находился ближе - тем не менее, выстоял. Очнулся. Простил
сказке ее беззащитность. Понял, что она нуждается в защите.
Вернулся. И вновь собрал рассыпавшийся радужный замок.
Вот он едет в Таллинн теперь. По меньшей мере одиннадцать лет
уже едет. И в коробочке у него позвякивает чудотворный набор.
Что дальше?
Это принципиальный вопрос. Вопрос вопросов. Что делать дальше
тому, кто понял и прочувствовал жестокую диалектику внутреннего
и внешнего, но сумел внутренним не поступиться, спасти его для
себя и для других?
Что делать будем, волшебники?
Крикнем: "Меня чуть не раздавили!" и превратимся в
бешеный бамбук?
Волшебнику Неэму и не снились нынешние возможности.
Демократически избранные писатели и музыканты начинают править
миром. И на уровень межгосударственного диалога поднимается
самый частый разговор не блещущих талантами гуманитариев средней
руки: "Я лучше пишу!" - "Нет, я лучше
пишу!", "У меня скрипка Страдивари!" -
"Нет, у меня скрипка Страдивари!"
То-то радость хватателям стульев! Вот это подвижка! Ну, теперь
сам бог велел... Цап - мое! Цап - мое! Цап - мое!
...Больше всего мне "ндра", что сборник
"Волшебнику - абсолютная гарантия" опровергает
все, о чем я написал. Потому что он уже сам по себе разбрасывает
живые нити ко многим и многим, и из этих нитей каждая есть
альтернатива марионетковым дергалкам.
Совсем недалеко от России, в Эстонии, поют коростели и работают
писатели. Как это хорошо, как это правильно и нормально, что и
те, и другие слышны через границу!
-----------------------------------------------------------------
Круг пятый. 1991
-----------------
НАЩУПЫВАЯ КУЛЬТУРНЫЙ КОНТЕКСТ
______________________
"Зеркало в ожидании".- "Фантакрим-МЕГА", 1992, № 2
Отправной точкой для сих размышлений послужила чрезвычайно, на
мой взгляд, интересная статья И.Кавелина "Имя
несвободы", опубликованная в первом номере "Вестника
новой литературы". Помимо прочего, в ней доказывается
следующее. Во-первых, русская советская литература, даже с
момента частичного раскрепощения в пятидесятых годах, обречена
оставаться атавистическим и бессмысленным отростком мировой,
поскольку любые, пусть даже самые честные произведения
пережевывают тупиковую, атавистическую социальную ситуацию, суд
истории над которой уже совершен, но которая продолжает длиться
в этой стране. Во-вторых, практически во всех честных
произведениях, начиная с пятидесятыхх годов и далее (нечестные
вообще не берутся в расчет, и справедливо, ибо они есть объект
не литературоведческого, а медицинского или судебного анализа),
описывается, в сущности, один и тот же герой в типологически
одной и той же жизненной ситуации, постепенно раскрывающей ему
тем или иным образом глаза на окружающий мир; от вещи к вещи
варьируется процесс осознания того, что социум вокруг не таков,
каким порядочный человек с детства его себе представлял.
Конкретный сюжет роли не играет; поначалу влитый в общество, как
животное в биоценоз, герой, зачастую именно в силу своих
положительных качеств и веры в идеалы начинает непредвзято
разбираться в происходящем, и к концу наступает некое
осознание - но после осознания ни в одной вещи никогда
ничего уже не происходит, происходит только конец, и это
закономерно; осознавшему общество герою в этом обществе места
нет, и писать не о чем. Дальше должна быть или ломка души и
сознательное приспособленчество - но тогда произведение
получится антисоветским; или открытый, так или иначе явленный
свету бунт - но тогда произведение получится еще более
антисоветским; или отчаянная и смехотворная борьба со всем
обществом за провозглашенные этим же обществом и формально в нем
безраздельно царящие идеалы, что выродится либо в благоглупость,
либо опять-таки в антисоветизм.
