одни тревоги другими. Ведь и сновидения спящих бывают не менее бурными,
чем их дни. Подлинна только та безмятежность, чей корень - совершенство
духа. (7) Взгляни на него: безмолвие просторного дома манит к нему сон,
его слух не будет потревожен ни единым звуком, ибо вся толпа рабов мол-
чит и только на цыпочках приближается к спальне. А он ворочается с боку
на бок, стараясь среди огорчений поймать хоть легкую дрему, и, ничего не
слыша, жалуется, будто слышит. (8) Какая тут, по-твоему, причина? Шум у
него в душе: ее нужно утихомирить, в ней надо унять распрю; нельзя счи-
тать ее спокойной только потому, что тело лежит неподвижно. Иногда и в
покое нам нет покоя. Поэтому нужно проснуться и взяться за дела или за-
нять себя благородными искусствами всякий раз, когда начинает нас одоле-
вать лень, которая сама себе в тя гость. (9) Великие полководцы, когда
замечают плохое повиновение у солдат, усмиряют их трудом и держат в узде
походами. Кто занят, у того нет времени на озорство; и вернее верного
то, что дело искореняет пороки, порожденные бездельем. Часто мы уходим в
тень - по-видимости из-за того, что нам опостылели общественные дела и
претит наше положение, не сулящее удачи и неблагодарное, но в уединении,
куда загнали нас страх и усталость, порой вновь крепнет честолюбие. Зна-
чит, оно оставило нас не потому, что было искоренено, а потому что уто-
милось и было подавлено не слишком ему благоприятными обстоятельствами.
(10) То же самое и страсть к роскоши: иногда она по-видимости отступает,
а потом опять донимает мнимых сторонников воздержности и посреди присту-
па бережливости тянется к покинутым, но не преданным осуждению удо-
вольствиям, - тянется скрытно и оттого еще сильнее. Ведь не так опасны
пороки, не скрытые от глаз; даже больные идут к выздоровлению, если бо-
лезнь прорвалась из глубины и обнаружила всю свою силу. Знай, что и ску-
пость, и честолюбие, и другие недуги человеческого духа пагубнее всего
тогда, когда прячутся под личиной здоровья.
(11) Мы только кажемся спокойными. Вот если мы будем чистосердечны,
если протрубим отступление, если научимся презирать внешний блеск, то,
как я сказал, нас уже ничто не отвлечет, никакие хоры человеческих или
птичьих голосов не прервут наших благих размышлений, стойких и неизмен-
ных. (12) Слишком легок и не сосредоточен еще на самом себе дух того,
кого любой голос и случайный звук заставляют насторожиться. Значит, есть
в нем тревога и ранее возникший страх, которые и будоражат любопытство.
Как говорит наш Вергилий,
Я, кто недавно ни стрел, летевших в меня, не боялся,
Ни бессчетных врагов, толпой мне путь преграждавших,
Ныне любых ветерков, любого шума пугаюсь:
Страшно за ношу мою и за спутника страшно не меньше.4
(13) Первый - это мудрец, которого не пугают ни занесенные копья, ни
сшибающиеся мечи тесно сплоченных отрядов, ни грохот разрушаемого горо-
да; второй же - человек неискушенный, он боится за свое добро и пугается
всякого шума, любой звук кажется ему грохотом и валит с ног, малейшее
движение лишает его чувств. Поклажа делает его робким.
(14) Возьми на выбор любого из тех счастливцев, что много несут на
себе и много тащат за собой, - и ты увидишь, что
Страшно за ношу ему и за спутника страшно. ..
Знай, ты достиг спокойствия, если никакой крик до тебя не доносится,
если тебя ничей голос - ни зазывный, ни угрожающий, ни впустую нарушаю-
щий тишину - не выведет из себя. - (15) "Как так? Но разве не лучше
иногда побыть вдали от шума?" - Признаюсь, ты прав. И я переберусь с
этого места: ведь я хотел только испытать себя и закалиться. Какая мне
надобность мучиться дольше, если Улисс давно нашел простое средство, и
оно спасло его спутников даже от сирен? Будь здоров.
