воплями "Джекоб, Джекоб, Джекоб"? Мне пришлось тогда спасать тебя. Когда
это было, Джек, лет двадцать пять назад? Две трети нашей жизни тому назад,
а, Джек?
- Джекоб.
- Ты не возражаешь, если я и дальше буду называть тебя Джеком? Я не
могу отказаться от этой привычки.
- С вашей стороны было бы разумнее называть меня Джекоб, - сказал
Бернстейн. - Ваше будущее всецело находится в моей власти.
- У меня нет будущего. Я обречен на пожизненное заключение.
- Это совсем не обязательно.
- Не дразни меня, Джек. В твоей власти только решить, может быть,
подвергнуть меня пыткам или заставить подохнуть со скуки. И, честно
говоря, мне все равно. Так что ты не имеешь надо мной никакой власти,
Джек. Что бы ты ни сделал, для меня это не имеет ни малейшего значения.
- Тем не менее, - произнес Бернстейн, - сотрудничество со мной может
принести вам определенную пользу, как в малом, так и в большом. Независимо
от того, насколько безнадежным вы считаете свое нынешнее положение, вы все
еще живы и могли бы, по всей вероятности, предположить, что мы не
намереваемся причинить вам вред. Но все зависит от вашего отношения. Мне
доставляет огромное удовольствие, когда меня называют Джекоб, и, как мне
кажется, вам совсем не трудно привыкнуть к этому.
- Раз уж ты так горишь желанием изменить имя, Джек, - добродушно
проговорил Барретт, - то почему бы тебе не выбрать "Иуда"?
Бернстейн ответил не сразу. Он пересек комнату и, став рядом с
кушеткой, на которой лежал Барретт, поглядел на него сверху вниз каким-то
отрешенным, равнодушным взглядом. Лицо его, отметил про себя Барретт,
выглядит наиболее спокойным и смягченным за все время, что он мог
припомнить. Но Джек еще сильнее исхудал. Весу в нем не более сорока пяти
килограммов. И глаза у него так блестят... так блестят...
- Вы всегда были таким же большим болваном, Джим? - спросил
Бернстейн.
- Да. Мне не хватало ума быть радикалом, когда ты уже примкнул к
подполью. А потом мне не хватило ума переметнуться в другую сторону, когда
это подсказывал здравый смысл.
- А теперь у вас не хватает ума поладить со своим следователем.
- Предательство не по мне, Джек. Джекоб.
- Даже чтобы спасти себя?
- А если я равнодушен к своей судьбе?
- Вы ведь нужны революции, не так ли? - спросил Бернстейн. - Вы
просто обязаны выбраться из наших застенков и продолжить святое дело -
свержение правительства.
- Серьезно?
- Я полагаю, что это именно так.
- Нет, Джек. Я устал быть революционером. Я думаю только о том, что
было бы неплохо лежать здесь, отдыхая, следующие сорок-пятьдесят лет. Если
уж говорить о тюрьме, то она вполне комфортабельная.
- Я могу добиться вашего освобождения, - произнес Бернстейн. - Но
только если вы согласитесь сотрудничать, Барретт.
- Ладно, Джекоб. Скажите только, что вы хотите узнать, и я подумаю,
смогу ли ответить на нужные вам вопросы.
- Сейчас у меня нет вопросов.
- Совершенно?
- Совершенно.
- Хорошенький способ допрашивать, не так ли?
- Вы все еще сопротивляетесь, Джим? Я приду в другой раз и мы с вами
побеседуем.
Бернстейн вышел. Барретта никто не беспокоил пару часов, пока он не
начал буквально помирать от скуки, но тут ему принесли еду. Он ожидал, что
Бернстейн вернется после обеда. На самом же деле прошло немало времени,
прежде чем Барретт снова встретился со следователем.
В тот вечер его поместили в особую ванну.
Теоретически, а эти рассуждения были весьма логичными, если человека
полностью лишить каких-либо ощущений, то он непременно деградирует, и
поэтому его возможность сопротивляться резко уменьшается. С закрытыми
ушами и глазами, в ванне с теплым питательным раствором, куда вода и
воздух подаются по пластиковым трубам, человек лежит, ничего не делая,
почти в положении невесомости, будто в материнской утробе. И тогда его дух
постепенно ослабевает и личность деградирует. Барретта поместили в такую
ванну. Он ничего не слышал, ничего не видел, совершенно не мог уснуть.