Эта концепция буквально завораживает своей стройностью и
доказательностью. Меня, во всяком случае, заворожила.
Но в четырехмерном континууме истории не бывает одногранных
процессов.
Грандиозный исторический разлом, не вполне осознанно
превращенный большевиками в грандиозный вивисекторский
эксперимент, истребил массу деятелей культуры, спору нет. Но
столь же бесспорно, что общечеловеческую культуру он
парадоксальнейшим образом обогатил в том смысле, что
чрезвычайно расширил знания человечества об обществе и о людях в
обществе, о социальной инерции и социальной податливости, о
конструктивных возможностях и деструктивных последствиях
массового насилия, и т.д. Одна только возможность на практике
исследовать попытки сращивания рабовладения с индустрией чего
стоит! А синхронное сопоставление эффективности восточной
деспотии и часнособственнического фашизма! Для историков,
социологов и психологов Октябрьская революция - все равно
что для физиков взрыв первой атомной бомбы в Аламогордо.
Несомненно, что если человечество уцелеет, последствия
большевицкого удара ломом по критической массе урана будут
исследоваться в течение еще многих десятилетий - как вне,
так и внутри зоны поражения. И точно так же, как потомки жителей
Хиросимы-45 до сих пор интересны, и еще долго будут интересны,
для биологов, потомки жителей России-17 для мирового
человековедения отнюдь не пустое место и не бросовый
материал.
Но это значит, что любое письменное свидетельство, оставленное
советским социохибакуся, по крайней мере для науки, раньше или
позже окажется бесценным.
С другой стороны, общемировой литературный процесс, даже если
абстрагироваться от советского аппендикса, отнюдь не
представляет собою единого державного течения.
Латиноамериканский регион - там свои игрушки.
Восточноазиатский регион - опять же особая статья. Я уж не
говорю о Черной Африке, где тоже есть буквы, а следовательно,
есть и люди, которые этими буквами что-то пишут. Один и тот же
человек в зависимости от перепадов настроения - если он,
конечно, вообще читает книги - может предпочесть вчера Абэ
Кобо, сегодня Борхеса, завтра Лао Шэ, послезавтра Рекса Стаута,
а на склоне третьего дня потянуться за Рыбаковым Анатолием. И с
момента предпочтения уже не столь важно, что вызывает у
читающего интерес: психология или этнография. Конечно,
среднеевропейский читатель чаще будет читать европейских и
американских писателей, ибо они ему культурно ближе, у них он в
большей степени читает о себе. Но тогда получается,что о мировом
литературном процессе можно говорить лишь статистически. Хорошо,
но ведь по тем же самым причинам японец или китаец значительно
чаще будет читать восточноазиатских авторов; а если вспомнить,
что китайцев на свете несколько больше, чем французов, то
соответственно числу человекостраниц мировым литературным
процессом может оказаться такое...
Всякая национальная литература является полноправным, хотя и
действительно воздействующим на остальные не в одной и той же
степени, элементом мирового процесса. Требуется лишь одно.
Свой, специфический объект описания.
Конечно, Уэллс может для разнообразия нашмалять "Россию во
мгле", Фейхтвангер - "Москву, 1937",
Эренбург - "Падение Парижа", а Аркадий
Стругацкий - "Пепел Бикини". Но, во-первых,
подобные выбросы достаточно редки и несущественны, а, во-вторых,
при их создании авторы все равно остаются в рамках той
культурной ситуации, той системы ценностей, того спектра эмоций,
которые определяют их как выразителей и отражателей их
основного, кровного, с рождения формировавшего их души мира.
