склонился над наемником. В глазах Дотима еще теплился светлячок жизни.
- Терпи, терпи, - дрожащим голосом пробормотал пастух. - Сейчас я
отправлю к Фригийцу, сейчас приведут лекарей...
- Уже? - обращаясь в пустоту прошепелявил Дотим. - Пусть Калхас
возьмет пояс. Пояс... - наемник втянул щеки и лицо его перекосила гримаса
смертной боли. - Пояс...
Серая тьма залила глаза Калхаса. Где-то в темени билось сердце, а
руки онемели - он даже не чувствовал их. Вот только кто-то был рядом,
кто-то мешал его скорби, говорил нечто странное, гадкое, глупое.
- И хорошо, и хорошо, - утирая с губ кровь весело причитал Антиген. -
Он должен был умереть. Фригиец будет доволен, клянусь Зевсом. Он меня
испытывал, испытывал. - Безумный взгляд македонянина остановился на
прорицателе. - Нет, его хранят боги. Его нельзя, не получится. Но
Одноухий... это хорошо! Не сожжет меня Фригиец. Зачем меня сжигать? Зачем
ему золото? У него столько золота!..
Наконец Калхас прорвался сквозь серую пелену и увидел Антигена. Рука
пастуха сама потянулась к мечу.
- Эй! - старик заметил это. - Не надо! Остановись, мы поговорим с
Фригийцем, у тебя будут деньги... Остановись!..
Защищая голову, он обхватил ее руками. Калхас заметил, что Антиген
все еще сжимает в правом кулаке окровавленную пилку. Багряное бешенство
вспыхнуло перед его глазами. И все это бешенство он вложил в удар.
Кисти и голова Антигена отлетели в дальний угол шатра. Обезглавленное
тело старика рухнуло на ложе. Кровь волнами полилась с него на пол. Сжав
зубы, Калхас нашел более или менее чистую тряпку и тщательно вытер меч.
Потом подошел к пологу, приподнял его и позвал:
- Тевтам!
Вождь аргираспидов торопливо нырнул в шатер. Некоторое время он
привыкал к полумраку. Затем подошел к Дотиму и удивленно осмотрел тело.
Пожав плечами, неопределенно хмыкнув, шагнул к ложу. Кровь все медленнее и
медленнее бежала из обезглавленного тела Антигена. Словно собака, Тевтам
склонился над своим соперником. Его грудная клетка судорожно вздымалась:
аргираспид жадно вдыхал в себя горячий терпкий дух.
Калхас подождал, пока македонянин насытится зрелищем. Потом достал
из-за пояса нож и похлопал его по плечу.
Тевтам с готовностью обернулся. Глаза его были полузакрыты, по губам
блуждала отрешенно-счастливая улыбка. Он даже не видел широкого железного
треугольника в руке пастуха.
- Дотим назвал бы тебя мерзавцем, - негромка произнес предсказатель и
с силой полоснул по горлу Тевтама.
Вождь аргираспидов судорожно взвился. Калхас отскочил назад и
несколько мгновений тупо смотрел на то, как македонянин хватается за
воздух перед своим лицом. Когда Тевтам наконец опустился на пол, пастух
бросил нож Тиридата рядом с ним.
Он не испытывал ни сожаления, ни облегчения, только пустота и боль
мучили душу. К горлу медленно подступал обманчивый комок тошноты. Нужно
уходить... Нет, что-то он забыл, что-то важное.
Калхас подошел к наемнику. Морщась, словно эта ужасная рана была
нанесена ему, снял с того пояс. Потом наклонился и осторожно поцеловал
аркадянина в губы.
На улице было холодно. Опять из пустого неба падали редкие жгучие
снежинки.
- Все наконец? - нетерпеливо спросил командир фессалийцев.
- Все, - хрипло сказал Калхас. - Передай Антигону, что он должен
похоронить Дотима.
7
Вначале был холод в душе и горькое ощущение потери. Эвмен -
доброжелательный, спокойный, уверенный, надежный даже в ту ночь, когда
Эвдим поведал о заговоре: Калхас просто не мог представить его мертвым.
