- Это было бы весьма неумно с твоей стороны, - ответил он.
Игор был как всегда прав: ревновать было глупо, потому что все
происходило открыто и честно, - но я и не ревновал, это было нечто
другое, тяжелое и темное, не щекочущее нервы, а напрочь убивающее любые
чувства.
- Давай будем заниматься с ней любовью по отдельности, - предложил я.
- Как хочешь, - согласился он.
На седьмую ночь мы с Игором ублажали Лину по очереди. Каждый из нас
демонстрировал равнодушие к тому, что делает другой, а в итоге
появлялось раздражение к другому и апатия к себе. Внешне все было на том
же уровне, но сама любовь снизошла до механического трения интимных
частей тела. Хуже всего было то, что это отразилось на наших чувствах к
Лине: мы к ней охладели, и она не могла не заметить этого.
- Вы что, поссорились из-за меня? - хмуро спросила Лина, когда мы по
своему обычаю перебрались под конец встречи на диван.
- Нет, - сказал я.
- Мы не ссорились, - подтвердил Игор.
- Тогда что случилось?
Мы угрюмо молчали, не зная, как объяснить ей и самим себе, что с нами
произошло. В комнате повисла гнетущая атмосфера всеобщего отчуждения.
- Какие же вы дураки! - не выдержала Лина. - Вы все испортили!
Она быстро оделась, по-кошачьи легко вспрыгнула на подоконник и исчезла
в темноте.
- Я ненавижу вас! - крикнула она нам на прощание с улицы.
- О-хо-хо! - вздохнул Игор. - И что-то теперь будет?
- Ничего, - успокоил я его. - Днем помиримся.
Игор ничего не ответил. Лицо его было как всегда спокойно, но если
раньше оно выражало невозмутимость оптимиста, теперь на нем было
написано угрюмое равнодушие человека, уверенного в том, что ничего
хорошего его ждет. Впервые его вид подействовал на меня угнетающе. Я
выключил ночник и постарался поскорее заснуть в надежде на то, что утро
разрешит ночные недоразумения.
Во время каникул мы с Игором не заводили будильник, но просыпались с
неизменной точностью в восемь утра, как во время учебы. На этот раз я
проснулся в половине десятого. Игор еще спал. Это было вдвойне необычно,
потому что он как правило вставал раньше меня. На дворе было пасмурно,
накрапывал мелкий дождь, и сквозь раскрытое окно в комнату вкрадчиво
пробирался шорох промокших листьев, настойчивым шепотом внушая тревожные
предчувствия. Я разбудил Игора - он широко открыл глаза и посмотрел на
меня мягким теплым взглядом. Видно, ему приснилось что-то приятное... Но
в следующую секунду по его лицу прошла тень какой-то мрачной мысли,
словно он вспомнил, что его ожидало в этот день нечто тяжелое, и
мимолетная радость пробуждения растворилась в унылой беспросветности
сырого утра.
После завтрака мы отправились в женский блок, чтобы повидать Аллину.
Дежурная на входе сказала нам, что она куда-то вышла. Искать ее на
огромной территории Интерната было практически безнадежным делом, но мы
все же целый день слонялись из конца в конец, высматривая ее в
спортзале, столовой, кафетерии, магазине, библиотеке и многочисленных
аудиториях. Пройдя полный круг, мы возвращались к дежурной, чтобы
узнать, не появлялась ли Аллина, и начинали свой поиск по новой. Под
вечер мы промокли до последней нитки, в ботинках хлюпала вода, сырость
холодила тело, а в нас самих леденящим сердце страхом крепло
предчувствие, что мы никогда больше не увидим Лину. Все это время мы
сосредоточенно молчали, обмениваясь лишь короткими репликами о том, в
какую сторону идти. Когда стемнело, нам стало ясно, что ходить и дальше
под дождем бессмысленно, но ни я, ни Игор не хотели сказать об этом
первым. После очередной встречи с дежурной Игор направился в сторону
проходной. Я нехотя поплелся за ним. Нам оставалось только узнать на
пропускном пункте, не выходила ли Аллина за территорию Интерната.
