здесь он находит о т в л е ч е н и е от забот и трудов. А творец, если
он служит передовой идее добра, ждет и жаждет, все время жаждет и ждет, -
когда ласкает сына или завтракает с женой, слушает граммофон или
зашнуровывает ботинок, стоит на тяге или окапывает куст черной смородины.
Это тяжело для него; еще тяжелее для окружающих.
Бой-Желенский услыхал протяжный звонок в передней, подивился тому,
кто бы мог прийти к нему ночью, и, поставив на место томик Мериме, пошел
открывать дверь. Он никогда не спрашивал, кто пришел к нему, потому что
навещало его множество людей, особенно часто заглядывали студенты,
располагались у стеллажей и читали, читали, читали, а он был счастлив,
глядя на сообщество друзей-единомышленников, которым было хорошо здесь;
ему становилось еще лучше, чем им, ибо он воочию ощущал свою нужность.
Бой открыл дверь. На пороге стояли люди в немецкой форме, с
оуновскими трезубцами. Один из них - потому, верно, что Бой открыл дверь,
не спрашивая, кто пришел и зачем, - сказал невпопад:
- Как у вас с водопроводом? Трубы на кухне, кажись, текут...
Бой все понял сразу: он знал, что, когда п р и х о д я т, обычно
представляются водопроводчиками или газовщиками. Он горько усмехнулся,
почувствовав свою высокую правоту перед друзьями, которых не оставил в
беде.
Тот, что показался ему самым длинным, словно связанным из канатов,
оттолкнул низкорослого плечом, вошел в прихожую, схватил Бой-Желенского за
воротник рубахи, приблизил к себе и белыми, истеричными, сухими,
истрескавшимися, сивушными губами прошептал:
- Ну, собака, гад, нелюдь, ну, кончилось твое время!
Потом он отшвырнул Бой-Желенского, и тот упал, а жилистый начал бить
его ногами. Он бил его ногами, как мяч. Когда Бой ударился о стеллаж и
локтем разбил стекло, тогда только закричал:
- Книги, осторожней же, книги!
Нельзя называть свое горе или любовь по имени. Никому нельзя
показывать свою боль, а уж палачу - особенно. Палачи быстро понимают, где
она, боль человеческая. Жилистый ударил по стеллажам прикладом автомата,
молочное, игристое, сверкающее, темное стекло обрушилось на пол. Маленький
пыльный человек вывалил книги на пол и стал бить их ногами, как только что
жилистый бил Боя. И Бой понял, что ничего страшнее того, что свершается
сейчас, уже не будет, и слова больше не произнес, и когда его пытали в
мрачном доме <бурсы Абрагамовичей>, и когда Лебедь прижигал ему губы
горящей сигаретой, и когда его лицо опускали в грязный унитаз, и когда
вели на Кадетскую гору, и когда грянул залп и пули разорвали грудь, тогда
он даже облегчение испытал: <Слава богу, кончилось...>
...А для других начиналось только...
(Два года назад всех профессоров Ягеллонского университета гитлеровцы
арестовали, бросили в концлагеря и расстреляли в первые же месяцы
оккупации Кракова. В мире поднялась волна протеста, это мешало дипломатам
фюрера в Вашингтоне, Стокгольме и Берне, н а д о е д л и в о мешало. Во
Львове решили сделать все быстро, сразу, как в хирургической камере.
Только теперь уж не руками своих <хирургов>, а руками бандеровцев: на них
- при случае - свалить можно будет вину.
В течение двенадцати часов бандеровцы и гитлеровцы расстреляли,
повесили и забили насмерть тысячи украинцев, поляков, русских, евреев и
цыган. В городе слышалась пальба, крики; пахло кровью и дымом - пришло
<освобождение>.)
