особенно после того, как объект сломан и пошел на сотрудничество; что же
касается широкой инициативы, такой, какую Донован, например, дал Аллену
Даллесу, позволив ему н е с а н к ц и о н и р о в а н н о с т ь, здесь не
было, да и быть не могло; все нужно согласовать и утвердить у главного
хефе, все обязано быть доложено штаб-квартире каудильо, обсуждено с
военными и каким-то образом увязано с дипломатической службой режима. Этот
голубой пыжится, он привык к беседам с мелкими торгашами, которые не то
что Штаты продадут, а родную маму, лишь бы сбыть свой тухлый товар этим
грандам, не умеющим работать, только спят и болтают...
- Погодите, Пол, - остановил его Хайме у двери. - Вы напрасно
нервничаете...
- Я нервничаю? - искренне удивился Роумэн. - Вот уж чего нет, того
нет. Что, пошли гулять?
- Я вас догоню, - сказал Хайме, - одна минута.
Будет брать диктофон, понял Роумэн, ну и болван.
Когда Хайме догнал его в парке, Пол показал глазами на его пиджак и
шепнул:
- Отключите вашу штуку. Все равно я стану говорить так тихо, что
ничего не запишется, галька трещит под ногами, все заглушит.
- Что за подозрительность, - улыбнулся Хайме, - можете меня ощупать.
- Позвонили в Мадрид? Получили санкцию на разговор без записи?
- Слушайте, с таким человеком, как вы, одно удовольствие дружить. Я
теперь понимаю Эронимо. Может, встретимся в Мадриде?
- А что вы мне сможете дать? Я не привык зря терять время.
- Я тоже.
- Меня интересуют люди со специальностью.
- Испанцы?
- Упаси господь! Мы не вмешиваемся в ваши внутренние дела. Живите,
как хотите. Если испанцам нравится Франко, пусть он ими и правит.
- Нами, Пол, нами. Не отделяйте меня от испанцев, я хочу, чтобы нами
правил каудильо.
- Не говорите за всех, Хайме. Целесообразнее сказать "мною".
Понимаете? "Я хочу, чтобы мною правил Франко".
- Я только тогда что-нибудь стою, когда моя служба представляет
мнение нации. Один - он и есть один, пустота...
- Один - это один, Хайме. Это очень много, да еще если один - то есть
каждый - есть явление. Вот когда сплошные нули, мильон нулей, а впереди,
отдельно от них, единица - тогда это ненадолго, единица сковырнется, нули
рассыпятся...
Хайме засмеялся:
- А мы зачем? Мы не дадим нулям рассыпаться. Мы их хорошо держим в
руках... Так вот, меня тоже интересуют люди со специальностью, ясно, не
нашего гражданства.
- Какого конкретно?
- Не вашего. Я понимаю вас и ценю ваш такт: вас не интересуют
испанцы, меня - американцы. А все другие пусть станут объектом нашего
общего интереса. Согласны?
- Предлагаете обмен информацией?
- Именно.
- Почему нет? Конечно, согласен... Вы - мне, я - вам, очень удобно.
- Оставите свой телефон?
Роумэн поморщился:
- Слушайте, не надо так. Вы же не ребенок, ей-богу... Я отлично
понимаю, что мой телефон вами прослушивается. Будьте профессионалом, это
надежно, таких ценят... Любителями, которые слепо повторяют план,
разработанный дядями, расплачиваются. Будьте единицей, Хайме. Бойтесь быть
нулем. Звоните мне в среду, в девятнадцать, вечер не занят, можем
встретиться. Где Брунн?
- Эй, - Пол окликнул Штирлица, когда тот, посмотрев на часы, поднялся
из-за столика маленького кафе в двух блоках от автовокзала. - Вы куда?
- А вам какое дело? - Штирлиц пожал плечами, сразу же ощутив боль в
пояснице и усталость, которая давяще опустилась на плечи, словно кто-то
надавил очень сильной рукой хрупкую косточку ключицы.
- То есть как это?! - Роумэн оторопел от этих слов; ждал всего чего
угодно, только не такой реакции.
- Да так. Какой сегодня день? То-то и оно. Не человек для субботы, а
суббота для человека. Или я должен отмечаться перед тем, как решу покинуть
квартиру?
