заблеванные...
- Где - там?!
- Где ты был? - очень ровно и спокойно спросила Ирка.
- В ментовке, - ответил Бобка.
- Бобка, расскажи толком, - проговорил Малянов. - В двух словах. И
положи ты, ради Бога, эти таблетки, не держи. Снимай все это.
- Понимаете... Они даже позвонить не давали... - голос у Бобки был
такой, что, казалось, вот-вот лопнет. Но рассказывал Бобка как бы ни в чем
не бывало. Мужчина. - Я говорю, дайте хоть предупрежу, что живой, у матери
инфаркт ведь будет - а они говорят: ну да, ты позвонишь, а через полчаса
она уж тут, концерты нам начнет закатывать! Я говорю: меня в аптеку
послали, мама заболела, она меня ждет, она ведь дома одна! А они
говорят... они говорят... - он растерянно зашлепал распухшими губами, а
потом, прикрыв от Ирки рот ладонью, беззвучно проговорил в сторону
Малянова: "не пизди".
- Кто они? - спросил Малянов.
- Да милиция же!
- Бланш под глаз они тебе навесили? - спросил Малянов. Бобка не
выдержал - хихикнул истерически.
- Бланш... Ну да, они. Когда я в машину их лезть не хотел. Я же к
дому уже почти подходил, а тут навстречу - трое бухих каких-то, лет по
двадцать, матные слова орут, плюются... И только мы с ними поравнялись -
"воронок" подкатывает и всех хвать! Я ору: я-то при чем, я не с ними, а
менты здоровенные такие, сразу бздынь по морде: разберемся! И главное,
понимаете, этих всех спать уложили, они сразу хр-р-р, хр-р-р - а мне все
бумажку какую-то подсовывали, чтоб я подписал, дескать, я в пьяном виде,
оскорбляющем общественную нравственность, приставал к прохожим... Я не
подписываю, а тогда они говорят: ну, посиди. И еще по ребрам...
- Все, хватит, - решительно сказала Ирка. - Раздевайся осторожненько,
Бобик... Мойся... Душ - или ванну примешь? Я сейчас напущу. Тебе раздеться
помочь? Врача - надо?
- Да ну что ты, мама. Я сам, - и, время от времени шумно втягивая
носом воздух от боли, он принялся осторожно стаскивать с себя искалеченную
одежду.
- Подписал? - спросил Малянов.
- Еще не хватало! - возмутился Бобка. - Ни за что!
- Где это было?
- Да не знаю, пап, - с досадой сказал сын. - В том-то и дело. Из
машины не видать ни черта. А потом, когда они меня отпустить решили, так
тоже сначала в машину сунули и минут двадцать возили какими-то
кренделями... не специально, а заодно, они потом еще куда-то покатили, а
меня выпихнули посреди улицы, и все. Около Стамески. Оттуда я пехом
чалил... Конечно, если бы я все легавки в городе в лицо знал, я бы ее
нашел. Пробел в образовании, - он улыбнулся Малянову. - А ты говоришь,
книжки... Мам, ты лечись давай, - стоя в одних трусах, он опять протянул
ей таблетки на ладони. - Я их специально берег все время, чтобы не
испач..."
"...так. Значит, вот так мы теперь будем жить. Или - наоборот, так
жить теперь мы больше уже ни за что не будем? Ведь это невозможно - так
жить. Все, что угодно, только не это. А, Малянов?
Вот-вот, сказал Вайнгартен. Теперь ты понял. Надо быть просто честным
перед собой. Это немножко стыдно сначала, а потом начинаешь понимать, как
много времени ты потратил зря...
...Вайнгартен, сказал Малянов. Я потратил время не зря. Я вообще его
не потратил.
...Малянов, сказал Вайнгартен. Ты будешь объяснять это каждому? Тебе
долго придется объяснять. И вряд ли тебе многие поверят. Большинство
скажет: зря. Даже Ирка так скажет. Потому что выглядит старше своих лет.
Этого женщина не простит, даже если ты в конце концов принесешь ей луну с
неба. Но луной, я так понимаю, и не пахнет. А как ты думаешь, что скажет
твой лучший друг Вечеровский, перед которым ты всегда так преклонялся? Ах
да, я забыл. Он ведь уже сказал. А ты всегда считал, что верный друг - он,
а я - барахло...
