распорядок дня. Нашутившись во время работы, она в такси ехала домой и,
выпив кофе, усаживалась в кресле у окна. Настроив морской бинокль с
восьмикратным увеличением, она рассматривала, что происходит в доме
напротив. Пополнив запас впечатлений, Вита включала телевизор и ложилась
порассуждать вслух сама с собой:
- Ты работай, телевизор, работай. Меня ты можешь не стесняться. Что
там такое показывают? Боже ты мой, опять ракета в космосе! Ладно, ракета,
лети! Ишь разогналась! А я вот сейчас телевизор выключу и ты, душка,
исчезнешь. Ты ведь, милая, существуешь только в моем сознании...
Вита лениво потягивалась, подкладывала под голову вторую подушку и
мурлыкала:
- "Мир не существовал, пока он мною не создан был..." Какое-то там
дальше трам-пам-пам-пам... Старался старик, писал... И в конце - просто
прелесть: "Иду, восторга полный! Предо мною свет впереди, мрак - за моей
спиною!" Ну, прелесть!
Часто она развлекала себя большими, сложными, хорошо продуманными
телефонными розыгрышами: в хорошую погоду приятно было заставить человека
просидеть у телефона весь воскресный день. В дождь и слякоть ничего не
было радостнее, чем знать, что жертва мокнет в самом неприятном месте,
например, на пляже в Зеленогорске. Но и это приедалось ей! Надо было
черпать где-то силы, чтобы продолжать жить. Тогда Морошкина вытирала пыль
в комнате, чисто умывалась, одевала вечернее платье, драгоценности и
беседовала с умными людьми, каковыми она считала известных писателей,
актеров и исторических деятелей. Спасительный иконостасик, составленный из
портретов этих людей, занимал целую стену ее комнаты. Здесь были: Жан
Марэ, Александр Блок, Леонардо да Винчи, Лоренс Оливье, Вилли Шекспир,
Буонапарте на Аркольском мосту и Джоконда.
- Почему мне плохо? Ответьте вот вы, Александр Александрович, -
допытывалась Вита. - Такое настроение, просто жить не хочется! У вас это
тоже бывало, Александр Александрович... Вот сидишь и спрашиваешь себя:
зачем, зачем жить?! А секунды уходят... мир стареет... Вы отдаляетесь от
нас, Александр Александрович... Ну, объясните, в чем загадка времени? Не
можете?
Блок увиливал от прямого ответа. Он как-то туманно и печально смотрел
на Морошкину.
- Молчи-и-те... По вечерам над ресторанами... Вечерний воздух (или
весенний?) как-то там глух... Тоска... А ну вас, Александр Александрович!
Скучный вы! Надменный.
Морошкина затягивалась сигаретой и пускала дым в гордое лицо
Бонапарта.
- Гер-р-ро-ой!... Ур-р-а-а, ваше императорское величество! Взнуздаем
Вселеннную!... Покажем всем кузькину мать!... Везучий вы человек,
Буонапарте. Знаменитый.
Морошкина замечала, что прямо на нее смотрит Шекспир. Взгляд великого
драматурга всегда раздражал Виту.
- Не смотри, не смотри на меня, Вилли! Тебя вообще, как такового,
может быть, и не было! Уже все знают, что ты был безграмотный и порочный
человек! Это, кажется, ты написал: "Быть или не быть?" Незачем было
стараться. Враки, Вилли! Не верю ни в тебя, ни в твои писания! Принц
Датский...
Вита хватала телефонную трубку, набирала первый попавшийся знакомый
номер и спрашивала Васеньку, Аскольда или Александра Васильевича.
- Сколько трупов в пьесе Вилли Шекспира "Гамлет"? Не знаешь? Не
помнишь? - Морошкина фыркала, подмигивала Вилли. - Ну, привет!
Она бросала трубку и, разводя руками, вызывающе констатировала:
- Не созвучны вы нашей эпохе, уважаемый титан Ренессанса! Плохо вас
читают. Невнимательно.
Похоже, Вилли огорчался. Морошкина, довольная произведенным
впечатлением, снимала длинные сережки, кольца, браслет и залезала в
постель в вечернем платье. Назло. Уже из-под одеяла она сонно грозила
кулачком Джоконде:
- Я не мещанка, чтобы трястись над каким-то там платьем! Пусть
мнется. Привет всей компании!
