прославляя или обожествляя ее, поклоняясь ей и не веря в мудрость своего
настоящего, то мы превратимся в помеху.
Я не знаю, почему пишу Вам это. Возможно, потому, что, кроме Вас, мне
писать некому. Ведь в значительной мере Вы - это и есть я.
Как странно, что одному человеку выпало в жизни принимать дважды
настолько схожие решения. Все те сомнения, которые обуревают меня теперь,
мне уже пришлось испытать, когда я оказался в числе тех, чей разум
предлагалось наложить на Ваш мозг. Мне казалось, что можно было подобрать
разум, более пригодный для Вас, чем мой. Мои склонности и предубеждения
могли оказать Вам плохую услугу. Это же соображение беспокоит меня до сих
пор: пригодился ли Вам или подвел Вас мой разум?
Если человек размышляет над подобными вопросами, это свидетельствует
о том, что в своем развитии от простого животного он проделал
действительно значительный путь. Я много раз задумывался, не слишком ли
далеко мы зашли, не завело ли нас наше интеллектуальное тщеславие в
запретную зону. Но такие мысли стали посещать меня сравнительно недавно.
И, как на плод сомнений стареющего человека, на них не следует обращать
внимания.
Мое письмо, наверное, кажется Вам сбивчивым и не существенным.
Однако, если Вы наберетесь еще немного терпения, я попытаюсь подойти к
сути, ради которой это письмо написано.
Все эти годы я думал о Вас, не зная, живы ли Вы, и, если живы, где Вы
и когда вернетесь. Полагаю, что к настоящему моменту Вы поняли, что
некоторые, а может быть, даже многие из тех, кто Вас изготовил,
рассматривали Вас как задачу из области биохимии, не более. Думаю также,
что за долгие годы Вы свыклись с этим и поэтому не обидитесь на прямоту
моих слов.
Что касается меня, то я всегда считал Вас собратом по людскому
племени, практически таким же человеком, как я сам. В семье, как Вам
известно, я остался единственным ребенком. И мне часто казалось, что в Вас
я вижу того брата, которого никогда не имел. Но истину я осознал позднее.
Она заключается в том, что Вы не брат мне. Вы мне значительно ближе, чем
брат. Вы мое второе Я, но ни в коей мере не вторичное, а равное во всех
отношениях. И это письмо я пишу в наделе на то, что, если Вы вернетесь, Вы
захотите связаться со мной, даже если физически я буду мертв. Меня очень
интересуют Ваши дела и мысли. Мне кажется, что, побывав там, где Вы
побывали в своем профессиональном качестве, Вы могли прийти к весьма
любопытным и содержательным оценкам и взглядам.
Станете ли Вы связываться со мной или нет, решать Вам. И как бы мне
ни хотелось поговорить с Вами, я не совсем убежден, что нам следует это
делать. Оставляю это целиком на Ваше усмотрение в полной уверенности, что
Вы примете наиболее целесообразное решение. Я же в настоящий момент
усиленно размышляю над тем, стоит ли постоянно поддерживать существование
одного человеческого разума. Мне видится, что, хотя разум является главным
в человеческом существе, человек все же больше, чем только разум. Человек
- это не только рассудок, но и память, и способность усваивать факты и
вырабатывать оценки. Может ли он сориентироваться в той невероятной
стране, в которой оказывается, когда выживает один лишь разум? Возможно,
он останется человеком, но тогда возникает вопрос о степени его
человечности. Превращается ли он в нечто большее или нечто меньшее, нежели
человек?
Ну что ж, если Вы сочтете, что нам следует побеседовать, Вы
поделитесь со мной своими мыслями по этому поводу. Однако, если Вы
полагаете, что нам лучше не встречаться, и я об этом как-то узнаю, то,
заверяю Вас, у меня не будет обиды. И в этом случае пусть с Вами останутся
всегда мои наилучшие пожелания и любовь.
Искренне Ваш Теодор Робертс".
Блейк сложил письмо, засунул его обратно в карман туники.
