проникнуть в окно второго этажа дома бургомистра, тот отказался добром
отдать золото (получил письмо - два крута, овал, квадратик). Затем Хофманн
напал на двух женщин, которые везли в детских колясках продукты, в то
время строго лимитированные, им дали по карточкам на декаду.
Он был задержан, изобличен и приговорен к четырем годам тюремного
заключения; в 1923 году выпустили на свободу; в июне снова осудили по
обвинению в продаже краденых вещей; через два дня он совершил побег и
исчез из Каменза, чтобы появиться в Соединенных Штатах..."
- И последнее, - заключил Штирлиц, - после того, как полиция нашла
номера ассигнаций, полученных Хофманном от учителя Кондона, после того,
как было доказано, что лестница сделана им, лично, дома, после того, как
старый учитель опознал его и был вынесен смертный приговор, Анна Хофманн
начала кампанию в его защиту, собирая в театрах тысячи немцев; эти люди
платили деньги за освобождение соотечественника - под залог... Пришли
золотые монеты и из рейха, группенфюрер... Их передал Анне Хофманн
человек, которого вы знали... Вы подписывали характеристику на выезд в
Штаты полицейского агента Скролдля... Этот документ тоже лежит в сейфе
банка - я имею в виду подлинник... Ну, а что потом случилось с полковником
Линдбергом, вы знаете... Вот этого-то вам американцы никогда, ни за что,
ни при каких обстоятельствах не простят...
(Однако ни Штирлиц, ни Мюллер не знали, что в Лондоне к Линдбергу
п о д о ш л и люди рейхсляйтера Гесса: "Если вы поддержите наше движение,
мы гарантируем безопасность вашего м л а д ш е н ь к о г о; мы умеем
охранять тех, кто к нам добр; в этом безумном мире, полном фанатиков и
бандитов, пора навести порядок, мы в силах это сделать, подумайте над
нашим предложением, оно исходит от сердца".
И Линдберг не отверг это предложение...
Мир полон тайн, когда-то будущее прольет свет на прошлое, да и под
силу ли ему это?!)
- Штирлиц, это бред! Понимаете?! - Мюллер сорвался на крик. - Я
никогда не покрывал этого самого Хофманна!
- У вас есть право опровергать подлинность документов, группенфюрер,
- ответил Штирлиц. - Судить-то вас будут в условиях демократии, гласно, с
экспертизой... Опровергайте, если, конечно, сможете... Вы правильно
заметили в начале нашего собеседования: кое-кому в Штатах вы бы сейчас
понадобились - кладезь информации... Но трагедия Линдберга даже этим людям
не позволит спасти вас: эмоции порою страшнее самых страшных фактов. Увы,
но это так. Нет?
РОУМЭН, ШТИРЛИЦ, ПЕПЕ, МЮЛЛЕР (Аргентина, сорок седьмой)
__________________________________________________________________________
- Где же эта чертова Вилла Хенераль Бельграно? - пробормотал Роумэн,
не отрываясь от карты. - Мы же где-то рядом! Вот укрылись, гады, даже
сверху не найдешь...
- Вы верно прокладывали курс? - спросил Гуарази.
- Полагаю, что да, - сказал Роумэн и снова прилип к стеклу кабины:
горы и леса, леса и горы, ни дорог, ни домов, р ж а в ы е дубравы, зимние
проплешины на вершинах, безмолвие...
Пилот снял наушники, протянул Гуарази:
- По-моему, вас вызывают... Говорят похоже, но это не испанский,
просят Пепе.
Гуарази, не скрывая радости, - таким Роумэн видел Пепе впервые -
тронул его за плечо:
- Это включились наши! Молодцы! Лаки появляется в самый последний
момент. Это его стиль... Как в хорошем кино...
Он присел между пилотом ("Меня зовут Хосе, если захотите обратиться
ко мне дружески, а не как к командиру, я - Хосе") и Роумэном, прижал
наушники, прокричал:
- Слушаю! Это я!
- Говорит Хорхе, - голос был бесстрастный, отчетливо слышимый,
говорил на сицилийском диалекте. - Не кричи так громко. Если плохо
слышишь, прижми наушники...