Живое, умное лицо Эвмена стояло перед глазами пастуха и, как он ни тряс
головой, избавиться от этого видения не мог. Губы сами собой раздвигались
в ответной улыбке, но тем тяжелее становилось на сердце, тем острее была
боль в груди. Эвмен, доверчивый политик, мягкосердечный стратег,
победитель, которому не удавалось воспользоваться плодами победы...
эпитафия ему была бы странной. Слишком многое он унес в могилу вместе с
собой. Он унес то, к чему не только Калхас, но и Дотим успели прикоснуться
лишь в последний момент. С Эвменом ушел век Александра, век Македонца,
пестрый век, собравший сонм героев у подножия престола Героя. Ушли бег за
славой и подвигами, вера в божественное предназначение; и этого уже не
вернуть. Нуждался в эпитафии век, а не Эвмен. Эвмен пережил его, он
пережил не слишком мало, а слишком много. Себялюбие, пугливая
осторожность, варварская спесь - все то, что в избытке породил новый век,
выталкивали, гнали стратега прочь.
Он мог одержать еще сколь угодно много побед, но первое же поражение
опять поставило бы его на край могилы.
Только сейчас Калхас сознавал предопределенность их крушения. Боль
становилась приглушеннее, но глубже. Словно душа его вмещала весь
космический порядок, и этот порядок был безнадежно печален. Такое
существо, как Александр, отнял у Космоса слишком много сил; теперь в мир
возвращались серые, сонные цвета. А платой за отдых станут новые потоки
человеческой крови. Ибо когда еще серое поймет, что оно серое! До тех пор,
пока Антигон и подобные ему будут считать себя новыми Александрами, покоя
в ойкумене не дождаться.
Какое-то время Калхас был зол на себя. Они, словно огоньки на
догорающем полене, вспыхивали, начинали надеяться на что-то, едва лишь
сила, придавливающая их к земле, слегка отпускала. Они не верили, что она
придавит окончательно, а она сделала это так легко, что они не успели даже
услышать хруста собственных костей.
Злость сменялась на совершенную опустошенность и растерянность, едва
пастух вспоминал Дотима. А его-то зачем? Почему должен был умереть и этот
человек? В чем он провинился перед порядком? В богохульных словах, за
которыми не было настоящего зла, а лишь бравада? Или в любви к Эвмену? Но
почему тогда Психопомп не пришел за ним, за Калхасом?
Пастух опустился к шее коня и обессиленно закрыл глаза. Он ехал мимо
холмов, поросших лесом, мимо аккуратно огороженных полей, мимо маленьких
деревушек. Вокруг была дремлющая, а, может, затаившаяся в ожидании
победителя, Габиена. Конь шел быстрой рысью, и вскоре Калхас должен был
оказаться в том селении, где осталась Гиртеада. Как она там? Аркадянин
подумал, что за последние дни он ни разу не вспомнил о жене. Но мысль эта
не вызвала в его душе раскаяния. "Кто родился у нее?.. Мальчик? Наверное,
мальчик", - равнодушно вздохнул он. Сердце оставалось холодным, таким же
холодным, как и земля, по которой звонко постукивали лошадиные копыта.
Калхас решил, что вид ребенка должен будет вызывать в его душе
воспоминание о Дотиме. Космический порядок проявляется во всем. Ушло одно
существо. Взамен пришло другое. Может быть назвать его Дотимом? Или
Эвменом?
Калхас скривился. Какая глупость! Память не в имени ребенка. Память -
больше, сильнее. Она так же сильна, как печаль, выстудившая в нем все.
Он равнодушно смотрел, как приближается селение, из которого они ушли
всего две недели назад. Рядом с окраиной еще были видны следы от лагеря
стратега. Где-то там стоял шатер с троном Александра.
Калхас направил коня к знакомому дому. Спрыгнул, обернул поводья
вокруг одного из столбов изгороди, окружавшей его. Потом подошел к двери и
негромко постучал в нее.
Открыла дверь одна из тех колдуний, что ходила за его женой. Увидев
Калхаса, она на мгновение замерла, потом растерянно присела. "Совсем как
Антиген", - подумал пастух.
Она заговорила, лишь когда он ступил внутрь - зато заговорила быстро,
путая местные слова с греческими. "Она много ездила на лошадях", - услышал
Калхас, а потом - "Мы старались, мы делали как могли". И наконец: "Детей
больше не будет..."