Письмо LVII
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Когда мне понадобилось вернуться из Бай в Неаполь, я легко пове-
рил, что на море буря, - лишь бы снова не пытать судьбу на корабле. Од-
нако по дороге оказалось столько грязи, что поездка эта была все равно
как плаванье. В тот день я вытерпел все, что назначено терпеть атлетам
{: после умащения нас осыпала пыль неаполитанского склепа2. (2) Нет ни-
чего длиннее этого застенка и ничего темнее факелов в нем, которые поз-
воляют не что-нибудь видеть во мраке, а видеть самый мрак. Впрочем, даже
будь там светло, пыль застила бы свет. Она и под открытым небом неприят-
на и тягостна; что же говорить о месте, где она клубится сама в себе и,
запертая без малейшей отдушины, садится на тех, кто ее поднял. Так приш-
лось нам терпеть две несовместимые неприятности зараз: на одной дороге,
в один день мы страдали и от грязи, и от пыли.
(3) Однако и эта темнота дала мне повод для размышлений: я почувство-
вал в душе некую перемену - не страх, но подавленность, вызванную новиз-
ной непривычного места и его гнусностью. Я не говорю о себе - ведь мне
далеко до людей терпеливых, а до совершенных и подавно, - но и у того,
над кем фортуна потеряла власть, душа тут заболит и лицо побледнеет. (4)
Есть вещи, Луцилий, от которых ничьей добродетели не уйти3: ими природа
напоминает о неизбежности смерти. Каждый нахмурится при виде грустного
зрелища, каждый вздрогнет от неожиданности, у каждого потемнеет в гла-
зах, если он, стоя у края бездны, взглянет в ее глубину. Это - не страх,
а естественное чувство, неподвластное разуму. (5) Так храбрецы, готовые
пролить свою кровь, не могут смотреть на чужую, так некоторые падают без
чувств, если взглянут на свежую или старую, загноившуюся рану либо при-
коснутся к ней, а другие легче вынесут удар меча, чем его вид. (6) И я
почувствовал, повторяю, если не смятенье, то перемену в душе; зато, сно-
ва увидав первый проблеск света, я ощутил, как она воспрянула без моего
ведома и принужденья. Потом я принялся сам с собою рассуждать, как глупо
одного бояться больше, другого меньше, хотя исход всюду один. В самом
деле, какая разница, рухнет ли на тебя будка или гора? Никакой! И все же
иные больше боятся обвала горы, хоть и то и другое одинаково смертонос-
но. Вот до чего слеп страх: он видит не исход, а только орудия.
(7) Ты, верно, думаешь, что я говорю как стоики, которые полагают,
будто душа человека, раздавленного большой тяжестью, не может уцелеть,
но немедля рассеивается, не имея свободного выхода? - Нет! И мне кажет-
ся, что утверждающие это заблуждаются. (8) Как нельзя придавить пламя
(оно обтекает любой гнет и вырывается наружу), как невозможно рассечь
ударом или пронзить острием воздух, ибо он, поддавшись, сразу же слива-
ется снова, так и душу, которая состоит из тончайшего вещества, нельзя
удержать и придавить в теле: благодаря этой тонкости она прорывается
сквозь все, что бы ни навалилось сверху. Как молнии, даже когда она ши-
роко сотрясает и озаряет все вокруг, открыт выход через самую узкую щел-
ку, так и душе, чье вещество тоньше огненного, по всему телу свободен
путь к бегству. (9) Вопрос только в том, может ли она остаться бессмерт-
ной. Но в этом даже не сомневайся; если она пережила тело, то никоим об-
разом погибнуть не может - по той самой причине, по которой не погибает
никогда, ибо нет бессмертия с каким-нибудь исключением, и тому, что веч-
но, невозможно повредить. Будь здоров.
Письмо LVIII
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Вчера я, как никогда прежде, понял всю бедность и даже скудость
нашего языка. Случайно заговорив о Платоне, мы натолкнулись на бессчет-
ное множество таких предметов, которые нуждаются в именах и не имеют их
или таких, что имели имя, но потеряли его из-за нашей привередливости.
Но терпима ли привередливость при такой бедности? (2) Насекомое, у гре-
ков называемое оГотрое, преследующее скот и разгоняющее его по всему
урочищу, наши называли "оводом". В этом поверь хотя бы Вергилию:
Возле Силарских лесов и Альбурна, где падубов рощи,
Есть - и много его - насекомое с римским названием
Овод - а греки его называют по-своему "оистрос".