Барретт пытался сопротивляться. Лежа в ванной, он диктовал себе свою
биографию. Это был документ величиной в несколько томов. Он изобретал
изощреннейшие математические игры. Наизусть перечислял названия штатов
прежних Соединенных Штатов Америки и пытался припомнить названия городов,
которые были их столицами. Он заново проигрывал ключевые сцены своей
жизни, причудливо изменяя сценарий.
Затем стало трудно даже думать, и Барретт просто дрейфовал по течению
забвения. Он поверил в то, что умер и теперь находится в загробной жизни.
Потом его разум снова охватила лихорадочная деятельность, и он стал с
нетерпением ждать, когда его начнут допрашивать. Это желание постепенно
вытеснило все остальное, оно стало всеохватывающим и отчаянным, а потом он
вообще перестал ждать.
Ему казалось, что прошло не менее тысячи лет, прежде чем его вынули
из этой ванны.
- Как вы себя чувствуете? - спросил охранник. Голос его показался
пронзительным криком. Барретт заткнул уши ладонями и упал на пол. Его
поставили на ноги.
- Со временем вы привыкнете к звуку голосов, - сказал охранник.
- Замолчите, - прошептал Барретт. - Ничего не говорите!
Он не мог выносить даже звука собственного голоса. Сердце колотилось
в ушах, словно безжалостный поршень гигантской машины. Дыхание стало
громоподобными порывами урагана, вырывающего с корнем деревья в лесной
чаще. Глазам было невыносимо больно от потока зрительных ощущений. Он
трясся, непроизвольно стуча зубами.
Джекоб пришел к нему через час.
- Неплохо отдохнули? - поинтересовался он. - Теперь вы расслаблены,
переполнены счастьем и готовностью сотрудничать.
- Сколько времени я находился там?
- Я не могу сказать это.
- Неделю? Месяц? Годы? Какое сегодня число?
- Это не имеет никакого значения, Джим.
- Замолчи. У меня от твоего голоса болят уши.
Бернстейн улыбнулся.
- Привыкнете. Я надеюсь, вы освежили свою память, отдыхая в ванне,
Джим. А теперь ответьте мне на несколько вопросов. Фамилии участников
вашей группы для начала. Не надо всех - только тех, кто занимал
ответственные посты.
- Ты знаешь все эти фамилии, - прошептал Барретт.
- Я хочу услышать их от вас.
- Для чего?
- Наверное, мы поторопились вынуть вас из ванны.
- Ну, так положи меня назад, - сказал Барретт.
- Не упрямьтесь. Назовите мне несколько фамилий.
- У меня колет в ушах, когда я говорю.
Бернстейн скрестил руки на груди:
- Я жду фамилии. Вот здесь у меня описание вашей контрреволюционной
деятельности.
- Контрреволюционной?
- Да. Направленное против зачинателей революции 1984 года.
- Я уже давно не слышал, чтобы нас считали контрреволюционерами,
Джек.
- Джекоб.
- Джекоб.
- Спасибо, я прочту описание. Вы можете внести свои поправки, если
обнаружите кое-какие неточности в мелочах. После этого, пожалуйста,
подпишите это заявление.
Он открыл папку и стал читать сухой и подробный отчет о подпольной
карьере Барретта, в основном точный, описывающий каждый его шаг с того
самого первого собрания в 1984 году и до дня ареста. Закончив читать, он
произнес:
- Какие-нибудь исправления или добавления?
- Нет.
- Тогда подпишите.
- У меня сейчас еще плохая координация движений. Я не в состоянии
держать ручку. Похоже, я слишком долго пробыл в ванне.
- Тогда продиктуйте устное подтверждение приведенных в заявлении
фактов. Мы снимем образец вашего голоса, и он будет вполне приемлемым
доказательством.
- Нет.
- Вы отрицаете, что здесь подробно и точно изложена ваша карьера?
