иметь все - уголь, нефть, железо, ракеты, реакторы! -
и стремительно гнить, необратимо обращая в труху все эти
богатства. Потому что нет малости - мыслей.
Отсюда кризис.
Отсюда - перестройка.
Думай! Думай немедленно! А зачем? Родине мысли нужны! А как? А
шут его знает... Сядь! Сел. Нахмурь лоб! Нахмурил. Придумал?
Нет. Подбородок подопри кулаком, как у Родена, видел? Не видел.
Черт, и я не видел. В общем, подопри. Придумал? Нет. А чего
придумать-то надо? (Как говорил Винни Пух, если бы я знал, что
нужно придумать, я бы обязательно это придумал). А я откуда
знаю? У тебя образование, у меня только полномочия. Думай!
Двадцать пять рублей дам! Придумал? Нет. Двадцать шесть дам!..
Минус налог. Придумал? Нет. Место в яслях дам! Придумал? Да! Е
равно эм цэ квадрат! Гм... где-то я это уже слышал... Еще думай!
Придумал! Если сто тонн фенола вылить в одну реку за двадцать
пять минут, тот, кто попьет из реки, может... э-э... плохо себя
почувствовать. Так. (На место директора химкомбината метит,
Эйнштейн хренов. А мы с Денисычем охотились вместе... да и
Москва обещала квоту загранкомандировок увеличить, если план по
удобрениям перевыполним)... Эта мысль подрывает ленинское учение
о войнах справедливых и несправедливых. Неприятный казус. Ну да
времена сейчас вольные, так что условимся просто, ты не говорил,
я не слышал. Думай дальше. Придумал? Нет. Еще думай!
Дз-зын-н-нь! Конец рабочего дня. Ну и пес с ним, пошли водки
выпьем. Ты мне четвертной должен, мыслитель. Так что ставь.
Придумал! Давай всех рыжих зарежем! А потом картавых!
Если сто тонн фенола вылить... в этой ситуации нет ничего
фантастического, разве что количество тонн. Но уже вторая часть
фразы включает рассмотрение последствий, затрагивает
перспективу, требует заглянуть в завтра. Но если, читая про это
завтра, мы узнаем, что человек, наглотавшись фенола, с утроенной
силой встал к станку и весь день мурлыкал гимн, это будет не
фантастика, а вранье. А если мы попытаемся не врать, то
кто-нибудь да обвинит нас в подрыве чего-нибудь. Вот и думай.
В последние годы в просторечии возник термин "книжка от
мозгов". Дескать, "отключиться хочу, дай почитать
чего-нибудь от мозгов". В разряд такого чтения попала и
фантастика. Один из наиболее интеллектуальных и будоражащих как
воображение, так и чувство ответственности видов литературы, по
определению предназначенный для подпитывания способности
мыслить, старательно превращался в литературу от мозгов. А потом
еще проводились дискуссии о кризисе жанра!
Нам пытаются отбить нервные окончания, ответственные за осязание
будущего. И в значительной степени - преуспевают.
Восстанавливать эту способность, даже при самых благоприятных
условиях, придется многие годы.
Поэтому НФ, как ни горько признавать это любящему ее
человеку, в изрядной мере потеряла читателя и утратила престиж.
Обратимо ли это? Не знаю. Способно ли общество создать, взамен
фантастики, какой-либо иной механизм художественного,
эмоционального прощупывания социально-психологической
перспективы? Я не уверен. Думаю, что пока - нет.
--------------------------------------------------------------
Круг четвертый. 1991
--------------------
ПОД ПРЕДЛОГОМ КОНКРЕТНОЙ КРИТИКИ
________________
"Писателям - абсолютные гарантии". Рец. на сб. "Волшебнику -
абсолютная гарантия", Таллинн, 1990.- "Таллинн",
1991, № 5 (опубликовано в сокращении).
Мы направились к пограничному знаку. Границы, хотя бы и
символические, всегда почему-то волнуют, будоражат фантазию. За
пограничными знаками, так мы привыкли себе представлять, всегда
находится что-то другое, что-то новое...
