- Ты меня не слушаешь?
Могра по мере сил дает понять, что слушает.
- Значит, не веришь. Считаешь, что я тебя успокаиваю, заговариваю зубы.
Да нет же! Об этом он и не думает. Просто он пересек какой-то невидимый
барьер и теперь находится в другом мире. Ему даже делается как-то странно
при мысли, что этот знаменитый человек, командор ордена Почетного легиона,
который сидит у постели и тратит время на бесполезные объяснения, - его друг
и они давным-давно на "ты". Впрочем, он и сам командор ордена Почетного
легиона!
Разница лишь в том, что один из них теперь наполовину па-ра-ли-зо-ван!
Как, к примеру, Феликс Арто, его лучший репортер, который побывал по
редакционным заданиям и на Амазонке, и в Тибете, и в Гренландии, брал
интервью у глав чуть ли не всех государств, великий Феликс Арто, шумный и
неутомимый, способный провести несколько ночей без сна и не моргнув глазом
выпить за один присест целую бутылку виски.
Так же, как и он, Арто был найден без сознания в номере роскошной
гостиницы на Елисейских полях, где развлекался с какой-то молодой
американкой.
Он был разведен. Родственников в Париже не было, и поэтому Рене Могра как
его шефа вызвали к нему среди ночи. Он помог гостиничному врачу и санитарке
надеть на друга штаны и поехал с ним в "скорой помощи", которая доставила
больного в американскую больницу в Нейи.
Арто было всего сорок пять. Спортсмен, бывший игрок в регби, он вечно
искал с кем-нибудь ссоры. Его лечил не профессор Одуар, а главный врач
клиники, название которой Могра забыл - низкорослый, рыжий и очень худой
человечек, носивший слишком длинный халат, из-под которого были видны лишь
ботинки.
В течение нескольких часов Арто обследовали, сделали спинномозговую
пункцию, потом электроэнцефалограмму.
Кстати, а ему самому сделали энцефалограмму, пока он находился в коме? И
ведь никак не спросишь! Теперь он полностью зависит от окружающих. Им самим
придется догадываться, что ему нужно.
Когда Могра вошел в палату Арто, у того из левой руки тоже торчала игла,
соединенная трубочкой с капельницей.
Когда пришел к нему во второй раз, репортер уже не был в коме, однако его
щеки странно подрагивали, а вместо речи с губ срывалось невнятное
бормотание.
Он умер на рассвете пятого дня, в час, когда обычно ложился спать.
Могра знал еще одного такого, поэта Жюблена, который вечно торчал в
пивной Липла, - того хватил удар посреди бульвара Сен-Жермен. Жюблену было
тогда лет шестьдесят, и он прожил еще шесть лет, совершенно беспомощный,
парализованный, прикованный к креслукаталке.
Был еще один знаменитый киноактер... Ну ладно, хватит! Бессон д'Аргуле,
который был так остроумен и ироничен в среду за завтраком, сейчас довольно
высокопарными словами пытается доказать ему, что это совсем иной случай и
что через несколько недель...
- Самое позднее, через несколько месяцев... Я, понятное дело, говорю о
полном выздоровлении. Ты человек умный, и я стараюсь объяснить тебе все как
можно подробнее, потому что нам с Одуаром нужна твоя помощь. Но пока я
чувствую, что ты мне не веришь. Ты уверен, что я хочу тебя подбодрить и
позолотить пилюлю. Признайся, ведь так?
Рене таращит глаза, пытаясь объяснить, что он вообще ничего на сей счет
не думает, что ему все равно.
Бедняга Пьер! Об этой стороне его личности Могра никогда не задумывался.
Он знает Бессона как радушного хозяина на официальных приемах, как
скептичного парижанина, которого можно встретить на любой премьере, как
гурмана на завтраках в "Гран-Вефуре", как высокообразованного человека,
который между лекциями в Медицинской академии может позволить себе роскошь
писать трилогию об интимной жизни Флобера, Золя и Мопассана.
