"Кларнет в стакане" очень неплох и занимает видное место в национальной
литературе последнего десятилетия. И все же меня почти не покидает ощу-
щение, что мое место в литературе еще не определено, что многое мне воз-
дали как бы авансом, что ничего значительного я до сих пор не написал.
Прежде мне даже нравилось это ощущение, я считал его проявлением истинно
творческого начала, гордился им перед самим собой и часто говорил, что
моя лучшая книга еще впереди. Однако с годами - и очень быстро - я усом-
нился в своей способности создать что-либо "подлинное", истинно глубо-
кое, не основанное лишь на современных (правильнее сказать - сиюминут-
ных) сентенциях. Всякий раз, начиная новую вещь, я был охвачен надеждой,
но всегда выходило нечто заурядное, по уровню отнюдь не соответствовав-
шее первоначальному замыслу. В конце концов я понял, что думаю я лучше,
чем пишу, и не дано мне, подобно Кохановеру, "творить небрежною рукою"
(как быстро он все-таки стал классиком!), но я продолжал молить судьбу,
чтобы она позволила мне создать хотя бы один настоящий шедевр, ибо неу-
молимо приближается тот критический возраст, в котором каждый из нас
должен спросить себя (хотя, увы, далеко не всякий терзается этим вопро-
сом): "Чем отличаюсь я от "меньших наших братьев?"
Конечно, в литературе успех не столь четко определен, как в некоторых
других областях. Скажем, в мореплавании. Не дано нам, подобно великим
капитанам, стоя на палубе, оторвать вдруг от глаз подзорную трубу и ко-
ротко выдохнуть: "Земля!" И все. Один волшебный миг - и вся жизнь. В
следующее мгновенье ты уже устало улыбаешься, слыша восторженные вопли
команды. Для большинства матросов происходящее - всего лишь эпизод в их
бродячем существовании; в своем невежестве они даже толком не понимают,
что это за земля, а ты плыл к этому берегу всю свою жизнь.
Сколько раз я мечтал о том, как в ночной кабинетной тиши буду дописы-
вать последние строки, а затем победно вскину вверх руки и закричу:
"Земля!.." Только знаю, что никогда этого не случится. Ну, выйдет из
спальни перепуганная Лиса, поинтересуется, не спятил ли я окончательно,
и конечно не поймет никаких объяснений... Главное же в другом: я ведь и
сам никогда не пойму - "оно" ли это. Будут сомнения, потом письма чита-
телей, споры критиков, а рассудит время. И это нормально. Досадно лишь,
что до сих пор ни одной своей вещью я даже не посягнул на бессмертие.
Даже не сделал заявку...
Литература есть отражение действительности; причем моя литература
есть отражение действительности, какой я ее вижу. И если я порой допус-
каю фальшь, и рисую жизнь не такой, какой ее нахожу, то это уже, по
большому счету, и не литература. Я бичую себя, хотя понимаю, что работаю
честнее многих, ибо нет предела человеческой подлости и недобросовест-
ности. Можно видеть жизнь светлой и быть "светлым" писателем, и это бу-
дет легко и приятно - точно так же, как быть дураком.
А может литература как раз уход от действительности! Может я потому и
пишу, что устал от жизни и хочу спрятаться в иллюзорном, мною же создан-
ном мире! А теперь устал и от этого мира и не могу уже даже писать.
В этом году я вообще пока ничего не написал, хотя хватался за каждую
приходившую в голову идею. Я столько замыслов бросил на полпути и
столько приемлемых - при менее требовательном подходе - кусков повычер-
кивал, что отвергнутое мною, выражаясь языком Кафки, образует огромную
гору, которая уже одной массой своей прямо из под пера неизбежно притя-
гивает к себе все, за что бы я ни взялся. Таким образом, я видимо уже
потерял способность что-либо довести до конца.
Недавно умер дядя Ро. Свои картины он завещал музею, а книги и кол-
лекцию редких записей - армангфорской публичной библиотеке. В любом слу-
чае - решение странное, но думаю, что признавай меня дядя хоть каким-то
писателем, он завещал бы все мне. Это так, к слову пришлось...
Последнее время мне стал часто сниться несчастный Робби Розенталь, и
эти сны всегда черно-белые. Ученые утверждают, что сны, вообще, всегда
черно-белые; только я этого не замечал, пока мне не снился Робби. В этих
снах Робби ни в чем меня не упрекает; он выглядит серым и безжизненным;
лес там черный, луна - белая, черные сапоги караульных; даже лай собак
там ассоциируется у меня с черно-белой хроникой времен последней большой
войны. И София почему-то тоже на зоне - черноволосая и, как всегда, ма-
тово-бледная. Я просыпаюсь в отвратительном настроении.
Самые черные мысли теперь нередко одолевают меня; часто и подолгу мне
хочется умереть. Незванной гостьей порой приходит бессоница и томи-
тельными ночами я подолгу лежу с открытыми глазами, обдумывая различные
способы самоубийства. Уже несколько раз я засыпал лишь под утро, и мне
снились мерно покачивающиеся на виселицах синие трупы с обритыми - поче-
му-то! - головами и вывалившимися изо ртов опухшими языками; эти сны
внушили мне ужас перед повешением.
