доходит, что корабль ушел, не заметив потери члена экипажа, медленно,
экономя силы, плывет в сторону берега. Через несколько часов он,
наконец, с горечью осознает, что это бессмысленно, потому что берег
слишком далеко, а еды и пресной воды у него нет, и смерть от голода и
жажды неминуема. Солнце палит голову, волны хлещут в лицо, ноги сводит
холодом, а перед глазами мерещатся акульи плавники. Положение безвыходно
и впадать в истерику нет смысла, но он все же не удерживается и рыдает
над собой, теряя вместе со слезами ценную для организма жидкость,
которую нечем восполнить среди необъятных просторов соленого океана.
Наступает ночь. Океан затихает. Появляются звезды. Мириады крупных
звезд. Человек смиряется со своей скорой гибелью и, оставив бесплодные
хлопоты и переживания, наслаждается последними минутами своей жизни. Он
лежит на спине, широко расставив руки, плавно покачивается на волнах и
любуется грандиозной небесной картиной. Он восхищается величием космоса.
Только теперь до него доходит, что кроме него самого и ему подобных,
кроме океана и Земмли, есть бесконечное множество миров, которые он
видит ВСЕ и ВСЕ СРАЗУ. Ну, если не все, то половину, но и эта половина
затмевает собой все его проблемы и страдания, потому что в далеких
мирах, как и в нашем, рождаются и умирают, радуются и страдают, но вот
одна ничтожная песчинка, беспомощное существо, обреченный на смерть
организм смотрит в космос глазами Бога, потому что видит сразу все миры,
и перед ним предстает неподвижная гармония... Но с этой гармонией что-то
диссонирует, нечто суетное, какой-то посторонний шум... Матрос
поворачивает голову в сторону и видит проплывающий неподалеку круизный
лайнер. Его палубы сверкают праздничными огнями, слышна веселая музыка,
иллюминаторы светятся уютом - и матрос, оставив мириады небесных миров,
бросается к этим милым его сердцу огням, к родным электрическим лампам,
к кипяченой воде, к горячей пище и к милосердным врачам. Он сучит ногами
по воде, орет благим матом и машет руками, пытаясь повыше подпрыгнуть.
Заметят ли его с корабля? Маловероятно, но... есть шанс, а пока у
человека есть шанс, он будет отчаянно бороться за свое существование.
Нечто подобное произошло и со мной: лишь только у меня появился шанс
выжить, я забыл всю свою возвышенную философию и стал тривиально
барахтаться в людском море. Я засел за учебники и все свободное время
зубрил математические формулы и правила правописания, я прислушивался к
своему организму, не колет ли в боку или под лопаткой, я ежечасно
проверял пульс, и меня охватывала паника, если он отклонялся от нормы
хотя бы на пять ударов в минуту. Но странное дело: чем больше я боролся
за свою жизнь, тем меньше был уверен в успехе.
Я стал бояться смерти. Это был физически ощутимый Страх, он приходил без
предупреждения и в любую минуту. Сидел ли я за партой на уроке, мылся ли
в душе, обедал ли в столовой, стучал ли теннисным мячом об стенку -
Страх всегда был начеку, и стоило мне чуть расслабиться и забыть о его
существовании - он тут же напоминал о себе, сдавливая мне горло своей
мягкой, как у кошки, но сильной лапой. На какую-то секунду я задыхался и
в глазах темнело, затем спазм очень быстро проходил, но Страх неизменно
давал понять, что уходит не далеко и не навсегда.
За десять дней до выпускных экзаменов этот неотвязный Страх стал
приходить ко мне по ночам, и я просыпался с холодным телом в необычной
позе - со сложенными на груди руками и скрещенными ногами. На следующий
день после первого такого случая я узнал из учебника истории, что именно
в таком положении в древности покойников клали в "грооб" - варварское
приспособление в форме деревянного ящика, который вместе с мертвецом
заколачивали и закапывали в землю. Это неприятное открытие только
подтвердило неумолимую реальность моего первобытного Страха - он
распоряжался моим телом даже когда я спал и не мог думать о нем. Вместе
с тем, я был благодарен Спасителю за то, что родился в такое счастливое
время: если я и умру, мое тело не съедят мерзкие жирные черви, как
сожрали они тела моих далеких предков, - после кремации оно легко
разлетится по всему миру миллионом быстрокрылых пепельных мотыльков.