Ему доводилось слышать, как Пьер, сидя за столом, рассказывает о наиболее
интересных случаях из своей практики, о трагических судьбах людей.
Расскажет ли он когда-нибудь и его историю?
Могра и представить не мог, что его друг может сидеть у постели больного,
подыскивать нужные слова, пытаясь его убедить, стараясь доискаться, через
какую щель можно проникнуть в сознание пациента.
"Да не надо так лезть вон из кожи! - хочется сказать Могра.
Бессон приехал сюда на английской спортивной машине. Он живет на улице
Лоншан и проезжал через Елисейские поля как раз в то время, когда город
совершает свой утренний туалет. На улице свежо. Скоро Бессон сядет в
больничном дворе в машину и, опустив верх, снова поедет через Итальянскую
заставу в Бруссе, где он читает лекции по общей патологии.
- Я нашел тебе частную сиделку, мадемуазель Бланш, которая когда-то
работала у меня. Она здесь со среды. Можешь во всем на нее положиться. На
ночь ее будет сменять другая, не менее опытная.
Затем, уже более легкомысленным тоном, добавляет:
- Ты, разумеется, заметил, что мадемуазель Бланш хороша собой, - это
весьма помогает выздоровлению. Завтра - она начнет тебя кормить, сначала
жидкой пищей, а через несколько дней станет заставлять подниматься на
несколько минут с постели. Ну, на сегодня достаточно, не так ли? Я еще
надеюсь повидаться с Одуаром. Сейчас его срочно куда-то вызвали, но до
полудня он вернется. А я постараюсь забежать в конце дня.
Могра прекрасно понимает, что означает взгляд, который его друг бросает,
уходя, на медсестру: "Я сделал все, что мог, но, увы, мало чего добился".
Впрочем, он не кажется слишком удивленным. Видимо, при параличе такое
бывает нередко.
Уже отворив дверь, Бессон возвращается.
- Тебе сделают укол, и ты несколько часов поспишь. А потом, если Одуар
сочтет нужным, тебя отвезут на рентген и сделают снимок головного мозга.
Ничего страшного. Ты даже не заметишь, потому что будешь под наркозом. Не
нужно, старина, сердиться, если мы тебя немного помучаем, но в медицине, как
везде, как и у тебя в газете, существует неизбежная рутина.
Могра не протестует, да и не хочет протестовать. И ни на кого не
сердится. Даже на судьбу.
Бессон шепчется о чем-то с сиделкой, но уже в коридоре, где все так же
проходят неуклюжие бесшумные тени. Справа, должно быть, находится большая
палата для больных, которым разрешено вставать, а коридор является местом их
прогулки.
Могра очень хочется, чтобы м-ль Бланш поскорее вернулась: оставшись один,
он чувствует, что его начинает охватывать паника, как это уже было в туалете
"ГранВефура".
Он нетерпеливо ждет ее возвращения еще и потому, что после обещанного
укола можно снова погрузиться в забытье, и даже услышать животворное гудение
колоколов.
Когда она возвращается - свежая, бодрая, улыбающаяся, - Могра следит за
ней взглядом и думает, что она видится такой каждому больному и каждый
смотрит на нее с одним и тем же выражением, потому что она символизирует для
всех молодость и жизнь.
Она откидывает одеяло, чтобы сделать укол, и, будь он в состоянии,
улыбнулся бы ей в благодарность за то, что она здесь, чтобы извиниться за
неудобства, которые он ей доставляет, и, главное, за то, что не верит, что
он плохой пациент и не испытывает ни малейшего желания бороться.
Ему и впрямь не хочется бороться. К чему?
Глава 2
Еще ночь, но который час - определить невозможно.
Первое, что Рене чувствует, - это тревога: ему кажется, что он остался
один в палате, освещаемой лишь желтоватым отсветом, проникающим сквозь
застекленную дверь. Он решил, что остался один, потому что дверь эта
приоткрыта, как будто его вверили попечению медсестры, дежурившей на всем
этаже.