Очевидно, что физически - отравиться легче, чем повеситься. Но где
взять быстродействующий яд и как навести необходимые фармокологические
справки, не вызвав к себе подозрений. Не подготовившись же должным обра-
зом, рискуешь очутиться в госпитале и проваляться там несколько дней с
промытым желудком.
Проще всего, конечно, застрелиться; но у меня никогда не было писто-
лета, а зарегистрировать огнестрельное оружие по нашим законам можно
только на семью (все предусмотрено!); значит надо договориваться с Ли-
сой, а после она увидит результат, и хотя "тогда" мне все уже будет без-
различно, думаю я об этом "сейчас", а не "тогда".
Недавно мне пришел в голову нетривиальный способ самоубийства - при-
давить себя диваном. У нас в гостиной стоит нетяжелый диван, одну сторо-
ну которого я могу двумя руками оторвать от пола, а затем лечь на спину
и опустить деревянную ножку себе на кадык. Я уже пробовал и убедился,
что физически вполне в состоянии это сделать; хотя смерть будет нелег-
кая: я неоднократно представлял себе, как в последнее мгновенье, повину-
ясь дремучему инстинкту, отчаянно пытаюсь сбросить с себя диван, но ка-
дык мой ломается, и от внезапной нестерпимой боли я навеки теряю созна-
ние. Потом приходит Лиса, ужасается; ей предстоит пренеприятная уборка,
и, вообще, куча противной возни; думая об этом, я лишний раз убеждаюсь,
что самоубийство - ужасное свинство по отношению к своим близким. Я
представил себе, как плачет мать, как отец сокрушается и приходит к бо-
лезненному для себя выводу, что его беспутный сын так и не сумел выйти
на правильную дорогу. Отец искренне растроен и вместе с тем озабочен:
как это преподнести в обществе, что скажет Толуш, и прочее...
В современном мире человек не может достойно выйти из игры. Словно
участники шахматного соревнования, мы опутаны бесчисленными правилами,
условностями, обязательствами, и выход из турнира есть самая некоррект-
ная форма поведения по отношению к другим игрокам. Даже если игра "не
клеится", мы должны испить свою чашу до дна, и наш вечно недовольный
вид, страдания, легко читаемые на наших лицах, более приемлемы для наших
партнеров, чем нарушение расписания, неизбежное при выбывании одного из
участников.
Я никогда не читал Мальтуса; мне о нем рассказывал Гамбринус. Я скло-
нен согласиться с Мальтусом: право на добровольную смерть должно быть
неотъемлемым правом каждого человека, таким же, как право на жизнь. Оно
должно оговариваться законом и неукоснительно соблюдаться.
Мизантропия? Мракобесие? Считайте так, если вам не надоело сгребать в
совок мозги с паркета, если вы не устали снимать с петель окоченевшие
трупы. Сотни людей в мире ежедневно выпрыгивают из окон высотных зданий.
Они устали от жизни, их манит горячий от крови асфальт. Когда-нибудь
один из них может упасть вам на голову.
Повторюсь: я почти склонен согласиться с Мальтусом.
Утопия? Да, утопия. Потому что это выглядит невозможным, даже если
будет разрешено законом. В моем случае: как объясниться с матерью, в
глазах которой я все еще мальчик, хотя по мироощущению я, возможно, ста-
рее ее на века; как договориться с Лисой, - перед ней у меня столько
обязательств. С другой стороны, все упирается в одну лишь семью, которую
Гамбринус, например, считал пережитком феодализма. В любом случае мы
мыслим современными категориями, и нам не дано знать, какова будет жизнь
в будущем. Да и что есть утопия, как не научное предвидение? Карабканье
на следующую ступеньку развития общества мы называем прогрессом, а по-
пытку подняться на цыпочки и заглянуть через ступеньку - утопией.
Зато как будет красиво!
Представьте себе: уходит человек. Он до конца осознал, что не в сос-
тоянии более совершить ничего достойного; он устал от суеты; он давно
живет одними воспоминаниями и от этого уже тоже успел устать. И вот он
решил уйти. Друзья собираются на прощальный ужин. Длинный стол сервиро-
ван под стать событию, во главе сидит Уходящий. Произносятся речи; гово-
рит и Он. Он уже свободен от страстей. Он избавился, наконец, от извеч-
ного страха человека перед смертными муками. Он морально подготовился к
смерти, как к самому интересному в жизни приключению. Все уже решено: в
полночь разойдутся гости, и придет врач со шприцем и научно выверенной
дозой особого снотворного, гарантирующего вечный покой...
Успеть бы еще написать роман - о грязных детях, копошащихся на помой-
ках в поисках пищи, о гримасничающих женщинах, валяющихся на зловонных
кучах с отвратительно раздвинутыми ногами, об их мужчинах, мочащихся на
заборы и соревнующихся в том, чтобы пустить струю выше, об уставших по-
литиках, не способных более держать в страхе армии солдат и налогопла-
тельщиков, а потому фехтующих друг с другом на старинных рапирах, и о
вечном солнце, уже миллиарды лет отапливающем этот притон...
1997 г.