Наконец, моим мучениям пришел конец: накануне приезда Приемной комиссии
всех выпускников из двух последних классов собрали в конференц-зале.
Набралось около сорока человек. На трибуну поднялся директор и объявил,
что по решению правительства в этом году в качестве эксперимента
аттестаты будут выдавать только тем, кто пройдет медицинскую комиссию.
Причем распорядок такой: сначала медкомиссия, а потом экзамены по
пройденным предметам. В конце своей короткой речи директор разъяснил
смысл этого важного государственного решения: население Земмли стареет,
число больных людей увеличивается и медицинские учреждения перегружены.
В зале повисла тяжелая тишина: подростков-выпускников явно не устраивало
то, что ценой своей жизни они должны разгрузить больницы и тем самым
облегчить лечение стариков. Директор, видимо, почувствовал напряжение:
он быстро закруглился, объявив, что завтра с утра все должны явиться в
поликлинику с анализами мочи и кала, скороговоркой пожелал нам успеха и
поспешно ретировался.
На следующий день воспитатели привели все сорок человек в интернатскую
поликлинику. Парней собрали на первом этаже, девушек на втором. Всем
приказали раздеться. Когда мы сбросили одежду и посмотрели друг на
друга, то не смогли сдержать хохота: двадцать молодых голых мужиков, и у
каждого в одной руке запотевшая от теплой мутно-желтой жидкости баночка,
а в другой - обернутая в тетрадочный лист и перетянутая резинкой
подванивающая коробочка. Так мы надрывали животы от смеха, пока из
кабинета не вышла медсестра в белом халате и буднично сказала:
"Заходите". Все двадцать человек тревожно переглянулись: никто не хотел
идти первым. Воспитатель встрепенулся - он понял, что совершил ошибку,
не составив заранее списка, и стал загонять в кабинет ближнего к двери.
Остальные отшатнулись к противоположной стене. Несчастный парень,
случайно оказавшийся крайним, заупирался: он категорически отказывался
быть первым, настаивая на том, чтобы вызывали по алфавиту. Те, чьи имена
были на первую букву, в ответ зароптали, и поднялся шум. Так мы спорили
с воспитателем минуты три, пока не открылась дверь кабинета и строгий
нахмуренный доктор со стетоскопом на шее заорал:
- Что здесь происходит?! Разберитесь, наконец, кто первый!
Он, видно, решил, что все мы рвемся на прием к нему и каждый не хочет
пропускать другого впереди себя.
- Я первый, - неожиданно для себя самого шагнул я вперед.
Как только я сделал этот шаг, мой навязчивый страх отступил. Сердце
забилось радостно: еще немного, и с мучительной неопределенносеще
немного, и с муч
- Я второй, - сказал Игор, явно из солидарности со мной.
Вслед за ним неожиданно нашлись третий, четвертый и пятый - это были
крупные и мускулистые, увереннные в своем здоровье парни. Они, очевидно,
решили, что мы с Игором ломанулись вперед из "мачизма", и поспешили
показать, им тоже сам черт не брат.
Я ожидал, что это будет какой-то особенный медосмотр, хотя бы более
тщательный, чем ежегодная диспансеризация, но оказалось все то же:
дышите, не дышите, покажите язык, закройте глаза, вытяните руки,
присядьте, дотроньтесь кончиком пальца до носа, положите ногу на ногу...
Все то же бесконечное хождение по кабинетам с "картой болезней" под
мышкой. Врачи тоже были обычными, индиферентно-сонными и безучастными. В
коридоре я перебрасывался репликами со встречными парнями, разговор был
однотипный: "Ну как?" - "А, лажа!" Они, как и я, были разочарованы
обыденностью происходящего. Решались наши судьбы, а воздух был пропитан
рутинным духом микстуры.
И все же в конце осмотра меня ждало нечто такое, чего раньше не
случалось: когда я прошел всех врачей и вернулся к первому кабинету за
одеждой, воспитатель сказал мне, чтобы я не спешил одеваться, а
повернулся к нему спиной. Я сделал так, как он велел - тут же мне на
глаза упала черная повязка, а затылок сдавил тугой узел. Сердце мое
опустилось: в какой-то книге я читал, что в давние времена так поступали
с теми, кого вели на казнь. Умом я понимал, что никто меня прямо сейчас
убивать не будет, но фантазия волновала кровь. К тому же, я был первым и
не знал, будут ли так делать со всеми. Воспитатель тем временем поправил
спереди повязку, опустив ее пониже.