В течение многих мучительных десятилетий советская литература
имела свой объект отражения. Действительно, объект этот был
вначале исключительно катастрофичен, а затем чрезвычайно
извращен. Но: существовал своеобразный мир, и в этом мире
постепенно начал существовать своеобразный человек. Бессмысленно
сейчас углубляться в вопрос, что в этом человеке русского, а что
советского, или насколько и чем этот мир и этот человек хуже
или, пардон, лучше иных региональных миров и людей. Некоторые
ответы сейчас написаны на каждом углу и становятся общими
местами, вернее, местами общего пользования; некоторые -
думаю, их больше - еще только предстоит дать. Но факт
остается фактом - описание данного мира, как научное, так
и художественное, коль скоро мир этот является регионом
человечества, обогащало знания и представления человечества о
себе. Беллетристическое отображение советского поведения в
советских условиях, конечно, весьма необычный факт культуры, но
подчас оно может оказываться интеллектуально и эмоционально
захватывающим для жителей любого культурного региона, поскольку
размышляют об окружающей их системе и испытывают чувства по ее
поводу все-таки не вирусы, а люди.
Да, раскрытие тайны окружающего мира, инвалидное внедрение в
многослойно замаскированный и тщательно охраняемый зазор между
образом действительности, вколачиваемым в советские (главным
образом - русские) головы с детства, и самой
действительностью на протяжении десятков лет составляло основу
духовной жизни всякого порядочного и несломленного человека в
этой стране. Но, видимо, было бы ошибкой думать, что подобный
процесс начисто лишен общечеловеческого содержания. Процесс
познания всегда индивидуален, и другие индивидуумы всегда могут
что-то почерпнуть в нем для себя. Какой-нибудь мумбу-юмбу, в
сотый раз в истории человечества открывший велосипед, может
оставить такое описание этого действа, что зачитываться будут
миллионы велосипедистов.
Ну, например. Одним из атрибутов советского общества
является почти полная непредсказуемость срабатывания обратных
связей. Неверно, что обратных связей в тоталитарном обществе
вовсе нет- они просто тщательно закамуфлированы; нет тех связей,
которые нас сызмальства натаскивали считать существующими,
ценить и воспевать - но есть масса альтернативных,
негласных, подспудных, исковерканных. Как правило, только
экспериментальным путем, на собственной шкуре человек в
состоянии выяснить, какой его поступок к какой реакции общества
приведет. Процесс этого выяснения полон загадок, сюрпризов,
переживаний, удач и неудач, зачастую связанных со смертельным
риском, с угрозой для себя и для ближних своих. Описание этого
процесса какими-то элементами всегда может оказаться близким
любому человеку на Земле, ибо непредсказуемое срабатывание
социальных обратных связей в той или иной степени присуще всем
типам современных человеческих обществ уже в силу одной лишь их
нынешней сложности. Правда, европейскому читателю такое описание
обязательно покажется гротесковым, утрированным, доведенным до
абсурда - тут все дело в различном соотношении
предсказуемых и непредсказуемых срабатываний.
В свое время именно непредсказуемость реакций бога (или
богов) на тот или иной поступок человека послужила едва ли не
основным мотором развития духовности человечества. Первобытная
вера в то, что с духами и демонами можно общаться по-свойски, по
принципу "ты мне - я тебе" (я тебе жертву -
ты мне урожай, я тебе другую жертву - ты мне победу в
битве) под давлением практики постепенно уступила место
нескончаемой гонке за познанием непознаваемого бога, которая,
покуда длилась, неизбежно обогащала душу. Заимообразность в
отношениях с высшими силами - это и есть модификация
животной влитости в процесс. Думать не о чем и переживать
нечего - надо лишь дать вовремя тому, кому надо. Более
общо: сделать то, что, как всем известно, надлежит делать в
данной ситуации. Спиральное вползание к пониманию - это
прежде всего саморазвитие, опасный и трудоемкий духовный
процесс, не имеющий финиша и чреватый одновременно (и, в
общем-то, в равной степени) и катарсисом, и крахом.
Но это же можно отнести к любому процессу познания тех сил, от
которых непосредственно зависишь, в том числе - своего
мира и людей, которые в нем живут.
В течение шести лет перестройки неизвестно чего неизвестно во
что (впрочем,несыто шепчущее общество в общество голодно орущее
мы, кажется, перестроили всерьез и надолго) специфический объект
отражения, обеспечивавший нашей литературе ее своеобразное