МЕХАНИКА МЫШИНОЙ ВОЗНИ
_____________________________________________________________________
Первым о вступлении <Нахтигаля> во Львов и о том, что там произошло
тридцатого июня, сообщил в свою берлинскую газету военный корреспондент
Трауб. Задумчиво глядя на черную мембрану телефона, он медленно диктовал в
редакцию из своего номера, прислушиваясь к далеким выстрелам на улицах и к
быстрым шагам патрулей, которые то и дело проходили под окнами гостиницы,
занятой немецкими офицерами.
<Сегодня вечером, - диктовал Трауб, - во Львове состоялось собрание
ста представителей украинцев западных земель. Собрание открыл Стецко.
Передав собравшимся поздравления от Бандеры, он прочел акт следующего
содержания:
<Украинская националистическая армия будет бороться за соборную
Украинскую державу, за новый порядок в Европе и за великого фюрера
Адольфа Гитлера.
Слава Степану Бандере!>
Следом за Стецко выступил отец Гриньох, являющийся духовником
<Нахтигаля>, и передал собравшимся пламенный привет от коменданта легиона
Романа Шухевича. Был прочтен указ Бандеры о назначении Ярослава Стецко
председателем краевой управы. Отец Слипый передал собравшимся
благословение митрополита Андрея Шептицкого. Православный отец Поликарп
заверил собравшихся, что и восточные украинцы, все, как один, пойдут за
великим фюрером Адольфом Гитлером.
В заключение собравшиеся приняли приветствие Бандере и Шептицкому>.
Трудно предположить развитие дальнейших событий, если бы эта
корреспонденция была единственной, попавшей в поле зрения официального
Берлина.
Однако Бандера, прислушавшись к советам мил-друга Шухевича, решил
опередить события. Именно поэтому легионеры <Нахтигаля>, ворвавшись на
радиостанцию, провели к микрофону диктора, и он под пистолетом после
торжественных позывных <Всем, всем, всем!> за три часа перед тем, как
Трауб передал свою корреспонденцию в Берлин, прочел декларацию Бандеры.
Естественно, ни в Москве, ни в Киеве, ни в Берлине, ни в Лондоне, ни
в Берне не обратили внимания на истеричное заявление неведомого
<украинского освободителя>, гитлеровского <карманного квислинга>.
Однако Европа того периода помимо сил реальных, государственных,
включала в себя силы иллюзорные. К числу таких <государств> относились
Словакия Тиссо и Хорватия Анте Павелича, в фарватере нацистской политики
следовали фашистские режимы Венгрии, Румынии и Болгарии.
Когда чиновники венгерского МИДа услыхали о провозглашения
<независимой Украины>, они срочно приготовили доклад заместителю министра
иностранных дел.
- Как ты оцениваешь этот факт? - спросил чиновника заместитель
министра, расхаживая по громадному кабинету, отделанному тяжелым мореным
дубом.
- Трудно утверждать, ваше превосходительство, что-либо определенное.
Увы, Берлин ставит нас в известность далеко не по всем своим
запланированным мероприятиям.
- Я думаю, с Бандерой легко будет договориться о пересмотре границы в
нашу пользу, учитывая нашу преемственность по отношению к
Австро-Венгерской монархии. Я изучил карту: примерно три тысячи квадратных
километров нынешней украинской земли должны отойти к нам. Я пока не ставлю
в жесткой форме вопрос о других землях, но Буковина и прилегающие районы
явно венгерские.
- Думаю, что Берлин на это не пойдет.
- Думать надо после того, как сделан первый шаг.
- В таком случае первым шагом должно быть признание <самостийной и
соборной Украины>.
- Мы пойдем на это после того, как ты проведешь первые консультации с
властями во Львове.
- Да, но они пойдут на консультации только после того, как мы
признаем их.
- Разве среди всех дипломатических хитростей нет такой, которая бы
позволила совместить два эти мероприятия? Словом, действуй. Возьми эту
карту. - Заместитель министра тронул мизинцем большую старую карту с
районами Украины, закрашенными в ярко-синий цвет - видимо, он это сделал
только что. - Не откладывай на завтра то, что можешь начать сегодня.
