вынуждены были доложить этому архитектору, старше их по чину в СС, что
дети украинки уже ликвидированы и что арестована ее семья по просьбе
некоего агента абвера Лебедя как люди, представлявшие угрозу для
конспирации ОУН.
- В деле было указано, что мать этих несчастных, - медленно, чеканя
каждое слово, произнес Эссен, - работает на рейх и приносит нашему делу
существенную пользу?
- Было известно, что она живет в Париже и занимается архитектурой. В
деле есть ходатайство Бандеры о передаче госпожи Прокопчук в ведение
кадровой группы ОУН.
- Так кто же будет отвечать за то, что меня лишили работника?! ОУН с
каким-то вонючим Бандерой или наши бюрократы?!
Офицер гестапо, взглянув на Ганну, лежавшую на диване, сухо заметил:
- Ваш работник уже пришел в себя, штурмбанфюрер.
- Она может прийти в себя, но она никогда не сможет делать того, что
делала, и так, как делала раньше! И вы хотите с таким бардаком выиграть
битву?! Вы хотите, чтобы тыл отлаженно и четко работал?! Вы хоть думаете о
будущем?! Вы можете проявлять трезвость, а не зоологизм?!
Гестаповец взорвался:
- Вы подвергаете обсуждению приказ бригадефюрера Крюгера! Это
противоречит нормам партийной этики! Я сообщу об этом руководству!
- Вы?! Это я сообщу руководству, я, а не вы!
...Он ничего не сообщил руководству. Генерал Поль, не входя в
объяснения с Эссеном, отдал приказ лишить его звания и отправить на фронт
- рядовым. Гейдрих бушевал: <Взять в зону украинку, паршивую славянку?!
Как он посмел?! Это ваш либерализм, Поль! Это все ваш либерализм! Эссен
стал считать себя незаменимым! Мы найдем тысячу архитекторов, которые
будут целовать нам руки за то, что мы дали им возможность работать! Экий
благодетель, скажите на милость! На фронт! Под пули! Это хорошо лечит от
зазнайства!>
Лишение звания было инициативой Поля - он решил подстраховаться, ибо
все знали, как он благоволил Эссену. Надо проявить высшую принципиальность
и должную инициативу, чтобы потом Гейдрих не смог при случае ударить его.
Гейдрих говорил просто о фронте. Поль в приказе добавил от себя -
<рядовым>.
...Ганна сделалась странной, тихой, робкой; она постарела за эти дни,
лицо ее осунулось, но при этом было отечным; веки тяжело нависли над
потухшими глазами, которые казались пустыми, словно бы без зрачков.
Новым руководителем архитектурной мастерской СС была назначена зодчая
из Кельна фрау Нобе. В инструктивной беседе, сообщая об откомандировании
на высокий пост, обергруппенфюрер Поль сказал, что, видимо, в ближайшие
дни большинство мужчин из ее мастерской будут мобилизованы на фронт -
наступление на Восток приняло такие грандиозные размеры, что
квалифицированных офицеров-строителей не хватает, а строить придется
много: русские не оставляют после своего ухода ни одного завода или
электростанции.
- Мы будем присылать к вам пленных специалистов, и они обязаны будут
делать то, что до сегодняшнего дня делали немцы, - сказал Поль, чувствуя,
что он продолжает внутреннюю полемику с несчастным Эссеном. Он любил
Эссена, но всему есть предел - подводя себя, Эссен подводил его: надо
уметь выбирать, во всем и всегда надо уметь выбирать, точно взвешивая
возможности и вероятия. - Они обязаны будут делать для нас то, что мы
требуем, не хуже немецких специалистов. Я даю вам все права - добейтесь от
них отличной работы. И никаких поблажек! Победитель должен чувствовать
свою силу, лишь это внесет точность в баланс наших отношений с
побежденными. При этом, естественно, - добавил он, - разумная строгость
обязана быть корректной - мы, национал-социалисты, не будем унижать себя
неразумной пристрастностью.
