, что любит ее. А теперь смотрел на нее бесстрастно, примерно так же,
как на старшую медсестру, а потом на Фернана Колера.
- Пьер сообщает мне о твоем состоянии по несколько раз на дню.
Пьер-это Бессон д'Аргуле. Она тоже зовет его по имени. Она любит звать
людей по имени, особенно широко известных.
- До сих пор он не разрешал мне тебя навестить.
Похоже, профессор Одуар дал на этот счет строгие указания. Добраться до
твоей палаты мне стоило больших Трудов.
Это был монолог Лины, а когда вошел Колер, она встала у окна, уступая ему
место у постели.
- Ну что, Рене, решил попугать своих друзей?
Колер говорил неискренне. Все они говорят неискренне - Бессон, Лина,
Жозефа и даже м-ль Бланш, которая тем не менее кажется ему ближе других.
В среду, в редакции, когда его везли в клинику в Отейль, его заместитель,
должно быть, лихорадочно готовил новую первую полосу, наверное окаймленную
черной рамкой, с заголовком на пять колонок и с некрологом.
Интересно, кому они заказали некролог? Явно комуто из тех, кто был с ним
в "Тран-Вефуре", скорее всего академику Даниэлю Куффе, и Могра живо
представил, как тот садится за работу прямо тут же, в комнате, где они
завтракали. Дело было безотлагательное. Редакционный курьер-велосипедист
ждал буквально за дверью, чтобы доставить статью, как только она будет
готова.
Могра почти уверен, что некролог уже набран и ждет своего часа.
- Знаешь, Рене, добраться до тебя было не так-то просто.
Колер сказал это почти теми же словами, что и Лина.
- Там, внизу, установили заграждение.
Могра не принял в расчет, что в течение тех дней, что он провел в забытьи
и одури от наркоза, жизнь продолжалась: о нем говорили, узнавали, как он
себя чувствует, пытались к нему проникнуть.
Эта мысль не радует его, но и не огорчает. Ему безразлично, что Колер
тоже в чем-то черном или темносером, чтобы быть готовым к любой случайности.
А Лина подумала об этом, когда выбирала платье? Вспомнила ли она о
фоторепортерах, которые в случае чего подвергнут ее настоящей осаде?
- Мне разрешили пробыть у тебя всего несколько минут. От врачей я знаю,
что все идет хорошо и через несколько недель ты будешь на ногах. Я сейчас
расскажу тебе в общих чертах, как и что, - ты ведь, я понимаю, беспокоишься
за газету.
Это не так. За это время он не вспомнил о ней ни разу.
- Думаю, ты меня одобришь - я ничего не сообщил в нашей газете о том, что
с тобой случилось, и по телефону попросил коллег, чтобы они тоже молчали.
Так же я поступил и с "Франс-Пресс", и с двумя американскими агентствами.
Пока все держат слово. Потом собрал всех наших сотрудников и...
Стоя у окна, Лина смотрит сквозь туман на серую крышу крыла больницы,
которое видно с постели Рене. Крыша шиферная, островерхая, похожая на крышу
дворца Людовика XIV. Бисетр тоже был построен в те времена.
- С вечера среды человек пятьдесят репортеров и фотографов толпятся во
дворе и под аркой. Несмотря на молчание прессы, радио и телевидения,
телеграммы идут непрерывным потоком - как в редакцию, так и сюда. А звонков
в больницу столько, что там, внизу, жалуются - люди часами не могут
дозвониться сюда по делу.
Колер, должно быть, хочет его как-то порадовать, утешить. Но он
просчитался: Могра все это безразлично, и с той же отрешенностью, что и
утром, в полутемной палате, он ухитряется представить, как его будут
хоронить.
Ударил колокол. Один раз. Значит, половина. Но половина какого? Хотя в
больнице и должна быть своя часовня, звонили не здесь, а в нескольких сотнях
метров дальше, на проспекте, где гудит непрерывный поток тяжелых грузовиков
и пригородных автобусов. Там есть не то церковь, не то монастырь - скорее
всего, церковь, поскольку у монастырских колоколов звук, как правило, выше.
По мере того как сумрак рассеивается, до него начинают долетать звуки из
зала в конце коридора, дверь из которого, по-видимому, открыта. Звуки
неясные, прерывистые. Больные один за другим просыпаются и ворочаются в
постелях.
Мимо проходит медсестра, за ней еще одна. Со стороны противоположной залу
слышатся голоса, раздается звон чашек и блюдец, и до Могра долетает запах
кофе.
Жозефа тоже начинает ворочаться, бесшумно садится в постели и с помощью
фонарика смотрит на наручные часы. Затем она снова ложится, словно решив,
что может еще немного понежиться, и наконец встает. Он тут же закрывает
глаза, однако успевает заметить, что она спала не раздеваясь.
По шорохам он угадывает, что она складывает одеяло и простыни. Потом
раздается скрип-сиделка складывает раскладушку и прячет ее в стенной шкаф, о
существовании которого он узнает только теперь.
Наклонившись над ним, она тихонько берет его за кисть и щупает пульс. От
нее пахнет потом. Он узнает специфический запах человека, спавшего в одежде.
Общаться с внешним миром пока не хочется, и он притворяется спящим.
В конце концов она на цыпочках уходит. Дверь открывается и снова
закрывается. Из ванной доносится шум спускаемой воды, потом наступает
довольно долгая тишина-сиделка явно пудрится и приводит себя в порядок.
Потом дверь снова отворяется, и Жозефа идет пить кофе вместе с ночными
медсестрами.
Вот так он начинает знакомиться с распорядком дня в больнице. Это
занимает его мысли. Кроме того, это доказывает, что его разум и чувства не
так притуплены, как вчера.
Еще одно открытие: неприятные конвульсивные подергивания почти
прекратились. Рене шевелит под одеялом пальцами левой руки. Ему даже удается
немного приподнять эту руку и согнуть ее в локте, а чуть позже пошевелить
ногой.
Но обе правые конечности продолжают оставаться неподвижными.
Пользуясь тем, что остался один, Могра пробует заговорить, но с его губ
срывается лишь тонкий писк, напоминающий мяуканье котенка.
За окном, как и вчера, висит туман, сквозь него видна шиферная крыша. Два
окна в здании напротив освещены, в одном из них видна женщина, которая
поспешно одевается.
Во двор въезжают машины и выстраиваются перед главным корпусом, в котором
находится Могра. Где-то неподалеку от его палаты есть лестница со скрипучими
ступенями. Часы на церкви бьют шесть, потом начинают гудеть колокола,
сзывающие прихожан к утренней мессе.
Вокруг начинает постепенно пробуждаться жизнь. По тротуару тащат мусорные
баки. Где-то далеко слышен слабый звон электрического звонка, а может, и
будильника; на кухне, расположенной то ли на первом этаже, то ли в подвале,
повара начинают греметь громадными кастрюлями.
Это напоминает ему раннее утро в редакции, когда в наборном цехе идет
пересменка, верстальщики занимают места перед талерами, наборщики - перед
наборными кассами, а дежурные репортеры и машинистки уступают место дневной