Однако, немного повернув голову, он обнаруживает, что ошибся: кто-то спит
на раскладушке, стоящей между его кроватью и стеной. Рене различает лишь
рыжие волосы спящей и вспоминает, что вечером ему представили ночную
сиделку. Это уроженка Эльзаса, Жозефа, которая говорит с сильным акцентом.
Она не такая хорошенькая и улыбающаяся, как м-ль Бланш. Под ее халатом
угадывается плотное, роскошное тело, белая ткань туго обтягивает грудь. У
него была тетка, сестра матери, с таким же крепким телом, у нее тоже были
правильные, но лишенные изящества черты.
Как ложилась Жозефа, Рене не видел. Не знал, что в палате для нее
поставили раскладушку. Наверно, ее принесли после того, как он уснул под
действием укола. Что ему колют? Никто ему этого не говорил. Накануне его
кололи неоднократно и всякий раз после этого записывали несколько то ли
слов, то ли условных значков на листе картона, прикрепленном к изножию
кровати.
Судя по доносящимся с улицы звукам, ночь уже подходит к концу.
Многочисленные грузовики несутся по проспекту, который, минуя Итальянскую
заставу и пригород, превращается в общегосударственную дорогу N 7. Он сотни
раз проезжал по этому проспекту, направляясь на Лазурный берег, но так и не
удосужился поинтересоваться, как он называется. Не помнит и другое, что
каждый день или несколько раз в неделю вдоль проспекта выстраиваются
торговцы, продающие не только всякую снедь, но и одежду.
Это совсем рядом, в сотне метров от больницы, где он теперь находится.
Проезжая мимо, Рене не раз бросал взгляд на серые корпуса, окружающие
большой двор, у ворот которого стоят охранники, словно это казарма. Он
всегда полагал, что сюда помещают лишь стариков, неизлечимых больных,
которые в одиночку или молчаливыми кучками прогуливались по двору. И еще
умалишенных. Ведь Бисетр не только больница для престарелых, но и
психиатрическая лечебница.
Оказавшись здесь, Рене не чувствует ни унижения, ни страха. Несмотря на
странный привкус во рту, после вчерашнего снотворного голова у него ясная,
и, лежа в кровати, он с удовольствием играет приходящими в голову мыслями,
отбрасывая одну за другой, смешивая их в кучу и снова отделяя друг от друга.
Мысли эти отнюдь не мрачные. Несмотря на то, что окружающие могут
подумать обратное, он не подавлен, а совершенно спокоен, никогда в жизни он
не ощущал в себе такого спокойствия.
Но это особое спокойствие, которое трудно описать и которого он сам никак
не ожидал.
Он даже и представить не может, как бы поступил, если бы несколькими
днями раньше, допустим в среду утром, ему сказали: "Через несколько часов ты
внезапно перестанешь быть нормальным человеком, не сможешь ходить, не
сможешь говорить, не сможешь держать в правой руке перо. Ты будешь смотреть,
как вокруг тебя снуют люди, а общаться с ними будешь не в состоянии".
У Рене никогда не было ни собаки, ни кошки, В сущности, он не любит
животных, быть может, именно потому, что никогда ими не занимался и не
пытался их понять. Внезапно он вспоминает, как они смотрят, - словно
пытаются сказать что-то, но не могут.
Он не чувствует горечи. А если быть честным до конца, то следует
признать, что и ни о чем не жалеет. Напротив! Восстанавливая в памяти свое
прошлое, в частности то утро среды, Могра удивляется, что мог вести такую
жизнь, придавать ей столько значения, играть в игры, которые теперь кажутся
ему ребяческими.
Словно для того, чтобы получить совсем уж четкое представление о
состоянии собственной души, он вспоминает одну картину, которую видел в те
времена, когда успевал посещать картинные галереи. Это полотно Де Кирико
[3], на котором была изображена своего рода синтетическая фигура -
портновский манекен с деревянной головой, залитый холодным лунным светом.
Вот в таком безжалостном свете и представляется ему его последний
день-день так называемого нормального человека. В Париже Могра уже несколько
лет живет в апартаментах, находящихся во флигеле отеля "Георг V",