Все еще Эндрю Блейк, подумал он, а не Теодор Робертс. Может быть,
Тедди Робертс, но Теодор Робертс - никогда.
Допустим, он сядет за телефон и наберет номер Банка Разумов. Что
делать, когда ответит Теодор Робертс? Что сказать? Ему нечего предложить.
Это будет встреча двух людей, которые в равной степени нуждаются в помощи
и ждут помощи друг от друга, не умея ее оказать.
Можно будет сказать: я оборотень - так меня называют в газетах.
Только отчасти человек, не более, чем на треть. На остальные две трети я
нечто такое, о чем ты никогда не слышал, а если бы услышал, то не поверил
бы. Я уже больше не человек, и мне нет места на всей Земле. Я не знаю, кто
я. Я чудовище, урод и всякому, к кому я прикоснусь, причиняю одну лишь
боль.
Да, это верно. Он причиняет боль всякому, с кем встречается. Элин
Гортон - она поцеловала его, девушка, которую он мог бы полюбить и,
возможно, уже полюбил. Но ведь любить может лишь человеческая его часть,
только треть его. А это причинит боль ее отцу, замечательному старику с
негнущейся спиной и несгибаемыми принципами. И причинит неприятности
молодому доктору Даниэльсу, который первым стал его другом и какое-то
время был его единственной поддержкой.
Он всем им мог причинить боль - и причинит, если только...
Вот оно. Если.
Необходимо что-то сделать, предпринять какое-то действие, но какое?
Медленно встав со ступенек, он направился было к воротам, затем
повернулся и зашел в церковь, в боковой придел.
В помещении царили тишина и полумрак. Электрические канделябры,
расставленные на аналое, терялись среди теней - слабый огонек костра в
пустынной темноте покинутой всеми равнины.
Место для размышлений. Место, где можно придумать план действий,
провести с самим собой тайное совещание. Тщательно проанализировать свое
положение, взвесить ситуацию и определить следующий шаг.
Из придела Блейк перешел в центральную часть здания, к скамейкам. Но
садиться не стал, а остался стоять, поддерживаемый окутавшей его
сумеречной тишиной, которую скорее подчеркивал, чем нарушал, доносившийся
снаружи мягкий шорох ветра в соснах.
Блейку стало ясно, что наступило время решать. Здесь он наконец
оказался в той точке пространства и времени, откуда нет пути к
отступлению. До этого он убегал, и в бегстве был смысл, но теперь эта
простая реакция на обстоятельства утратила логику. Потому что убегать
дальше некуда. Блейк достиг окончательного предела, и теперь, если
продолжать бег, надо разобраться, куда бежать.
Здесь, в этом маленьком городке, он узнал о себе все, что можно было
узнать, и город стал тупиком. Вся планета оказалась тупиком, и нет для
него места на этой Земле, и среди людей тоже нет места.
Даже принадлежа Земле, Блейк не может претендовать на статус
человека. Он гибрид, а не человек, нечто такое, что никогда не
существовало прежде, но возникло в результате жутких проектов
человечества. Команда из трех различных существ, обладающих возможностью и
способностью решать, а может быть, и решить главную загадку Вселенной, но
эта загадка не имеет прямого отношения ни к планете Земля, ни к жизненным
формам, населяющим ее. И он здесь ничего не может сделать для этой
планеты, как и она для него.
Возможно, на другой планете, бесцветной и безжизненной, где никто не
будет мешать, на планете, где нет цивилизации и где ничто не отвлекает,
Блейк сумеет осуществить свою миссию - как команда, а не как человек.
Именно он, триединый.
Он вновь задумался над могуществом этих трех разумов, соединенных
нечаянным и неожиданным поворотом событий, которые породил человеческий
разум, - сила и красота, чудо и ужас. И содрогнулся перед осознанием того,
что на Земле, возможно, был создан инструмент, поправший любые понятия
цели и смысла, на поиски которых во Вселенной ему предстоит пуститься.