И Гуарази сразу же понял: на земле не хотят, чтобы кто-либо слышал
то, что ему сейчас скажут.
Он не ошибся; коверкая сицилийский сленг, Хорхе пророкотал:
- Я хочу получить только того, за кем вы летите... Одного его...
Остальные пусть останутся там... Они нам не нужны, слышишь? Прием!
Гуарази полез за сигаретами, закурил, тяжело затянулся.
- Прием! - голос Хорхе был требовательным, раздраженным.
- Да... Слышу, - ответил Гуарази. - Все без исключения?
- До единого. Только ты и тот, за кем едешь... Возвратишься в столицу
той страны, что пролетел три часа назад. Понял? Прием!
- Понял.
- У тебя есть соображения? Прием!
- Да.
- Мы их обсудим после того, как ты выполнишь приказ. Прием!
- Я бы хотел связаться с боссом.
- Босса представляю я. Он отправил меня специально, чтобы успеть тебя
перехватить. Прием!
- Я хочу переговорить с ним.
- Ты поговоришь. Когда вернешься домой. Он ждет тебя и очень тебя
любит, ты же знаешь... Но это приказ, Пепе. Это приказ. Прием!
Гуарази еще раз тяжело затянулся, потушил окурок о металлический пол
и ответил:
- Я понял.
Роумэн, наблюдавший за разговором, спросил:
- Что-то произошло?
- Да, - ответил Гуарази.
- Хорошее?
- Да.
- А что именно?
- Ты же слышал: босс прислал людей, чтобы нас прикрывали...
- Молодец Лаки, - согласился Роумэн. - Хороший стиль.
- Зачем ты произносишь это имя при пилоте? - спросил Гуарази. - Этого
нельзя делать. Никогда. Запомни впредь, если хочешь дружить с нами.
- Да, сеньор, - пошутил Роумэн. - Слушаюсь и подчиняюсь... Где же эта
чертова, проклятая, нацистская Вилла?!
- Ну, хорошо, положим, я действительно в кольце, - Мюллер кончил
кормить рыбок в своем диковинном, чуть не во всю стену аквариуме. -
Допустим, вы загнали меня в угол... Допустим...
- Это не допуск, группенфюрер. Аксиома. Дважды два - четыре. Гелену -
в свете той кампании, что началась в Штатах, - выгодно схватить вас и
отдать американцам: "Мы, борцы против Гитлера, довели до конца свое дело!"
Это - первое. Американцам, которые совершенно зациклились на
коммунистической угрозе и готовы на все, чтобы нокаутировать Кремль,
выгодно показать европейцам, что борьба против Советов не мешает им быть
последовательными охотниками за нацистами. Это - второе. Мюллер - это
Мюллер. Вы второй после Бормана, группенфюрер...
- Неверно. Я был чиновником, начальником управления. Премьер-министр,
то есть канцлер, доктор Геббельс убил себя. Главный, президент рейха,
преемник фюрера, гроссадмирал Денниц сидит в тюрьме, не казнен, получил
пятнадцать лет, значит, ему еще осталось тринадцать, думаю, выпустят
раньше, лет через пять, тогда ему будет пятьдесят девять, вполне зрелый
возраст...
- Группенфюрер, вы говорите так, абы говорить? Вам нужно время, чтобы
принять решение? Или вы действительно верите своим словам?
- Опровергните меня. Я научился демократии за эти годы, Штирлиц. Я
теперь умею слушать тех, кто говорит неприятное.
- Неужели вы не понимаете, что гестапо - это исчадие ада?
- Гестапо было организацией, отвечавшей за безопасность рейха,
Штирлиц. Как Федеральное бюро расследований. Или Ми-16 в Лондоне...
Покажите мне хотя бы одну подпись на расстрел, которую я бы оставил на
документах... То, что говорили в Нюрнберге, будто я с Кальтенбруннером за
обедом решал судьбы людей, - чушь и оговор... Вы же знаете, что
практически всех моих клиентов в тюрьмы поставлял Шелленберг... А ведь его
не судили в Нюрнберге, Штирлиц... Он живет в Великобритании... Мои
источники сообщают, что условия, в которых его содержат, вполне
пристойны... И я не убежден, будут ли его вообще судить, - скорее всего он
выйдет на свободу, когда уляжется пыль...
