О. И. Сенковский
ПРЕВРАЩЕНИЕ ГОЛОВ В КНИГИ И КНИГ В ГОЛОВЫ
Пусть люди бы житья друг другу не давали:
Да уж и черти-то людей тревожить стали!
Хемницер
Теперь и я начинаю верить в ночные чудеса! Ночь была самая
бурная, самая осенняя. Страшный ветер с моря ревел по
длинным улицам Петербурга и, казалось, хотел с корнем
вырвать Неву и разметать ее по воздуху. Облака быстро
протекали перед бледною луной, которая сквозь туманную их
пелену являла только вид светлого пятна без очертания. По
временам крупные капли дождя с силою ударяли в стекла моих
окон. Мы сидели вдвоем перед камином, один молодой поэт и я.
Из уважения хронологии, без которой нет истории, я должен
прибавить, что это было вчера.
Поэт был уже великий, но еще безымянный. Он еще
подписывался тремя звездочками; однако ж читатели при виде
этих трех звездочек всякий раз приходили в невольный трепет:
столько всегда под этою таинственной вывеской было тьмы,
ада, ведьм, чертей, мертвецов, бурь, громов, отчаяния,
проклятий и угроз человечеству, которое его не понимало! О,
как красноречиво ругал он общество ! Да как огненно
описывал деву ! Великий поэт! Он подавал о себе самые
мрачные надежды. Мой собеседник долго не говорил ни слова;
но я примечал, что при каждом сильном порыве ветра он
приходил в беспокойство. Я приписывал это особенному
нервическому его расположению. Вдруг из крыши вырвало часть
желоба, который с грохотом упал на мостовую перед самыми
окнами. Поэт вскочил.
- Пойдем гулять! - вскричал он. - Пойдемте гулять на
набережную!
- Гулять? - сказал я. - В бурю, в двенадцатом часу ночи?
- Что нужды? - возразил поэт. - Как можно сидеть дома в
такую погоду!.. Разве вы не находите никакого удовольствия
смотреть на эту великолепную борьбу стихий? Разве вам не
веселее любоваться на волны разъяренной Невы, чем на эти
пестрые толпы ничтожеств с расстроенными желудками, которые
каждый день перед обедом разносят их церемониально по
тротуару Невского проспекта и бессмысленно улыбаются одно
другому? Пойдемте. Вы еще но знаете наслаждения гулять в
бурю! Скоро полночь... Тем лучше! По крайней мере мы не
удивим людей.
- Вы решительно не любите людей? - спросил я, смеясь.
- Я их презираю! - отвечал поэт торжественным тоном.. -
Вид их для меня ужасен, - прибавил он, надевая палевые
перчатки. - Я их ненавижу, да и не нахожу, чтобы вы с своей
стороны имели много поводов обожать людей.
- Я всегда очень хорошо уживался с людьми, - возразил я
хладнокровно.
- Да разве еще мало зла сделали вам люди?.. или по крайней
мере старались сделать?
- Люди? Не говорите этого, мой друг! Вы, верно, хотели
сказать литераторы : а это большая разница!.. Я нахожу, что
люди всегда были слишком, слишком благосклонны и добры ко
мне.
- Ну так по крайней мере вы не встретите теперь ли
тераторов. Пойдемте!
Но знаю, эта ли причина или другие, более красноречивые
доводы поэта убедили меня согласиться на его странное
предложение; но дело в том, что я действительно по его
примеру вооружился галошами, надел плащ, У мы вышли на
Английскую набережную. Бесполезно было бы описывать все
мучения подобной прогулки, во время которой одною рукою
надобно было держать шляпу на голове, а другою беспрестанно
закутываться в плащ, срываемый с плеч ветром. Сделав
несколько шагов вдоль набережной, я остановился и решительно
объявил поэту, что не пойду против ветра; что если ему
угодно продолжать прогулку, то я предлагаю поворотить к
бульварам Адмиралтейства и идти на Невский проспект, где по
крайней мере строения заслонят нас несколько от бури.