Тээт Каллас
Подавляющее большинство людей хотя бы раз в жизни
оказываются читателями. Многие читатели, в силу регулярно
совершаемых книгопроходческих упражнений, становятся читателями
более или менее квалифицированными. Тех из них, кого обуревает
непреоборимое желание беспрерывно делиться впечатлением от
прочитанного, зачастую заносит в профессиональные критики.
Критики с комплексами, в глубине души всегда уверенные, что если
бы они это написали, то написали бы гораздо лучше автора,
превращаются в литературоведов. В быту их называют
литературоедами. Сами они всяких там романов-рассказов не пишут,
зато, читая что-либо, думают лишь о том, как и про что следовало
бы это писать на самом деле - то есть как и про что они
сами бы это написали, если бы это пришло им в голову - и
затем подробно излагают, насколько результат работы автора хуже,
чем их разбуженные чтением замыслы. Литературоведы,
подсознательно чувствующие чрезмерную притязательность своей
уверенности и испытывающие потребность имплицитно покаяться в
ней, анализируют подвернувшееся им произведение, пытаясь понять,
чего хотел сам автор, и насколько ему то, что он хотел,
удалось - и оттого становятся литературоведами
хорошими.
Обычный читатель, как правило, может сказать, понравилось ему
прочитанное или нет, то есть оценить произведение в чисто
эмоциональных категориях "ндра" - "не
ндра". Читатель квалифицированный в состоянии с той или иной
степенью пространности изложить, что именно ему "ндра",
а что "не ндра". Дельный критик способен объяснить,
почему это ему "ндра", а это - нет, и с примерами
в руках - вернее, на устах - сравнить то или иное
"ндра" и "не ндра" с их аналогами в других
произведениях, доказывая, что здесь нечто сделано лучше, а здесь
нечто - хуже. Литературовед занят тем, что доказывает
правомерность и тотальность своих личных "ндра" и
"не ндра", привлекая к решению этой задачи весь
доступный ему аппарат формальной логики, нелинейной
стереометрии, жестикуляционного магнетизма и словесного балета.
Таким образом, на любом уровне ядром сообщения является один из
элементов оппозиции "ндра" - "не ндра";
однако читатель всего лишь информирует о своей оценке, критик ее
доказывает, а литературовед ее навязывает.
Я все это к тому, что я не более, чем читатель. Поэтому
постараюсь всеми силами воздерживаться от формулировок типа
"хороший" - "плохой", придерживаясь шкалы
"мне понравилось" - "мне не понравилось".
И даже если, опасаясь повторов и тавтологий, я вынужден буду
как-то разнообразить вокабуляр, следует помнить, что смысл
терминов "интересный", "гротескный",
"добрый" и пр. следует искать именно на этой шкале.
Прежде всего мне "ндра" перевод. Все вещи сборника
являются высокохудожественными русскоязычными текстами и,
следовательно, самостоятельными и полноправными фактами культуры
для всех читающих на этом довольно распространенном языке. К
сожалению, я никогда не жил в Эстонии и не знаю языка
оригиналов, поэтому не могу сказать, утрачено что-то при
переводе, и если да, то что. Бывает, перевод, напротив,
обогащает текст, хотя бы взамен утраченного, однако и здесь я
ничего не могу сказать. Но уже то, что язык одной вещи сборника
не спутать с языком никакой другой, говорит само за себя.
Превосходно переданы и порывистая, взвихренная скачками эмоций
героя стилистика Тээта Калласа, и неторопливая, устало
покачивающаяся между философичностью человеческой жизни и ее
тягомотностью стилистика Эмэ Бээкман, и всеобъемлющая ирония
Энна Ветемаа с ее словесными карикатурами широчайшего спектра,
от дружеских шаржей на фольклор до хлесткой пародии на
пропагандистские штампы современности, и судорожно вязкий, почти
шизоидный поток сознания Рейна Салури, как нельзя лучше
соответствующий бессильной раздвоенности его героя...
