городе нет?
- Нет, - покачал головой Балабан.
Козюренко вызвал конвоира. Балабана увели.
- Что скажете, Яков Павлович? - спросил Шульгу.
- Надо начинать с Городянки. Крутит Балабан, и что-то за этим
кроется.
- Ладно, вероятно, вы правы, майор. Вызывайте машину - и в Городянку.
А я попробую показать Балабана сержанту Омельченко. Стрелял, правда, в
Стаха не Балабан. И все же беспокоят меня эти "Любительские". Может быть,
совпадение обстоятельств, но чем черт не шутит...
...Пятерых, приблизительно одного возраста, мужчин посадили на
длинной скамье у стены. Вторым слева сидел Балабан. Знал - неспроста все
это, но бодрился, даже деланно улыбался, а руки его мелко дрожали, и он
спрятал их между коленями.
В дверях появился Козюренко с понятыми. Он даже не взглянул на
Балабана, стал, словно подчеркивая свою непредвзятость... Но Балабан
почувствовал такую ненависть к этому спокойному и уверенному в себе
человеку, что едва сдержал желание броситься на него.
Вошел сержант Омельченко. Козюренко что-то говорил - это была обычная
в таких случаях процедура. Но Балабан не слышал ни слова. Он сразу узнал
сержанта и не мог отвести от него взгляда, хотя понимал, что этим может
выдать себя. Однако ничего не мог поделать, это было свыше его сил:
захотелось встать и сознаться во всем, покаяться, упасть на пол, биться об
него головой, чтобы заглушить в себе жар, почему-то поднимавшийся к сердцу
и звучавший гулкими ударами в висках.
Козюренко предложил Омельченко внимательно посмотреть на пятерых у
стены, нет ли среди них человека, напавшего на него. Эти слова как бы
подали Балабану сигнал опасности, и он сумел наконец преодолеть себя,
ощутил, как отхлынула кровь от сердца, и как оно опустело. Лицо его
посерело, он сразу осунулся: смотрел вроде бы на сержанта, но ничего не
видел, взгляд его не задерживался ни на чем - удивительное состояние
человека, когда он чувствует себя почти несуществующим, потусторонним,
когда ничего не страшно и все кажется суетою сует, ничтожным...
Сначала Омельченко растерялся: все пятеро были вроде бы на одно лицо.
Но он заставил себя сосредоточиться, взгляд его стал твердым. Представил
себе лицо того, кто вышел тогда из темноты. Оно ожило перед ним - и не
похоже было ни на одно из тех, на которые смотрел сейчас.
- Нет... - проговорил нерешительно, - нет... Тут его нет...
Вдруг его взгляд скрестился со взглядом второго слева. Что-то
заставило сержанта всмотреться в лицо молодого парня. Нет, оно мало чем
походило на то, что снилось ему в больнице, что время от времени
представало в воображении, но теперь Омельченко знал: раньше он ошибался,
а сейчас - нет. Вон тот, второй слева, позвал его тогда в кусты, а потом
ударил ножом в спину.
Омельченко на мгновенье снова ощутил боль, как и тогда. Он сделал шаг
к тому, кто его так предательски обманул. Поднял руку, ткнул в Балабана и
уверенно сказал:
- Он!
Произнес это категоричное слово и сразу испугался, ибо знал, что ждет
человека, ударившего ножом, пытаясь убить, и только чудом не убившего.
Подумал: а может, это заговорило в нем чувство мести. Он всегда
считал себя порядочным и справедливым человеком. Да и минуту назад он
представлял себе преступника совсем другим, - сержант отступил, вздохнул и
виновато взглянул на Козюренко.
- А может, и не он...
Следователь смотрел равнодушно.
- Подумайте, Омельченко, - холодно сказал он. - Мы не торопим вас.
Посмотрите внимательно еще раз: нет так нет.
Сержант на секунду закрыл глаза. Теперь он начал с крайнего справа.
Короткоухий, веснушчатый, и выражение лица безнадежно мрачное, даже
подавленное.
Нет, не он.
Второй - черный, с большими карими глазами.
И это не он.