В отличие от Эссена фрау Нобе не стала ничего скрывать от Ганны: да,
надо быстро спроектировать особые бараки для детей и женщин, да, это
концентрационные лагеря, да, они необходимы до той поры, пока не будут
выкорчеваны все последыши зла в Европе. Где дети Прокопчук? Это
неизвестно, это выясняется, это будет выяснено в зависимости от
результативности ее работы. В чем обвинен ее муж? В антигосударственной
деятельности, и чем скорее Прокопчук вычеркнет его из памяти, тем будет
лучше для нее: враг немецкой нации не заслуживает снисхождения.
Ганна выслушала рубленые ответы пятидесятилетней поджарой немки и
ушла к себе в каморку, хранившую горький запах сигарет Эссена.
Она долго смотрела пустыми, недвижными глазами на большой белый
ватман, прикрепленный мелкими кнопками к доске, сжимала в холодных,
малоподвижных пальцах карандаши и не слышала себя, не могла задержать в
голове ни одной мысли. Она лишь постоянно чувствовала своих мальчиков, их
лица, но в отличие от Парижа, когда мальчики виделись ей бегающими,
играющими, смеющимися, сейчас она видела их не живыми, во плоти, а как на
фотографиях - испуганные, козьи, напряженные глаза, которые ждали, когда
же наконец вылетит птичка из объектива.
Ганна видела замершие, вырванные из вечного движения, а потому
неживые лица своих мальчиков, и за этими неживыми лицами иногда появлялась
высокая фигура их отца в страшной полосатой пижаме, с тачкой в руках, и
колючая проволока, и тогда Ганна слышала крик Эссена: <Там ток!> - а после
этого в ней снова наступала ленивая пустота, и словно бы кто-то другой
тихонько нашептывал ей: <Дальше не думай, не надо>.
...Ганна пугалась, когда кто-то подходил к ее двери, сжималась вся,
но не могла заставить себя начать работу.
Фрау Нобе, заглянув к Ганне вечером, спросила:
- Обдумывание кончилось? Пора бы начать, Прокопчук. Время не ждет.
- Да, да, - ответила Ганна, - конечно. Я уже все обдумала. Мне только
надо собраться, госпожа Нобе.
- Завтра к вечеру покажете первый набросок.
- Хорошо. Обязательно. Я постараюсь.
- Стараться не надо. Нужно сделать.
...И Ганна сделала. Она нарисовала на ватмане странный, со сплошными
стеклянными окнами коттедж. Крыша была односкатной, словно изгибчивая
женская ладонь, застывшая в молитве, обращенной к солнцу. Возле
громадного, во всю стену, окна - маленький бассейн... Ведь малыши так
любят плескаться, когда видят воду, и потом вода сильно отражает солнце,
оно постоянно в ней, даже если лежат низкие облака. Проволочные ограды
Ганна наметила пунктиром, вдали, так, чтобы проволока не была видна детям.
- А что это? - спросила фрау Нобе, ткнув карандашом в странные горки
возле бассейна.
- Это песочек, - ответила Ганна. - Маленькие любят строить. Пусть они
строят из песка, это ведь недорого - завезти песок.
Фрау Нобе ничего не сказала Ганне. Она вышла из ее каморки в
задумчивости: эта украинка нашла форму дома, который улавливает солнце,
она осуществила мечту Корбюзье, не понимая этого.
Фрау Нобе посоветовалась с партайляйтером НСДАП, и тот согласился,
что украинка, видимо, действительно невменяема, и было принято решение
отправить ее в тот концлагерь, где помимо работы в карьерах проводились
медицинские эксперименты над душевнобольными.
...А проект Прокопчук фрау Нобе взяла себе. Через год она представила
его в министерство пропаганды на конкурс приютов для сирот, потерявших
отцов на Восточном фронте, а матерей - под английскими бомбами. <Проект
фрау Нобе> был отмечен премией имени Гитлера, но в серийный запуск так и
не был отправлен, потому что промышленность рейха целиком переключилась на
нужды обороны. А в 1944 году, во время бомбежки, проект сгорел, и не
осталось никаких черновиков, а возобновить его так, как это смогла бы
Ганна Прокопчук, никто не смог бы - для этого надо было потерять то, самое
дорогое, что потеряла она.