- Я прибегаю к пятой поправке Конституции.
- Сейчас такого понятия, как пятая поправка, не существует, -
объяснил Бернстейн. - Вы признаетесь в том, что принимали сознательное
участие в подготовке свержения нынешнего законного правительства нашей
страны?
- Разве тебе не колет уши, когда ты слышишь, как твой рот произносит
такие слова, Джек?
- Предупреждаю, вам лучше не допускать личных выпадов, чтобы вывести
меня из равновесия, - тихо произнес Бернстейн. - Вам, скорее всего, не
понять те побуждения, которые обусловили мой переход на сторону
правительства, и я не намерен обсуждать их с вами. Здесь допрашиваю я, а
не вы.
- Надеюсь, скоро придет твоя очередь.
- Очень в этом сомневаюсь.
- Когда нам было по шестнадцать лет, - сказал Барретт, - ты говорил о
правительстве, как о волчьей стае, пожирающей мир. Ты предупреждал меня,
что если во мне не пробудится сознательность, то я стану еще одним рабом в
мире, полном рабов. А я сказал, что лучше быть живым рабом, чем мертвым
бунтовщиком, помнишь? Ты меня разделал под орех за такие слова. Но теперь
ты в этой волчьей стае. Ты живой раб, а я скоро стану мертвым бунтовщиком.
- Наше правительство отменило смертную казнь, - сказал Бернстейн, - а
я не считаю себя ни волком, ни рабом. А вы своими словами просто
демонстрируете свои заблуждения, пытаясь защитить воззрения
шестнадцатилетнего юнца от мнения взрослого мужчины.
- Чего же ты от меня хочешь, Джек?
- Во-первых, согласия с тем описанием вашей деятельности, которое я
только что прочел, и, во-вторых, вашей помощи, чтобы мы могли получить
информацию о руководстве Фронта Национального Освобождения.
- Ты забыл еще одно. Ты также хочешь, чтобы я называл тебя Джекобом,
Джек.
Лицо Бернстейна осталось серьезным.
- Если вы будете сотрудничать, я могу обещать вам удовлетворительное
завершение расследования.
- А если нет?
- Мы не мстительны, но мы принимаем меры по защите безопасности
граждан, устраняя из их окружения тех, кто угрожает национальной
стабильности.
- Но так как вы не убиваете людей, - сказал Барретт, - то ваши тюрьмы
должны быть жутко переполнены, если только слухи об изгнании в прошлое не
правдивы.
Казалось, впервые броня самообладания была пробита.
- Верно? Значит, Хауксбилль на самом деле построил машину, которая
дает вам возможность вышвыривать узников назад во времени? Вы
вскармливаете нас динозаврам?
- Возможность ответить на мои вопросы я предоставлю вам в другой раз,
- проговорил Бернстейн, будто обожженный крапивой. - Вы мне скажете...
- Ты знаешь, Джек, забавная штука произошла со мной в лагере
предварительного заключения. Когда полиция взяла меня тогда, в Бостоне, то
скажу честно, я уже не возражал. Я потерял интерес к революции. Я
колебался в тот день точно так же, как тогда, когда мне было шестнадцать и
ты вовлек меня во все эти дела. Случилось так, что я потерял веру в
возможность революционного преобразования нашего общества. Я разуверился в
том, что мы когда-либо сможем свергнуть правительство, и понял, что просто
плыл по течению, становясь все старше и старше и тратя свою жизнь на
воплощение тщетной большевистской мечты, сохраняя при этом бодрое
выражение лица, чтобы не отпугнуть от движения молодежь. Именно тогда я
почувствовал, что прожил жизнь зря. Поэтому мне стало все равно, арестуют
меня или нет.
Могу поспорить, что если бы ты пришел ко мне и устроил допрос в мой
первый день пребывания в тюрьме, я рассказал бы тебе все, что ты пытаешься
узнать, потому что мне просто до чертиков наскучило сопротивляться. Но
теперь я нахожусь под следствием то ли шесть месяцев, то ли год, точно не
могу сказать, и это весьма интересно подействовало на меня. Я снова стал
упрямым. Я попал сюда безвольным и сломленным, но с каждым днем пребывания