Румынский МИД прореагировал на сообщение из Львова почти так же, как
венгерский. Заведующий восточным отделом тоже достал из ящика письменного
стола карту, тоже очертил районы Буковины, которые, по его мнению, должны
войти в состав великой Румынии, с той только разницей, что карандаш для
этой цели он использовал ярко-оранжевого цвета.
Заведующий восточным отделом понимал, что Венгрия, <заклятый союзник>
по Тройственному пакту, наверняка созвала сейчас совещание. Поэтому
Бухарест решил действовать быстрее: был приглашен немецкий посланник, и (о
постоянная повторяемость ситуаций!) перед ним была разложена карта с
территориальными претензиями <Великой Румынии> к <соборной Украине>.
- Нами движет чувство исторической справедливости, - заметил
дипломат, вхожий к Антонеску.
- Не слишком ли все это рано? - усмехнулся немецкий посланник.
- Почему? В дипломатии, - ответил шеф восточного отдела, - опасно
оказаться последним.
Дипломат явно пережимал, и германский посланник понял это. Однако сам
<жать> не стал - незачем. Следовало щадить самолюбие румынского дипломата:
он считает себя римлянином, представляет не что-нибудь, а великий мир
латинян в Тройственном союзе. Муссолини выродился в политикана, им не
владеет великая государственная идея, и лишь Антонеску думает о
возрождении могучего государства румын, которое будет доминировать на
Черном море и контролировать проливы, ключ к Средиземноморью. Пусть себе
думает. Рано или поздно румыны будут оттеснены с побережья Черного моря,
которое станет внутренним, великогерманским.
- Я снесусь с Берлином, ваше превосходительство, - пообещал
посланник.
На этом аудиенция окончилась. Шеф восточного отдела считал ее важной:
он <застолбил> Буковину первым.
...В Загребе и Братиславе сообщение из Львова изучалось еще более
пристально, но уже в силу причин открыто амбициозных, м а л е н ь к и х.
Марионеточные государства Хорватии и Словакии переживали особую пору
<самоосознания>. Это <самоосознание>, естественно, не могло быть приложимо
к народам, которые отдавали себе отчет в том, что живут они под германской
оккупацией. Такого рода <государственное осознание> следует определять как
бюрократическое, или, скорее, плутократическое. Маленькие бездарности,
болезненно честолюбивые политиканы, клянясь национальной идеей, служили
чужеземцам, подчинялись беспрекословно их приказам, старательно
организовывали <всеобщенациональные волеизъявления> дружбы к <великой
Германии> и старались при этом побыстрее и поухватистей устроить свою
жизнь - в расчете на неизвестное будущее: квислинг, приведенный к власти
оккупантами, а не пришедший к власти по закону, живет в постоянном
ощущении неуверенности в завтрашнем дне.
Поэтому иллюзорная <независимость> бандеровской Украины
рассматривалась здесь на еще более низком уровне теми в первую очередь,
кто рассчитывал на посольский чин, на получение соответствующего отдела в
<министерствах> иностранных дел, государственной безопасности, обороны,
торговли, транспорта, культуры и связи.
Поэтому реакция режимов Павелича и Тиссо была несколько более
медленной: следовало отладить <цепь интересов> - тот, кто мечтал о погонах
<чрезвычайного министра и полномочного посла>, должен был найти союзников,
пояснить им выгоду своего назначения; союзник этот, в свою очередь,
призван был заинтересовать тех, кто метил на новый департамент, и среди
трех-четырех десятков плутократов обязательно должен был отыскаться такой,
который бы мог обсудить эту идею непосредственно с Тиссо или Павеличем.
Однако на соответствующе низком уровне - с секретарями германских
посольств - этот вопрос предварительно обсуждался, а секретарь, в отличие
от посла, не о политике думает, а о себе, о своей п р о д у к ц и и, о
том, насколько оперативно он отправит в Берлин запись беседы с
ответственным чиновником той страны, где он аккредитован. Причем в этом