Умерла Ганна счастливой: когда ее, вконец изголодавшуюся, взяли для
опытов в госпиталь доктора Менгеле, она, ощущая пустоту в себе, увидала
наконец своих мальчиков такими, какими оставила - смеющимися, звонкими,
пахучими, шершавыми, и ногти грязные, некому им чистить ногти; они всегда
так боялись стричь ногти, только она умела это делать, когда выносила их
из ванны закутанными в белое мохнатое полотенце, и рассказывала им сказки,
и они не плакали, глядя на ножницы, а слушали ее, и глаза у них были такие
же, как у того голенастого козленка. Менгеле даже отшатнулся от ее лица -
так счастлива была маска смерти, так спокойна она была, и так нежна и
благодарна людям, давшим ей возможность увидать ее мальчиков и пойти к ним
легко и просто, по мягкой дороге, в тишине, которая только потому была
тишиной, что вокруг пели птицы, великое множество веселых, нежных птиц.
ЧТО И ТРЕБОВАЛОСЬ ДОКАЗАТЬ
_____________________________________________________________________
Штирлица разбудил телефонный звонок. Здесь, во Львове, на
Красноармейской улице, пока еще не переименованной в Герингштрассе, звонок
этот показался ему зловещим. Медленно, как это всегда бывало с ним в
минуты опасности, Штирлиц включил ночник и посмотрел на часы: было три
часа утра. Телефон звонил по-прежнему, и было что-то обреченное и
тоскливое в этой повторяемости звонков и тревожных пауз тишины.
<За мной ничего нет, - решил Штирлиц. Мыслил он в эти мгновения,
словно просматривая кинохронику, только в резко убыстренном темпе. - И
потом, если бы за мной что-то было, вряд ли стали бы звонить. Они бы
пришли без звонка, бесшумно открыв дверь, как я, ломая Дица>.
Он потянулся к трубке, и вдруг кровь прилила к лицу, и он
почувствовал, как похолодели пальцы и отяжелел затылок.
<А если это связано с Магдой?>
Он не успел ответить себе, не успел решить, как станет поступать,
если случилось что-нибудь с ней, и сразу же поднял трубку:
- Штирлиц.
- Говорит Диц, - услыхал он раскатистый, необычайно самодовольный,
какой-то о с о б ы й голос гестаповца.
- Пораньше не могли позвонить?
- Не было смысла. Самолеты из Берлина не были высланы.
- Самолеты из Берлина? А в чем дело?
- Это не телефонный разговор. Отправляйтесь к Фохту - это в ваших
интересах. А я захвачу Оберлендера и сразу же к Фохту. Мне не хотелось
обращаться ни к кому другому: вы знаете эту сволочь лучше всех других.
Договорились?
- Хорошо. Только я не понимаю, в чем дело.
- Это не телефонный разговор, - повторил Диц ликующим голосом, - я
смог доказать, кто он есть, - и положил трубку.
Штирлиц рывком поднялся с кровати, сунул голову под кран. Вода была
ледяная, и вкус ее показался Штирлицу забытым, р у с с к и м.
Одеваясь, он думал о том, что разница между водой в Берлине и той,
которую он помнил с юности, была поразительной: дома вода была
по-настоящему студеная, с голубинкой, именно с голубинкой, потому что
сказать о воде <с голубизной> - нельзя, это слишком неповоротливо. Все то,
что неповоротливо, - жалко и глупо, потому что любая неповоротливость - в
мысли или движений - прежде всего тщится сохранить достоинство, а
постоянное внимание к собственному достоинству вырождается в болезненную
подозрительность ж неверие в добро.
<Стоп, - остановил себя Штирлиц. - С водой - то я, верно, глуплю.
Вода всюду одинакова, мы наделяем ее качествами фетиша в зависимости от
нашего внутреннего состояния. И не надо сейчас уходить в эмпиреи, хотя я
прекрасно понимаю, отчего я так настойчиво ухожу в них: это я успокаиваюсь
и хитрю с самим собой>.
Именно в это время Гуго Шульце затормозил возле особняка Боден-Граузе
- они возвращались с праздничного приема в люфтваффе, - помог Ингрид выйти
из <вандерера>, проводил ее до тяжелой, с чугунными в ы к р у т а с а м и