Третий - крепкий парень, курносый, с волнистым чубом и мягкими,
по-женски припухлыми губами.
Точно не он.
Четвертый...
- Он! - сержант снова ткнул пальцем в Балабана. - Да, это он!
Сперва Балабан никак не отреагировал на утверждение Омельченко.
Может, оно и не дошло до его сознания, потому что он пребывал в состоянии
прострации: стоял бы сейчас под дулом винтовки - все равно не боялся бы.
Но когда сержант отступил и заколебался, обрадовался так, что на щеках
выступил румянец.
Но вот следователь что-то сказал сержанту, и тот снова повернулся к
ним, их взгляды еще раз скрестились. Теперь Балабан понял: его опознали, и
это - конец...
И вдруг с облегчением подумал: он же не убил этого милиционера -
таким образом, "вышку" не дадут... Он будет жить, а там поглядим. Может,
попадет под амнистию или сбежит.
Когда их выводили, оглянулся и еще раз перехватил взгляд сержанта.
Опустил глаза, не было к нему злобы: такая уж у них служба...
Конвоир приказал Балабану остаться в узком темном коридоре. Тот
оперся о холодную стену, почесался об нее - душевное равновесие вернулось.
В конце концов, то, что его узнал милиционер, не имеет решающего значения.
Ведь у него железное алиби, которое может подтвердить участковый инспектор
лейтенант Хохлома.
Эта мысль утешила его. Гордый начальник останется с носом, хотя,
должно быть, думает, что уже подцепил на крючок Лёху Балабана. Не на того
нарвался.
Когда Балабана снова привели к Козюренко, следователь сразу обратил
внимание на то, как уверенно он держится. Это несколько удивило его, но он
и вида не подал, спокойно сказал:
- Итак, Балабан, отпираться тщетно. Вас опознали - вы совершили
нападение на сержанта Омельченко, чтобы завладеть оружием, и тяжело ранили
его.
- Гражданин начальник! - Балабан прижал ладони к сердцу. - Ошибся ваш
милиционер, поверьте, ошибся. Впервые вижу его...
- Ну что ж, тогда выясним все по порядку.
Балабан с собачьей преданностью в глазах уставился на следователя.
- Вы можете вспомнить, где были вечером десятого мая от десяти до
двенадцати?
Балабан задумался, делая вид, что вспоминает. Сейчас он огорошит
этого самоуверенного следователя.
- Не помню... - сокрушенно покачал головой. Знал, что ни один
порядочный игрок не выкладывает сразу все свои козыри. - Разве ж можно все
в голове держать? Сколько времени прошло...
- И все же вспомните, - с нажимом сказал Козюренко. - Вечером
десятого мая?
Балабан поднял глаза к потолку, как бы силясь что-то припомнить.
- Десятого? - повторил он. - Что же было десятого? Нет, не помню.
Козюренко пристально смотрел на него. Балабан покачал головой,
сморщил лоб и вдруг оживился.
- Десятого? - начал он нерешительно. - Так это же было... Постойте! -
даже просветлел лицом. - Вспомнил, это же на следующий день ко мне заходил
участковый, лейтенант Хохлома. Теперь точно вспомнил - болел я десятого,
несколько дней подряд болел. Это же после Дня Победы было - лежал в
постели. Лейтенант Хохлома может подтвердить! А что, - наклонился он к
Козюренко, - что десятого случилось? Что-нибудь с этим милиционером?
Козюренко улыбнулся: этот негодяй, оказывается, еще и нахален.
- Мы проверим ваши показания, Балабан. Но предупреждаю, все равно
установим истину, а искреннее раскаяние всегда учитывается судом. Если же
будете лгать и запутывать следствие, это только отяготит вашу вину.
"Раньше докажите что-нибудь, потом должен каяться! - подумал Балабан.
- А так - дураков нет. Лейтенант Хохлома не отступится - знаем его,
упрямый черт, как и бабка Соня".
Дом на окраине города, снаружи неброский - давно не крашенный,
ободранный, окна покривились, - внутри поражал достатком и уютом.