- Звонить должны.
- Почему? Не должен. Мы об этом не уговаривались.
- Ладно, Брунн. Если вы не скажете, зачем приехали сюда - я передам
вас здешней полиции.
- Они любят нас. Мне ничего не будет.
- Верно, они вас любят. Но они, как и мы, не любят тех, кто похищает
деньги, принадлежащие фирме. Тем более такой крепкой, как ИТТ. Эрл Джекобс
повязан с испанцами, за кражу вас отправят на каторгу.
Штирлиц закурил, вздохнул, щелкнул пальцами; куда ему до испанцев, у
тех это с рождения; щелчка не получилось, шепот какой-то, а не щелчок,
тогда он медленно обернулся к стойке, опасаясь, что боль растечется по
всему телу, и попросил:
- Два кофе, пожалуйста.
- Нет у меня времени распивать с вами кофе, - сказал Роумэн. - Или вы
отвечаете на мой вопрос, или я связываюсь с полицией, там ждут моего
звонка.
- Да отвечу я вам... Не злитесь. Выпейте кофе, гнали небось... Дорога
дурная, надо расслабиться... Сейчас пойдем туда, куда я хотел пойти один.
Я буду любить женщину, а вы посидите в соседней комнате... Только она
крикливая, возбудитесь, лучше сразу кого прихватите.
- Бросьте дурака валять! - Роумэн начал яриться по-настоящему.
- Послушайте, Пол, я здесь работал... Понимаете? В тридцать седьмом.
И снимал квартиру в доме женщины, к которой решил приехать в гости... Вы
же знаете, что нам при Гитлере запрещалось спать с иностранками...
- Вашему уровню не запрещалось.
- Я здесь был еще не в том уровне, которому разрешалось. Я был
штурмбанфюрером, шавкой... И потом, когда нацизм прет вперед - всем все
запрещают, и эти запреты все принимают добровольно, почти даже с радостью;
начинают разрешать, лишь когда все сыплется...
- Пошли. Я импотент. Приятно послушать, как нацист рычит с местной
фалангисткой, зоосад в Бургосе.
Штирлиц допил кофе, положил на стол доллар, официант, казалось бы не
обращавший на него внимания, подлетел коршуном, смахнул зелененькую и
скрылся на кухне.
А ведь другого выхода у меня нет, понял Штирлиц. Слава богу, что я
вспомнил Клаудиа, неужели она все еще здесь? А куда ей деться? Испанки
любят свой дом, она никуда не могла отсюда уехать. А сколько же ей сейчас
лет? Она моложе меня лет на пять, значит, сорок один. Тоже не подарок;
единственно, чего я совершенно не умею делать, так это разыгрывать любовь
к женщине, слишком уж безбожное злодейство, они слабее нас и привязчивее,
это как обманывать ребенка... Но она любила меня, мужчина чувствует
отношение к себе женщины лучше, чем они сами, они живут в придуманном
мире, фантазерки, нам не снились такие фантазии, какие живут в них, каждая
подобна нереализовавшему себя Жюлю Верну; мальчишки никогда не играют в
свою войну с такой изобретательностью, как девочки в куклы и в
дочки-матери.
Он поднялся, устало думая о том, как Роумэн смог его вычислить;
сделал вывод, что здешняя служба начала контактировать с американцами; еще
один удар по его надежде на дружество победителей; жаль; бедный шарик,
несчастные люди, живущие на нем; какая-то обреченность тяготеет над ними,
рок...
- У вас машина рядом? - спросил Штирлиц.
- Да.
- Впрочем, здесь недалеко. Пойдем пешком?
- Как хотите, - ответил Роумэн. - Я-то здоровый, это вы калека.
Они шли молча, Штирлиц снова чуть прихрамывал, боль в пояснице стала
рвущей, будь она проклята; все в нашей жизни определяют мгновения; я
прекрасно себя чувствовал, не ощущал никакой боли, казался себе молодым до
той минуты, пока этот парень не окликнул меня; один миг, и все изменилось.
... Он вошел в холодный мраморный подъезд первым и, лишь нажав медный
сосок звонка, понял, какую непоправимую ошибку совершил: Клаудиа знала его
как Штирлица, а никакого не Брунна или Бользена...