Вероятно, со временем все три разума сольются в один, и, когда это
произойдет, вклад человека в нем перестанет иметь значение, поскольку не
будет более существовать. А тогда лопнут, разорвутся нити, связывающие его
с планетой по имени Земля и с расой обитающих на ней двуногих существ, и
он станет свободным. Тогда, сказал себе Блейк, он сможет расслабиться,
забыть. И когда забудет, когда из него исчезнет человеческое, тогда Блейк
сможет отнестись к силе и возможностям множественного разума как к чему-то
вполне обыденному. Ибо интеллект человека, каким бы развитым он ни был,
чрезвычайно ограничен. Он поражается чудесам и страшится цельного
восприятия Вселенной. И все же, несмотря на ограниченность, человеческий
разум дает ощущение безопасности, тепла, уюта.
Блейк перерос человека в себе, и это было болезненно. От этого он
чувствовал не только тепло и уют, но и слабость и пустоту.
Он сел на пол, обхватив себя руками. Даже этот крошечный кусочек
пространства, подумал Блейк, даже эта комнатка, в которую он, сжавшись,
втиснулся, - даже это место не принадлежит ему, а он не принадлежит этому
месту. У него нет ничего. И сам Блейк - запутанное нечто, произведенное на
свет случайным стечением обстоятельств. Этот мир никогда не предназначался
для таких, как он. Он - непрошеный гость. Непрошеный, возможно, только
применительно к этой планете, однако все еще упорно сидящий в нем человек
никак не может отказаться от нее - и она оказывается единственным во всей
Вселенной местом, которое имеет для него значение.
Не исключено, когда-нибудь Блейк стряхнет с себя человечность, но
если это случится, то не раньше, чем через несколько тысяч лет. А сейчас
это его Земля. Сейчас, а не через вечность - и Земля, и Вселенная.
Блейк ощутил теплую волну чужого сочувствия к себе, он смутно
осознавал, откуда оно, и даже, несмотря на горечь и отчаяние, понял, что
это западня, и закричал, силясь освободиться.
Блейк сопротивлялся как мог, но те двое все равно влекли его к себе в
ловушку, он слышал их слова и мысли, которыми они обменивались между
собой, и слова, с которыми они обращались к нему, хотя и не понимал их.
Их сочувствие оплело его, и они взяли его и крепко прижали к себе, и
их инопланетная теплота окутала его тугим, защищающим от всех опасностей
одеялом.
Он начал погружаться в негу забвения, и сгусток измучившей его агонии
растаял, растворился в мире, где не было ничего, кроме троих - его и тех
двух других, связанных воедино на вечные времена.
27
Промозглый и колючий декабрьский ветер завывал над землей, срывая
последние бурые, сухие листья с дуба, который одиноко рос на середине
склона холма. Рваные тучи мчались по небу, и ветер доносил запах скорого
снегопада. У кладбищенских ворот стояли двое в синем; бледное зимнее
солнце, на миг пробиваясь сквозь тучи, сверкало на начищенных пуговицах и
стволах винтовок. Сбоку от ворот собралась горстка туристов, они смотрели
через чугунную ограду на белую церквушку.
- Сегодня их немного, - сказал Райан Уилсон. - В хорошую погоду,
особенно по выходным, сюда приходят целые толпы. Я это не очень одобряю, -
продолжал он. - Там Теодор Робертс. Мне все равно, какое обличье он
принимает. В любом случае это Теодор Робертс.
- Как я вижу, доктора Робертса высоко ценили в Уиллоу-Гроув, -
сказала Элин.
- Это так, - отвечал Уилсон. - Из нас он был единственным, кому
удалось завоевать известность. Городок гордится им.
- И все это вас возмущает?
- Не знаю, подходит ли тут слово "возмущение". Пока соблюдаются
приличия, мы не возражаем. Но толпа нет-нет да и разгуляется. А мы этого
не любим.
- Может быть, мне не стоило приезжать, - проговорила Элин. - Я долго