Мне "ндра", что все вещи сборника являются
действительно художественной литературой, а уж затем, скажем,
фантастикой. В сущности, это неудивительно - многие
авторы, представленные в "Абсолютной гарантии", с
успехом делали эстонскую литературу еще когда я пешком под стол
ходил - но все равно приятно. Вдвойне приятно, что это не
просто хорошая литература, а в высокой степени интеллигентная
литература. Здесь не встретишь идиом типа "хрен
моржовый" или "ну, ты, с-сука!", без которых в
последнее время почему-то считается невозможным - по
крайней мере, в речевых характеристиках - художественно
отображать вдохновенный труд и неисчерпаемый внутренний мир
наших современников в их взаимодействии друг с другом и с
расцветающий день ото дня многонациональной Родиной. Что
говорить, мелодика, скажем, Вивальди или Генделя весьма слабо
резонирует с напряженным биением пульса полуразвалившегося
танкосборочного конвейера. Но верно и обратное: под Вивальди
как-то неловко мочиться в подъезде дома любимой девушки, а под,
например, "Козлы!" или "Атас!", как утверждают
знатоки - не фиг делать. Впрочем, есть особо продвинутые
личности, предпочитающие, как герой "Заводного
апельсина", учинять непотребства именно когда звучит
"старый Людвиг ван" - но статистически подобные
самородки сильно уступают пока простым ребятам, избирающим для
тех же целей Вилли Токарева.
Мне "ндра" - а вернее, я просто рад за
эстонцев - что позднее появление автохтонной эстонской
фантастики, судя по "Абсолютной гарантии", пошло этой
фантастике только на пользу. Эстония благополучно переждала
довольно мучительный период квазилитературной НФ, когда
приходилось с боем доказывать право писать о людях и в тех
текстах, где упоминаются гравилеты или волшебные палочки.
Видимо, эстонская фантастика возникла сразу внутри изящной
словесности, а не на ее стыке с научно-популярной литературой,
как фантастика российская. И произошло это, к счастью для
эстонских писателей, тогда, когда старая фантастика, в сущности,
уже умерла.
Вернее - наоборот. Умерла фантастика новая, появившаяся в
XIX веке. А старая - она существовала с тех пор, как
существует литература вообще, и будет существовать, пока
существует литература вообще. Скажем, Гомер - он верил в
Зевса и компанию примерно так же, как мы верим в
советско-американский полет на Марс; но было бы нелепо делать
главным героем произведения именно сам полет только потому, что
реально мы его в данный момент еще не ощущаем и потому хотим про
него узнать поподробнее. Нет, подход совсем другой: вот боги,
вот люди, вот одни друг другу помогают, а другие друг с другом
враждуют, и в фокусе изложения - драматические коллизии,
возникающие внутри этой единой синтетической реальности, где на
равных схлестнуты естественные и сверхъестественные элементы.
Представляете, если бы какой-нибудь микроагамемнон с
редакторскими ножницами в ручонках потребовал в качестве
непременного условия опубликования поподробнее описать процесс
производства амброзии? А ведь сколько лет мы так жили...
Новую же фантастику, научную, жизнь призвала к существованию,
когда стала раскручиваться промышленная революция. В России эта
фантастика расцвела с началом индустриализации, то есть уже в
тридцатых годах нашего века - со всеми вытекающими отсюда
последствиями; она изначально обречена была ерзать на
прокрустовом ложе как бы научных социологических и политических
доктрин.
Однако к этому времени в развитых странах, где грамотность и
образованность населения качественно возросли, научно-популярная
литература как самостоятельный жанр возникла, а утилитарная
ценность инженерных умений давно стала очевидной, функция
научной фантастики оказалась практически исчерпанной. В
семидесятых годах эта же участь постигла научную фантастику и в
СССР, и перед нею появилась та же развилка, что и перед западной
НФ в двадцатые годы.
С одной стороны, возникла фантастика как остросюжетный жанр
со своей системой условностей, столь же специфической, сколь
система условностей детектива - только в детективе
непременным атрибутом служат убийства и погони, а в
фантастике - звездолеты и гуманоиды. Причем для вящей
интересности такой детектив и такая фантастика охотно заимствуют
средства из арсенала соседа: детектив отнюдь не чурается
естественнонаучных чудес (уже у Конан Дойля предпосылкой к
преступлению служат то подлодка новой конструкции, то загадочное