Кажется, что великолепная борьба стихий скоро надоела и
самому поэту, потому что он без труда согласился с моим
мнением, дав мне только заметить красоту огромных черных
волн Невы, которые в это время были освещены луною,
освободившеюся на мгновение от туч. Мы благополучно достигли
бульвара. Поэт рассказал мне здесь много прекрасных вещей о
луне, которых я, для краткости, не повторяю.
Мы скоро очутились на Невском проспекте. Во все время
нашего странствования не встречали мы ни живой души. Улицы
были совершенно пустые, окна домов совершенно темные.
Дошедши до Большой Морской, я поворотил в эту улицу, чтобы
под защитою ее домов пробраться до своей квартиры, когда мой
товарищ внезапно был поражен необыкновенным освещением
одного из домов Невского проспекта по ту сторону
Полицейского моста. Он остановил меня. Действительно, дом
был весь в огне. Сначала мне казалось, что этот яркий свет
разливался из окон Дворянского собрания, но поэт, который
превосходно знал топографию Невского проспекта, скоро убедил
меня, что освещенный дом должен лежать гораздо ближе. Все
соображения местности приводили нас обоих к заключению, что
это был тот самый дом, в котором находятся магазин и
библиотека Смирдина. Но что значит такое освещение после
полуночи? Разные предположения, одно страннее другого,
приходили нам в голову и после тщательного разбора были
поочередно отвергаемы как неправдоподобные. Я видел, что
поэту страх хотелось решить загадку личным удостоверением, и
сам предложил ему перейти чрез Полицейский Мост, чтобы
посмотреть вблизи на предмет наших гипотез.
С мосту уже были мы в состоянии убедиться самым по
ложительным образом, что освещение, которое нас так
поражало, в самом деле происходило из магазина и библиотеки
Смирдина. Но удивление наше возросло еще более, когда,
пройдя несколько шагов, мы приметили первые кареты длинного
ряда экипажей, уставленных в три линии вдоль всего тротуара.
Не оставалось более никакого сомнения, что в залах
Александра Филипповича Смирдина происходит что-то
необычайное - собрание - быть может, бал - или по крайней
мере свадьба. По мере того, как мы подвигались вперед, форма
экипажей и упряжи, наружность лошадей, кучеров, лакеев более
и более приводили меня в недоумение: это были по большей
части старинные рыдваны, кареты и линейки готического фасона
с дивными украшениям, кони непомерной величины в сбруях
прошедшего столетия, люди тощие, длинные, бледные, в
допотопных ливреях и с ужасными усами. Я обратил внимание
моего спутника па это странное обстоятельство: он посмотрел
и вздрогнул. Уста его дрожали.
- Чего вы перепугались? - спросил я.
- Ничего! - бодро отвечал поэт. - Ничего, так, - прибавил
он спустя несколько мгновений, но уже измененным голосом и
схватил меня под руку; я приметил, что он дрожит. - Рок!
рок!.. - продолжал он именно тем голосом, который в стихах
своих называл гробовым . - Пойдемте! Нечего делать...
Пойдемте, это собрание относится к одному из нас. Я и забыл,
что обещал быть в нем сегодня!
И, говоря это, он сильно жал мою руку и увлекал меня ко
входу в освещенный дом.
- Так что же оно значит? - спросил я, несколько встре
воженный его отчаянным тоном.
- Увидите! Увидите! Это любопытно!.. очень любопытно!..
это поучительно!.. Вы узнаете много нового. Мне обещали
открыть одну великую тайну...
- Кто обещал?
- Кто! - воскликнул он печально. - Кто!.. Тот, кому оно
как нельзя лучше известно. Тот, кто... Не спрашивайте, ради
бога! Вы его увидите сами.
- Да кто же эти люди? Откуда эти уродливые экипажи?
- Кто эти люди?.. Разумеется, петербургские жители. Мало
ли в городе старинных экипажей?.. Вы видите, что между ними
есть и новые кареты. Посмотрите, какая щегольская коляска!
Эй, кучер!.. чья коляска?