- Видишь что-нибудь? - спросил он.
Я помотал головой.
- Чудесно, - потрепал он мою повязку. - Идем со мной.
Он обхватил мою руку повыше локтя и повел по коридору.
- Не бойся, - сказал он.
- Я не боюсь...
- А чего дрожишь?
- Холодно.
Он вывел меня на лестницу, и от ног к голове действительно прошел холод
от бетонных ступеней. Мы поднялись на один этаж - из коридора доносились
девчачьи голоса и приглушенный смех - и двинулись дальше вверх. Всего в
том здании было три этажа, и я лихорадочно пытался вспомнить, заходил ли
я раньше на последний этаж и какие кабинеты там видел. В голову ничего
не шло. "Стой!" - вдруг дернул меня воспитатель за руку на площадке
между этажами. Я остановился и услышал стук каблучков: по лестнице
спускалась какая-то женщина. Я вжался в угол и прикрыл стыд медицинской
картой. Воспитатель крепко вцепился в мою руку - боялся, что я убегу?
Когда стук туфель поравнялся с нами, я расслышал на его фоне шлепание
легких босых ног по бетону, и в то же время воспитатель отвратительно и
часто задышал мне в ухо... До меня наконец дошло: мне завязали глаза
именно на тот случай, если я встречусь на лестнице с такой же раздетой,
как и я, девочкой. И ей, как и мне, повязала повязку воспитательница.
Чего только не придумают эти старперы, чтобы соблюсти нравственность
воспитуемых! Я невольно улыбнулся, и тревога моя рассеялась.
Когда мы наконец добрались до третьего этажа и воспитатель развязал мне
глаза, то я увидел, что стою перед дверью с табличкой "Главврач". Все
вернулось на круги своя. В кабинете главврача за широким столом,
накрытом зеленым сукном, восседали солидные люди в черных костюмах,
человека два или три - в униформе. Мне сразу стало ясно, что именно они
облачены высшей властью решения судеб, а не какие-то эскулапы на
побегушках. Молча они просмотрели мою карту, передавая ее из рук в руки.
Зачем-то попросили повернуться "на сто восемьдесят градусов", а потом
еще на сто восемьдесят.
- Вопросы есть? - спросил человек в центре, добродушного вида старичок с
седой покладистой бородой.
- Девочками балуешься? - спросила грудным голосом женщина с красным
мясистым лицом.
- Нет, - ответил я честно.
- А не врешь? - не отставала она.
- Вопрос не по делу, - сухо оборвал старичок. - Уведите, - кивнул он
моему воспитателю.
Мы поспешно вышли.
- Кретин! - зашипел на меня воспитатель, только мы оказались за дверью.
- Сколько можно твердить, что первым делом надо здороваться, а ты как
чучело немое, ни "здрасьте", ни "до свидания"!
- И что теперь будет? - озадаченно спросил я.
- Пустят тебя в расход как быдло некультурное, да и все! - сказал он,
завязывая мне глаза.
Что-то в его тоне подсказывало мне, что он говорит несерьезно.
- Только за это? - спросил я на всякий случай.
- Ладно, не трусь. Раз замечаний не было, то все в порядке, - успокоил
меня он. - У них все открыто. Если что-то не нравится - сразу говорят.
Чего им стесняться?
Когда он поправлял мне повязку на глазах, то явно нарочно оставил
щелочку. Меня это позабавило. "Интересно, сделал бы он то же самое, если
бы меня забраковали?" - подумал я, тотчас отметив, что ко мне вернулся
вкус к праздному философствованию. Однако нам не повезло: когда мы вышли
на лестницу в предвкушении интересных зрелищ, то все, что мы увидели -
это дородную воспитательницу, которая, растянув подол просторного платья
ширмой, заслоняла собой худенькую девочку. Я еле сдержался, чтобы не
ухмыльнуться, и гордо прошествовал мимо, не прикрываясь.