- Стой! - крикнул он. - Что с ней? Она жива?
- Жива, жива, - стала торопливо кивать старуха. - Но ребеночек,
мальчик... - ее лицо приняло плачущее выражение. - Он родился мертвым.
Отшвырнув старую ведьму в сторону, Калхас бросился внутрь. Отдернул
полог, все еще деливший их комнату пополам.
Она сидела на ложе, поджав под себя ноги. Он не сразу узнал ее -
настолько изможденным, постаревшим было ее лицо. Даже волосы, непокорные
волосы свалялись, и грязными, усталыми прядями тянулись вниз. Она
взглянула на него потухшим, пустым взором - и Калхас, не сдерживая
рыданий, повалился на колени.
Через несколько дней Калхас купил повозку и, посадив в нее Гиртеаду,
прямо по Царской дороге отправился на заход солнца. Габиену уже начали
заполнять отряды Фригийца. Они шли навстречу повозке - дисциплинированные,
словно стряхнувшие с себя лень и безделье, которые Калхас застал в их
лагере. После смерти Антигена и Тевтама Фригиец сумел-таки навести
порядок. Наверное, Калхасу следовало таиться, следовало бояться быть
узнанным. Но он ехал открыто, и все сошло благополучно. Никто не
интересовался поскрипывающей, покачивающейся повозкой, управляемой одетым
во все серое, ссутулившимся человеком. Лицо Калхаса закрывала широкополая
коническая шляпа, впрочем пастуху было все равно, заглядывает в его лицо
кто-нибудь, или нет. Гиртеада лежала под навесом между двумя мешками с
одеждой и припасами; она почти не двигалась и не разговаривала.
Стараясь не глядеть по сторонам, они ехали мимо поля сражения. До сих
пор над ним стояли пыльный туман и сумерки. Тела убитых были похоронены,
только останки боевых слонов глинистыми буграми лежали там и тут. Когда
наступит тепло, от них потечет омерзительный сладкий запах...
Испугавшись неизвестно чего, Калхас хлестнул лошадь и не давал ей
сбавить ход до тех пор, пока они не удалились от мрачного поля на
приличное расстояние.
Дальше начались совсем пустынные области. Иногда они ночевали в
деревнях, стоявших у редких колодцев. Чаще же это приходилось делать
посреди чистого поля. Прежде чем уложить Гиртеаду спать, Калхас долго
рубил мечом придорожные кусты и разводил большой костер. Огонь предохранял
от волков, чьи завывания не раз доносились к ним сквозь темноту. О том,
что люди тоже могут быть опасны, пастух не думал совсем. Военные действия
распугали и торговцев, ездивших по этой дороге, и разбойников. Только
злобные испуганные звериные голоса доносились до Калхаса, когда он,
стараясь не уснуть, баюкал на коленях меч. Гиртеада обычно лежала за его
спиной. Спала она или нет, Калхас не знал. Она мало ела, мало говорила,
мало двигалась. Боль вытравила из нее живость, порывистость, интерес к
жизни. Они словно бы умерли друг для друга. Только внешняя сила привычек
удерживала их рядом. Сила привычек, да невозможность преодолеть этот путь
в одиночку.
Днем Калхас опускал поводья, лошадь сама везла их по дороге, а пастух
проваливался в сон. Смутные пятна света, знакомые до слез голоса умерших
заставляли его вздрагивать, поднимать голову - и видеть лениво текущую
гипсовую ленту дороги. Он так привык к холоду, что почти не замечал его,
но не мог привыкнуть к этим призрачным голосам, зовущим то весело, то
тревожно, то требовательно.
В полдень пастух останавливался и заставлял жену есть засыхающие
медовые лепешки, заставлял пить кислый до оскомины сок, который дали ей в
дорогу габиенские повитухи. Кроме этих снадобий надеяться ему было не на
что: Гиртеада таяла, становилась невесомой, как рисунок на ткани.
Превозмогая собственную апатию, он не раз пытался расспросить ее, что
произошло, но жена отделывалась ничего не значащими тоскливыми фразами.
Видимо, ей было слишком больно. И долго. И она не могла больше иметь