Жалит и резко жужжит; испуганный гудом, по лесу
Весь разбегается скот.1
Я думаю, понятно, что слово это исчезло. (3) Или, чтобы тебе не ждать
долго, вот еще: раньше употреблялись простые слова - например, говорили
"решить спор железом". Доказательство даст тот же Вергилий:
Сам Латин дивится, увидев
Вместе могучих мужей, что родились в разных пределах
Мира и встретились здесь, чтобы спор их решило железо 2
А теперь мы говорим "разрешить спор", простое слово вышло из употреб-
ленья. (4) В старину говорили "велю" вместо "повелю" - тут поверь не
мне, а надежному свидетелю Вергилию:
Вы же, куда я велю, за мною следуйте в битву.3
(5) Я так усердно этим занимаюсь не затем, чтобы показать, как много
времени потерял я у грамматика, но чтобы ты понял, как много слов из Эн-
ния и Акция оказались в забвенье, если позабыты даже некоторые слова из
того, кого мы ежедневно берем в руки 4.
(6) Ты спросишь, для чего такое долгое предисловие, куда оно метит. -
Не скрою: я хочу, чтобы ты, если это возможно, благосклонно услышал от
меня слово "бытие". А если нет, я скажу так же, несмотря на твой гнев.
За меня - Цицерон5, создатель этого слова, поручитель, по-моему, вполне
состоятельный; если же ты потребуешь кого поновее, я назову Фабиана, чье
изящное красноречие блистательно даже на наш привередливый вкус. Что же
делать, Луцилий? Как передать понятие усия, столь необходимое, охватыва-
ющее всю природу и лежащее6 в основе всего? Поэтому позволь мне, прошу
тебя, употреблять это слово, а я постараюсь как можно бережливее пользо-
ваться данным мне правом и, может быть, даже довольствуюсь тем, что имею
его. (7) Много ли мне будет пользы от твоей уступчивости, если я все
равно не смогу перевести на латинский то, из-за чего я и упрекал наш
язык? Ты еще строже осудил бы римскую скудость, если бы знал то слово в
один слог, которое я не могу заменить. Ты спросишь, какое. - То он. На-
верно, я кажусь тебе тупоумным: ведь ясно, как на ладони, что можно пе-
ревести его "то, что есть". Но я усматриваю тут большое различие: вместо
имени мне приходится ставить глагол. (8) Но раз уж необходимо, поставлю
"то, что есть".
Наш друг, человек обширнейших познаний, говорил сегодня, что у Плато-
на это сказано в шести значениях. Я перечислю тебе все, но раньше объяс-
ню вот что: есть род, а есть и вид. Теперь поищем самый первый из родов,
от которого зависят все виды, с которого начинается всякое разделение,
который охватывает все и вся. Мы найдем его, если начнем перебирать все
в обратном порядке: так мы придем к первоначалу. (9) Человек - это вид,
как говорит Аристотель, лошадь - тоже вид, и собака - вид; значит, нужно
найти нечто общее между ними всеми, что их охватывает и заключает в се-
бе. Что же это? Животное. Значит, сначала родом для всего названного
мною - для человека, лошади, собаки - будет "животное". (10) Но есть
нечто, имеющее душу, но к животным не принадлежащее: ведь мы согласны,
что у растений, у деревьев есть душа, коль скоро говорим, что они живут
и умирают. Значит, более высокое место займет понятие "одушевленные",
потому что в него входят и животные, и растения. Но есть предметы, ли-
шенные души, например камни; выходит, есть нечто более древнее, нежели
"одушевленные", а именно тело. Если я буду делить это понятие, то скажу,
что все тела либо одушевленные, либо неодушевленные. (11) Но есть нечто,
стоящее выше, чем тело: ведь об одном мы говорим, что оно телесно, о
другом - что лишено тела. Что же разделяется на эти два разряда? Его-то
мы и назвали сейчас неудачным именем "то, что есть". Оно и делится на
виды, о нем мы и говорим: "То, что есть, либо телесно, либо лишено те-
ла". (12) Это и есть первый и древнейший из родов, самый, так сказать,