Чисто покрашенный пол в двух больших комнатах, тисненые обои, ковры,
импортная мебель, хрусталь. Но на всем лежала печать безвкусицы:
полированный журнальный столик украшала старомодная плюшевая салфетка, а в
серванте гордо выстроились семь слоников.
Анна сидела на мягком стуле и не спускала глаз с работников милиции,
только что начавших обыск.
Майор Шульга не зря ездил в Городянку. Узнал он там много
интересного. Соседка Балабанов, бабка Соня, рассказала ему о всей их
семье, помянув недобрым словом почти всех, в том числе и Лешину двоюродную
сестру Анну Кириллову. Спекулянтка, мол, живет в областном центре, а
скупает в Городянке и в окрестных селах раннюю клубнику и фрукты,
корзинками и ящиками возит в Москву и продает. Говорят, денег у нее - что
мусору. И для чего человеку столько денег, одна с дочкой живет, а дочка
придурковатая, никто даже замуж не берет...
Установить адрес Анны Кирилловой было нетрудно. На следующий день
Козюренко получил постановление на обыск и поручил сделать его Шульге.
Кириллова не испугалась, увидев работников милиции. Майор, которому не
впервые приходилось принимать участие в таких операциях и который по
поведению хозяев уже научился почти безошибочно определять, не прячут ли
они что-нибудь, наблюдал за Кирилловой, чем дальше, тем больше убеждаясь,
что обыск ничего на даст.
Кириллова смотрела, как работники милиции роются в шкафу, и
презрительно кривилась. Если бы нагрянули неделю назад, имели бы поживу.
Она тогда не успела еще реализовать вещи из чемодана, оставленного ей
Лёхой, да и сам чемодан мог стать неопровержимым доказательством. Но
позавчера у нее купили последнюю ценную вещь - пальто с бобровым
воротником. Она отдала его за три сотни и весь день казнилась, что
продешевила. А оно оказалось, что напрасно казнилась - есть-таки на свете
бог, он справедлив, все видит и всегда помогает обиженному... А в том, что
сейчас ее обижают, у Анны Кирилловой не было никаких сомнений. Ну, зачем
врываться в порядочный дом, если там ничего нет, зачем перебрасывать вещи
в шкафу? Сказано, ничего нет, деньги и сберкнижка - вот, на виду. Все
заработано честным трудом.
Но почему перешептывается этот майор с милиционером, роющимся в
комоде?
Анна нервно сжала пальцы. И как она могла забыть об этом? Так грубо
ошибиться!
Когда Лёха приплелся однажды вечером пьяный в стельку, она обыскала
его карманы и вытащила красивые золотые часики на цепочке. Такие часы
только недавно вошли в моду, их носили на шее вместо медальонов. Вещица
так понравилась Анне, что она решила оставить ее себе. Черт попутал. Все
равно не носила бы сама и не дала бы дочке.
А впрочем, чего она волнуется? Это же брат подарил ей часы. Разве
брат не может подарить ценную вещь сестре? Она краденая? Что ж, Кириллова,
конечно, знает, что ее двоюродный брат отсидел за кражу. Но ведь в колонии
его перевоспитали, и она даже не могла представить себе, что это вещь -
краденая.
Так она и ответила Шульге, когда тот попросил ее объяснить, чьи часы
и откуда.
Перед обыском майор ознакомился со списком украденных у Недбайло
вещей. Был уверен, что найдет что-нибудь у Кирилловой, и его предвидение
оправдалось...
В комнатах уже осталось мало работы, и Шульга поручил одному из
оперативников осмотреть погреб, вход в который вел прямо из сеней.
- А вы не задумывались над тем, - обратился майор к Кирилловой, - на
какие деньги брат мог купить вам такой ценный подарок? Ведь после
освобождения из колонии он нигде не работал.
- Леша сказал, что продал кое-что из своих вещей.
- Вот как! - удивился майор. - Никогда не думал, что Балабан такой
щедрый.
- Просто вы плохо знаете его.
- Скоро узнаем лучше! - уверенно пообещал майор. - Но мне кажется,
что и вы не до конца знаете его.
- Я люблю его как родного брата, - возразила Кириллова. - А брат есть