Навестив Трофимчука, Вита поздно вернулась домой. Она приняла душ,
поклевала рокфор и залезла под плед. Было около двенадцати часов ночи.
Глухо урчала вода в батареях парового отопления. Отвратительный ветер
бесновался где-то за окном. Спать Морошкиной почему-то не хотелось. Она,
наоборот, ощутила странное желание встать и куда-то идти. Вита боролась с
собой долго, но в конце концов оделась и, не понимая, зачем она это
делает, пошла на улицу. На морозе ее удивление собственному поступку
прошло. Вита надела варежки и деловито, быстро зашагала в неизвестном ей
направлении.
Из-за снегопада не было видно домов. И города не было. Была только
кружевная пелена вокруг и мягкие кочки под ногами.
- Мир не существовал, пока он мною не создан бы-ыл... - спотыкаясь,
бормотала Морошкина.
Вскоре она непроизвольно остановилась. Бескрайнее снежное поле
открылось ей. Низко плыла луна, хрупкая, как яичная скорлупа.
- Сюда! - позвал тонкий голос.
Вита послушно направилась к тонкому сугробу. Из норы ей протянули
руку. Она подала свою и пропала в сугробе.
В темноте Морошкина добровольно отдала свои вещи - шубу, сапоги,
шапку, - в чьи-то руки и взамен получила странный костюм.
- Мир не существова-ал, пока мной не создан был... - монотонно пела
Вита, послушно натягивая белые чулки, штаны до колен и какой-то шелковый
не то пиджак, не то полупальто.
Ее вытащили на свет. Вита блаженно улыбнулась. Хотелось лечь. Чьи-то
руки оправили на ней костюм и нахлобучили на голову пудреный паричок с
косицей.
- Спать хочу, - по-детски сморщилась Вита и улеглась на земляной пол.
ПАРЕНИЕ ДУХА
В это же время Павел Петрович Трофимчук сидел в комнате своей
любовницы, Евдокии Никитичны. Она была на двадцать лет старше Паши и он
ласково называл ее "мамуля".
Познакомились они полгода назад. В то летнее воскресенье Трофимчуку
не везло. Никто не купил у него ни одного искусственного цветка - люди
предпочитали покупать живые. С одним рублем в кармане Павел, крепко держа
в руке деревянный чемодан, забрел в "Гастроном". С горя хотелось выпить.
Паша был горд и проситься третьим в компанию алкоголиков не желал. Слезы
наворачивались на глаза от злобы. Молодой, красивый, но никому не нужный
Трофимчук простоял два часа, сверля ненавидящим взглядом дебелую
продавщицу винно-водочного отдела и надеясь на чудо. Чемодан оттягивал
руку. Волосы взмокли под полотняной кепкой. Продавщица Дуся кидала в его
сторону заинтересованные взгляды - ярость всегда делала Пашу особенно
привлекательным. За пять минут до закрытия "Гастронома" Трофимчук
почувствовал, что умирает: душа горела! Он разлепил пересохшие губы,
дернул веком и негромко сказал Дуське:
- Ну что, мамаша, уставилась? Веди к себе, что ли.
Евдокия Никитична была добрая женщина. Она кормила Пашу, обстирывала
его, выдавала деньги и обряжала в большие старомодные костюмы покойного
мужа. Ей хотелось верить, что Павел Петрович когда-нибудь женится на своей
"мамуле". Он казался ей таким нежным и беззащитным! Глядя на мягкое
девичье лицо Трофимчука, она вздыхала:
- Как бы жизнь не поломала тебя, Павел Петрович...
Трофимчук сидел за столом в серых габардиновых брюках и белой рубахе
на выпуск. Он был бос. Мокрая его одежда висела на батарее. Евдокия
Никитична штопала ему носки. Перед Трофимчуком стояла бутылка водки и
стакан. Закусывать Паша не любил. Он пил, не пьянея, только глаза из синих
делались белыми, а губы краснели.
- Мне, мамуля, ничего для себя не нужно, - медленно, тяжело
проговорил Паша.
- Устал ты очень, Павел Петрович. Молчишь все последнее время. Взял
бы отпуск, отдохнул!
- Не время мне отдыхать, Евдокия Никитична. Сказал бы я тебе, если бы
поумнее была, тайну одну. А так... - он махнул мягкой рукой.
- А ты скажи, скажи! Может, я тебе что и посоветую. Муж покойный
Василий Карпыч всегда советовался.