...Вайнгартен, сказал Малянов. Это неправда, и ты прекрасно знаешь,
что это - неправда...
...Малянов, сказал Вайнгартен. Может быть. Это несущественно. Мы
сейчас говорим не об этом.
...Вайнгартен, сказал Малянов. Да, мы говорим сейчас не об этом. Не
только об этом - хотя, если быть до конца честными перед собой, и об этом
тоже. Потому что это тоже существенно: кто из нас каким стать хотел и кто
из нас каким стал.
...Малянов, сказал Вайнгартен. Ты хочешь стать святым - но жизнь тебе
не позволит. Глухов мог бы, он один. Но у него не столь грандиозные
запросы.
...Вайнгартен, сказал Малянов. Поверь, я вовсе не рвусь в святые. Я
только не хочу стать инквизитором, как Фил, и проверять всех на святость,
сам будучи уже не творцом, а ходячей плахой. В том числе и собственной. Я
завидую тебе. Да, ты прав, перед Филом я всегда преклонялся - а тебе
всегда завидовал. И сейчас - завидую особенно. Но я ничего не могу с собой
поделать. Ради Ирки, ради Бобки - рад бы. Но не могу. Если я буду
подогревать себя лишь мечтами о яхтах и островах, и деньгах, по чем там ты
еще говорил... об инфаркте у конкурента... я хоть до посинения буду сидеть
за письменным столом, но не выдумаю ни ревертазу, ни М-полости - ничего. Я
так не умею. Наверное, я действительно отравлен. Мне нужно впереди
что-то... что ты обозвал коммунизмом в шутку. Тогда голова начинает
работать.
...Малянов, сказал Вайнгартен. Я сказал это не в шутку. Хватит грез.
Они слишком дорого обходятся тем, кто грезит, - не говоря уже обо всех
остальных. И в первую очередь - тем, кто рядом с теми, кто грезит. Чем
прекраснее греза - тем больше крови. Сколько можно! Может, ты и прав, и
нас действительно поколение за поколением, век за веком вбивают в животное
царство, из которого мы все пытаемся выбраться, не можем мы в нем
полноценно жить - но лучше жить неполноценно, чем не жить вовсе, пойми ты
уже! Цели, цели! Да чем тебя, в конце концов, не устраивают простые цели?
Ты не любишь моря? Не хочешь ходить под парусом? Врешь!
...Вайнгартен, сказал Малянов. Очень люблю. Очень хочу. Но чтобы
раскочегарить мысли в башке, мне нужно слышать совсем иной зов. Я должен
знать - хотя бы пока работаю, должен знать: то, что я сделаю, кому-то
поможет. Не брюху чьему-то - душе чьей-то поможет! Ну я не знаю, почему!!
Ну что мне делать!!
...Заткнуть уши, сказал Вайнгартен. И учиться работать без всякого
зова. Вообще без всякого. В конце концов, чем уж ты такой особенный?
Многие, очень многие в молодости мечтают слышать какой-нибудь не животный
зов. Штурмовать сияющие вершины. Шагать к высоким целям. Испытывать лишь
любовь, благодарность к друзьям и подругам, бескорыстную жажду знаний,
гордое и смиренное желание помогать и прощать. Но быстро ломаются. Все. Из
века в век, из поколение в поколение. Не было никого, кто бы не сломался.
Никого.
...Если бы ты знал, как я устал, сказал Малянов. Мне надоело спорить.
Всю жизнь я спорю и с самим собой, и с другими людьми. Но я устал именно
сейчас, и именно о целях я не хочу спорить...
...Тогда не спорь, сказал Вайнгартен.
И тут Малянов вспомнил, кто не сломался.
Он даже дыхание потерял. Успел еще подумать: да как же мне это раньше
в голову не пришло, да почему же я это Филу не сказал?.. И сразу
сообразил, что, как и открытый им Бог, он и сам нуждался в овеществляющем
созданную информацию разговоре, чтобы идти дальше - значит, все-таки
снова, как и прежде, спасибо Филу. От одной этой мысли мир сразу перестал
быть серым - ожесточенность растворилась, затеплилась благодарность.
Был по крайней мере один, кто не сломался - и навсегда утвердил за
людьми божественное право выбирать чувства и цели не только из доступного
протоплазме набора. И оставил такой след, такой знак, который перевесил
миллион миллионов сломанных. Самоломанных.