Штирлиц несколько удивился:
- Значит, вы готовы предстать перед Международным трибуналом?
- Сейчас? - заколыхался Мюллер. - Ни в коем случае. Еще рано. А вот
когда Гесс станет национальным героем, а гроссадмирал Денниц и фельдмаршал
Гудериан будут признаны выдающимися борцами против большевизма, - что ж,
я, пожалуй, отдам себя в руки правосудия.
- Группенфюрер, если американцы узнают, что вы покрывали человека,
убившего младенца Линдберга, если члены партии узнают, что еще в двадцатых
годах вы избивали подвижника идеи, убийцу паршивого еврея Ратенау,
ветерана движения фон Саломона, если несчастные немцы узнают, что именно
вы руководили операцией по уничтожению всех душевнобольных в стране, а их
было около миллиона, если евреи узнают, что Эйхман составлял для вас
еженедельные сводки о количестве сожженных соплеменников, если русские
опубликуют все материалы, в которых вам сообщалось о расстрелах и
повешениях невиновных женщин и детей, оказавшихся в зонах партизанских
действий, - вы все равно надеетесь на благополучный исход дела?!
Мюллер вернулся к столу, сел напротив Штирлица и спросил:
- Что вы предлагаете?
- Капитуляцию.
- Будем подписывать в двух экземплярах? - Мюллер грустно вздохнул. -
Или ограничимся устной договоренностью?
- А вас бы устроила устная договоренность?
Спросив так, Штирлиц хотел понять, что его ждет: если Мюллер
согласится подписать даже кусок папифакса, значит, отсюда не выйти, конец;
если же он будет предлагать устную договоренность, значит, он
д р о г н у л, любой здравомыслящий человек на его месте дрогнул бы. А ты
убежден, что он психически здоров, спросил себя Штирлиц. Ты же видел, как
они здесь гуляют в своих альпийских курточках, галантно раскланиваются
друг с другом, вполне милые мужчины и дамы среднего возраста, а ведь это
именно они всего за один год превратили прекрасный Берлин, культурную
столицу Европы двадцатых годов, в мертвую зону, уничтожили театры
Пискатора, Брехта, Рейнгардта, сожгли книги Манна, Фейхтвангера, молодого
Ремарка, запретили немцам читать Горького и Роллана, Шоу и Маяковского,
Драйзера и Арагона, Алексея Толстого и Элюара, арестовали всех
журналистов, которые обращались к народу со словами тревоги: одумайтесь,
неистовость и слепая жестокость никого не приводили к добру, "мне отмщение
и аз воздам", нас проклянет человечество, мы станем пугалом мира... Ну и
что? Кто-нибудь одумался? Хоть кто-нибудь выступил открыто против
средневекового безумия, когда несчастных детей заставили забыть латинский
алфавит и понудили писать на старонемецкой готике, когда промышленность
стала выпускать средневековые женские наряды, а каждый, кто шил костюмы
или платья по фасонам Парижа или Лондона, объявлялся врагом нации,
изменником и беспочвенным интернационалистом?! Хоть кто-нибудь подумал о
том, что, когда радио Геббельса день и ночь вещало о величии немецкой
культуры, особости ее пути, исключительности таланта нации, ее призвании
принести планете избавление от большевизма, неполноценных народов и
утвердить вечный мир, не только соседи рейха - Польша, Чехословакия,
Дания, Венгрия, Голландия, Бельгия, Франция, - но и весь мир начал особо
остро задумываться о своем историческом прошлом?! Разве одержимость
великогерманской пропаганды не стимулировала безумие великопольского
национализма? Французского шовинизма? Разве взрыв имперских амбиций на
Острове не был спровоцирован маниакальной одержимостью фюрера и
Геббельса?! Разве нельзя было понять, что в век новых скоростей нельзя
уповать на разделение мира и народов, противополагать их друг другу, а,
наоборот, следует искать общее, объединяющее?! Разве думающие немцы не
понимали, что такого рода пропаганда не может не вызвать тяжелую ненависть
к тем, кто беззастенчиво и постоянно восхвалял себя, свою историю, полную