Трофимчук медленно улыбнулся красными губами. Блеснули белые крупные
зубы.
- Живешь ты, Евдокия Никитична, как телка в хлеву. Не знаешь ничего,
кроме выручки. Да куда тебе больше знать. Деревенская баба... Дура...
Евдокия Никитична всплакнула:
- Стара я для тебя, сама знаю... Не мучь ты меня, Павел Петрович!
Сразу скажи: "Не ровня ты мне, Дуся. Другую себе нашел. Помоложе". Нашел
ведь, Паша? Угадала?
Трофимчук положил руки на стол ладонями вниз и всхлипнул:
- Добрая ты. Жалеешь меня, как собаку. Спасибо. Но не такая ты
женщина, Дуся, о которой я мечтаю. А мечтаю я, Дуся, об Лиле. Сам ей имя
выдумал. Белая такая. Ангельская. С картины "Неравный брак". Все во мне
переворачивается, как подумаю, что ангелочка этого за старика отдают!
- Да о чем ты, Паша? - удивилась Дуся.
- Куда тебе, дуре, понять. Скоро, скоро, мамаша, все по-моему будет.
Силы мне помогают. Привидения. Колдуна одного скрутил. Во он у меня где! Я
ему, главное, виду не показываю, что верю в него. Колдунов, главное, не
бояться. Главное, вид сделать, что не верую, мол, ни в бога, ни в черта.
- Проспись, Пашенька... Тебе на работу завтра...
- Мне бы у старика секрет вызнать. Заговорит он у меня, собака. Даром
я их кормлю, что-ли! Привидения, а пожрать любят, к дефициту тянутся,
Дуся. Ох как тянутся, доложу я тебе! Вот пришлось мне мебель продать.
Цветы по ночам клею, пальцы проволокой изранил. Пух голубиный для цветов
крашу. Главное, маманя, голубков-то жалко! А что поделаешь...
Лицо Трофимчука было как снег. Шевелилось только яркое пятнышко губ.
- Пойду по земле. Во дворцах жить буду. Никто не остановит. Некому
будет. И правильно. Не собака ведь я. Нет. Не собака! Человек. И
бессмертие дам, и смерть.
- Да что ты, Павел Петрович, про смерть говоришь! Тебе бы жить да
жить! Молодой, красавец, умный! Образованный, десятилетку кончил! Получить
много будешь, машину купишь!
Трофимчук опять получил:
- А мне, Евдокия Никитична, мамуля моя дорогая, и деньги-то только
для одного нужны. Памятник человеку одному поставить. Поэту. Сереге. Из
золота. Над речкой. А вокруг - березки... Тонкие такие... Беленькие... На
зебру похожи... С полосками...
Он закрыл глаза и с мукой затянул:
- Не жалею, не зову, не пла-а-чу-у-у... Все пройдет, как с белых
яблонь дым...
Трофимчук замолк, опрокинул в себя стакан водки. По нежному белому
горлу прошла судорога. Он грохнул стакан об пол и мягко вскочил, притопнул
босой ногой, шлепнул себя по груди и коленкам. Тяжело поднялась со стула
Евдокия Никитична, тучной лебедью поплыла в пляске, напевая мотив
"Цыганочки". Трофимчук пошел за ней вприсядку, медленно выбрасывая босые
ноги в широких штанах.
- И-эх, мамуля! Глядишь, и женюсь! Буду я вроде Христа, а ты при мне
как бы жена!
- Паша ты мой, Паша! - игриво хохотала Евдокия Никитична.
За окном в черный колодец двора сыпал снег. Зажигался свет в окнах.
Дети шли в школу.
Будущий властелин Вселенной плясал "Цыганочку".
ВЕЧЕР ВОСПОМИНАНИЙ
Вите снился странный сон: как будто она - маленькая дрессированная
обезьянка в матросском костюмчике, и ее заставляют бегать по арене цирка.
Вита пытается протестовать, но ей говорят: "Вы не человек. У вас хвост".
Вита возмущенно дернулась во сне и открыла глаза.
Пахло кислой гнилью. С дощатого потолка спускалась паутина. Что-то
шуршало в полумраке. Вита поднялась и села.
- Это что такое? - ледяным голосом спросила она.
Вокруг нее на корточках застыли трое "дружков" Трофимчука:
Каннибальских, Вампирский и Кадавров. Они сочувственно-слезливо смотрели