А эти про Штирлица, видимо, еще не знают, подумал он, и чем дольше
они будут этого не знать, тем вероятнее шанс на то, чтобы вернуться домой;
я должен сделать все, чтобы она не успела назвать меня так, как всегда
называла - "Эстилиц". Я должен - в тот именно миг, пока она будет идти к
двери, - придумать, что надо сделать, чтобы не позволить ей произнести это
слово.
ВЫДЕРЖКА ИЗ ПРОТОКОЛА ДОПРОСА СС БРИГАДЕНФЮРЕРА ВАЛЬТЕРА ШЕЛЛЕНБЕРГА - II (апрель сорок шестого)
__________________________________________________________________________
В о п р о с. - Объясните цель вашего визита в Мадрид и Лиссабон летом
сорокового года.
О т в е т. - Вы имеете в виду июль сорокового года?
В о п р о с. - Да.
О т в е т. - Я был вынужден выполнить приказ рейхсминистра
Риббентроп...
В о п р о с. - В чем он состоял?
О т в е т. - Это был совершенно безумный приказ... Позвонил
Риббентроп и тоном, полным издевки, - это было свойственно ему и
Герингу - спросил, имею ли я время приехать к нему немедленно. Я ответил,
что, конечно, имею, но спросил, каков будет предмет беседы, чтобы я успел
подготовить нужные материалы. "Это не тема для телефонного разговора", -
ответил Риббентроп и положил трубку. Поскольку мой непосредственный шеф
Гейдрих был ревнив, словно женщина, и все мои контакты с близким
окружением фюрера воспринимал как личное оскорбление, я не мог не сказать
ему об этом звонке, все равно он узнал бы о нем в конце недели, когда
специальная служба докладывала ему обо всех телефонных разговорах
руководителей рейха; запрещалось подслушивать только фюрера, но поскольку
ничего не было сказано об остальных, все равно телефонные разговоры
Гитлера с Герингом, Риббентропом, Геббельсом, Розенбергом, Кейтелем
ложились на стол Гейдриха, и он один определял, о чем докладывать
Гиммлеру, а что - умолчать... Гейдрих выслушал мой рапорт, заметил, что
"д ж е н т л ь м е н, видимо, не хочет консультировать со мною свои
проекты, что ж, это свидетельствует о том, что господин рейхсминистр
сделался старым идиотом. Езжайте, Шелленберг, и выразите ему мое искреннее
уважение"...
Как правило, Риббентроп не предлагал мне садиться, когда я бывал у
него по поручению Гиммлера, однако на этот раз он вышел мне навстречу,
пригласил устроиться возле кофейного столика, сел напротив меня и спросил,
в какой мере правильны слухи о том, что у меня прекрасные связи с
секретными службами в Испании и Португалии. Я ответил, что мои связи там
действительно надежны... Тогда он спросил, в какой мере они надежны. Я
сказал, что связи разведчиков носят особый характер, вопрос надежности
отходит на второй план, главным делается проблема взаимной выгоды и общей
целесообразности. Риббентроп довольно долго обдумывал мой ответ, он из
породы трудно соображающих людей, потом, наконец, спросил, хорошо ли я
знаком с герцогом Виндзорским. "Вас ведь представили ему на том вечере,
который мы устраивали в его честь?" Я ответил, что не был приглашен на тот
прием, но что, конечно, знаю это имя. Риббентроп спросил, отдаю ли я себе
отчет в том, какого уровня другом рейха является этот член британской
королевской семьи. Я ответил, что могу об этом догадываться.
"Какие у вас есть о нем материалы?" - спросил Риббентроп. Я ответил,
что затрудняюсь ответить, потому что не имел возможности затребовать
архивы. Тогда он попросил меня высказать свое личное мнение о герцоге
Виндзорском. Я сделал это, и Риббен...
В о п р о с. - Изложите то, что вы говорили Риббентропу по поводу его
высочества герцога Виндзорского.
О т в е т. - Я сказал, что дело герцога Виндзорского свидетельствует
о прекрасных традициях Англии, которая терпит разные мнения по одному и
тому же вопросу, подчеркнув, что позиция правительства его величества,
находящегося в состоянии войны с рейхом, не является бескомпромиссной;
Даунинг-стрит по-прежнему надеется, что королевская семья сама решит свои