Кучер назвал одного из известнейших поэтов наших.
- Видите ли?.. и он здесь! Пойдем скорее.
Ответ кучера несколько успокоил меня. Любопытство мое
возбуждено было в высочайшей степени, тем более что я ничего
не слыхал о приготовлениях к этому празднику и что он был
для меня совершенною нечаянностью. Правда, место, где он
происходил, и имя, которое только что я услышал, заставляли
думать, что это должно быть литературное собрание, а в моей
частной философии есть коренное правило, никогда не купаться
в море между акулами и не бывать в подобных собраниях - два
места, где, того и гляди, отхватят вам ногу острыми зубами
или кусок доброго имени дружеским поцелуем; но на этот раз я
готов был впервые в жизни нарушить мудрое правило, чтобы
узнать причину столь многочисленного ночного конгресса. Мы
взошли на подъезд, который был ярко освещен и покрыт
теснившимся народом. В дверях стояли два человека: они,
казалось, раздавали билеты входящим, и один из них громко
повторял: Пожалуйте, господа; пожалуйте скорее;
представление начинается .
- Представление? - вскричал я. - Что это значит? Какое
представление?
- Да, да! представление! - отвечал поэт дрожащим голосом.
- Я давно уже получил приглашение.
- Да кто же здесь дает представление после полуночи? -
спросил я довольно громко.
Вопрос мой, видно, был услышан одним из раздававших
билеты, потому что он оборотился ко мне и сказал с важ
ностью:
- Синьор Маладетти Морто, первый волшебник и механик его
величества короля кипрского и иерусалимского, будет иметь
честь показывать различные превращения... Пожалуйте,
господа! пожалуйте скорее! представление начинается!
Говоря это, он почти насильно сунул нам в руку два билета,
и толпа, теснившаяся сзади, втолкнула нас в двери. Это имя,
признаться, несколько зловещее, страшное лицо и хриплый
голос раздавателя билетов, странные фигуры, которые нас
окружали в сенях и всходили с нами по лестнице, все это
способно было внушить некоторый страх и самому храброму. Я
сообщил сомнения свои поэту и не решался идти далее. Он
засмеялся над моей трусостью, но каким-то глухим, отчаянным
смехом, и опять потащил меня по лестнице. Не скрываюсь, что
в это время любопытство Мое совершенно пропало и только
ложный стыд заставил меня повиноваться моему спутнику. Мы
достигли входа в книжный магазин. Здесь два другие человека
переменили у нас билеты и просили идти далее. У дверей
первой залы не было никого: мы вошли без всяких обрядов;
никто не потребовал с нас платы за вход, и это меня удивило
еще более. Зала была освещена множеством кенкетов, уставлена
во всю длину частыми рядами стульев, и по крайней мере три
четверти их заняты были посетителями обоего пола. Книги с
прилавков были убраны, и все шкафы завешены красными
занавесами. Огромный занавес такого же цвета закрывал всю
глубину залы со стороны Конюшенной улицы. Перед ним
находился длинный стол, на котором в разных местах стояли
инструменты и ящики. За столом важно расхаживал человек в
черном фраке и по временам отдавал приказания служителям.
Изо всего можно было заключить, что это сам синьор Маладетти
Морто, первый волшебник и механик его величества короля
кипрского и иерусалимского. Желая взглянуть ближе на него и
на его зрителей, я подошел к первым рядам стульев. Лицо
этого человека кроме пронзительного взора и насмешливой
улыбки, сросшейся с его тонкими губами, не представляло
ничего примечательного. Перед ним на двух первых рядах
стульев сидели в глубоком молчании Александр Филиппович
Смирдин, очень бледный лицом, и почти все светила нашей
поэзии и прозы - люди с гениями столь необъятными, что
сознание ничтожества моего подле них оттолкнуло меня с силою
электрического удара на противоположный конец залы, где я
скрылся и пропал в толпе. Никогда еще не видал я такой массы
ума и славы. Великолепное зрелище! В расстройстве от своего