Это опять было сродни озарению. Или откровению. Мысль работала четко
и быстро, и то, что показалось бы еще секунду назад свалкой разрозненных
фактов, посторонних и друг другу, и уж подавно самому Малянову с его
заморочками, схлопнулось в густо замешанное единство, а потом полыхнуло
долгой ослепительной вспышкой.
Конечно, должен существовать какой-то механизм отслеживания
самопроизвольно возникающей здесь принципиально новой, эмоционально
насыщенной информации и ее включения в общевселенский творческий процесс.
Но лишь той, которая для единства не чужеродна, а, напротив, увеличивает
силы, постоянно склеивающие воедино постоянно усугубляемую развитием
чересполосицу разлетающегося мира.
Ох, ну конечно! А богословы головы ломали веками, листочки какие-то
на одном стебельке придумывали в качестве поясняющего триединство
образа... Впрочем, они ведь даже радио не знали.
Приемник, передатчик, средство передачи. Троица!
И сколько же, наверное, этих малых передатчиков, питающих громадный
приемник... И среди животных, наверное, они тоже есть, не зря в каком-то
из прозрений лев в раю возлежит рядом с агнцем. Как это я говорил сегодня,
сам не понимая, насколько в точку попадаю: волчара, трусящий мимо
беззащитной косули... Ал! Информационное включение! Жизнь вечная...
Малянов резко встал и вышел в большую комнату. Ирка и Бобка не спали
- успокаиваясь помаленьку, сидели на диване и ворковали о чем-то
вполголоса. Влажные волосы на голове у распаренного, умиротворенного Бобки
торчали в стороны.
Малянов вклинился на диван между ними и осторожно обнял обоих за
плечи. Легонько прижал к себе. Ирка - измотанная, со слипающимися глазами
и руками, красными после стирки, - покосилась на него чуть удивленно: она
давно отвыкла от таких нежностей.
- А ну-ка, ребята, - сказал Малянов. - Повторяйте за мной оба
слаженным и восторженным хором: не хлебом единым! Не хлебом единым! Ну!
- Ты чего, пап? - обалдело и немного встревоженно спросил Бобка.
И вдруг Ирка, коротко заглянув Малянову в глаза непонимающим,
преданным взглядом - видишь? подчиняюсь! не знаю, что ты задумал, чего
хочешь, но подчиняюсь! мы вместе, и я верю, что ничего плохого ты не
сделаешь! - сказала решительно:
- Слушай, что отец велит! Три - четыре!..
- Не хлебом единым! Не хлебом единым!!
У Малянова намокли глаза, переносицу жгло изнутри, и судорогой
невозможного плача сводило лицо. И в памяти всплыло вдруг: "Сказали нам,
что эта дорога нас приведет к океану смерти - и мы с полпути повернули
обратно. С тех пор все тянутся перед нами кривые глухие окольные тропы..."
К океану смерти...
Но в ответ ярко брызнул из души давно и, казалось, навсегда
погребенный в ней, засыпанный осенними золотыми листьями, продутый голубым
невским ветром Некрополь Лавры, куда однажды водила его мать, - и
красивый, помнящийся очень громадным памятник с надписью: "Аще не умрет -
не оживет".
"Мам, а мам, что там написано?" - "А ты сам прочитать разве не
можешь? Ты же хорошо уже читаешь, Димочка! Ну-ка, читай!" - "Да я
прочитал! Я только не понимаю, что это значит!" - "А-а! Ну, Димочка, это я
и сама не очень понимаю. Это религия..." А над городом гремели из
репродукторов радостные марши, алые стяги реяли, колотились кумачовые
лозунги на ветру, и отовсюду, как залп "Авроры", бабахало в глаза
крупнокалиберное "40" - приближалась годовщина Великой!!! Октябрьской!!!
Социалистической!!!
- А теперь повторяйте: аще не умрет - не оживет. Втроем!..
- Аще не умрет - не оживет! Аще не умрет - не оживет!!
- Ну, пап! - Бобка восхищенно прихлопнул себя ладонями по коленкам и
вскочил. - Я т-тя щас переплюну! Только вы сидите вот так, обнявшись...
Сто лет вас так не видел. Я мигом!
И он, забыв о ранах, выскочил в свою комнату - но буквально через
секунду прилетел обратно, торопливо листая какую-то книжку; Малянов успел