Пропуск на выход без воспитателей или родителей выдавался лично
Директором только в особых случаях, и нам с Игором было слишком хорошо
понятно, что "особый случай" в положении Лины означал ее безвозвратный
уход из Интерната, из нашей жизни и из мира.
В ответ на наш вопрос дежурный по проходной, мордатый дядька с пышными
усами, смерял нас насмешливым взглядом. Он не обязан был давать справки,
но и делать этого никто ему не запрещал.
- Зачем вам? - спросил он, с легким раздражением наблюдая, как с наших
ботинок стекает на пол вода.
- Нам очень надо, - сказал Игор убежденно.
Дежурный протянул нам швабру:
- Подотрите за собой, тогда посмотрим.
Мы стерли с пола свои следы.
- С разрешения Директора добровольно выбыла, - обыденно сообщил нам
дежурный, заглянув в монитор.
- "Выбыла"? - невольно повторил я глухое слово, полоснувшее тупым ножом
по сердцу.
- Дождалась попутной машины и уехала в Распределитель, - пояснил он,
глядя на нас, как на малолетних идиотов.
Все было кончено. Лина уехала в контору, занимавшуюся распределением на
фабрики смерти. Жизнь опустела. Во мне не было ни жалости, ни
сострадания - только безнадежная пустота.
- Пошли, - потянул я за рукав застывшего на месте Игора.
Мы молча вернулись в свою комнату, сбросили с себя мокрую одежду и легли
под одеяла, чтобы согреться. Вокруг была все таже пустота, холод и
тягостное молчание. Тишина нарушалась лишь простудным хлюпанием
дыханий... Игор как-то особенно сильно всхлипывал, и я с удивлением
увидел, что он плачет. Это было неожиданно, ведь я никогда не замечал за
ним сильных эмоций. Всем своим видом, спокойным и уравновешенным,
зачастую доходящим до холодности, он говорил окружающим о том, что
сентименты ему чужды.
Меня внезапно захлестнула жалость к Игору, к Лине, к себе самому и ко
всей нашей жизни, такой хрупкой и беззащитной. Жизнь - это в конечном
итоге единственное, что есть у человека, поэтому с ней так тяжело
расстаться, и в то же время в мире есть неумолимые силы, которым не
составляет никакого труда взять ее, для них это так же обыденно, как
забрать пальто в гардеробной, а в обмен на жизнь, самое ценное, что
может быть в природе, на теле выжигают электродами казенный символ
обреченности - номер очереди в небытие.
Я жалел Игора - я шептал ему слова утешения, я гладил жесткие волосы на
его затылке, я согревал его своим телом... Его живая плоть отвечала мне
благодарным теплом и мягко касалась моей плоти, я прижался грудью к его
спине, и биение наших сердец вошло в резонанс, с каждым ударом они
стучали все сильнее, и кровь пульсировала в унисон, отдаваясь в голове
ударами взбесившегося метронома. Наши тела без всякого усилия
соединились, как намагниченные, и утонули в нирване...
Утром я проснулся от шума в комнате. Открыв глаза, я понял, что еще
совсем рано: за окном робко начинался рассвет, солнечного света не
хватало, и горела настольная лампа. Возле письменного стола Игор собирал
свои вещи в рюкзак. Я закрыл глаза и стал соображать, как на это
реагировать. Мысли в голову не шли, было ясно лишь одно: мне совсем не
хотелось объясняться с ним. К тому же, я был уверен, что он в любом
случае уйдет, если собрался это сделать. Лучше всего будет, если он
уйдет без словесных объяснений, но оставит записку, поживет у родителей,
переживания стихнут, а потом мы снова увидимся на посвящении в вечную
жизнь, это будет наш последний день в Интернате, и мы расстанемся
друзьями... Да, так будет лучше всего! Я притворился спящим и стал
ждать, пока он уйдет.
Минут через пять хлопнула дверь. Я остался один. Я встал и подошел к
столу Игора, поворошил разбросанные книги, заглянул в его тумбочку -
записки нигде не было. Я почувствовал обиду и отчаяние. Я так стремился
к вечности и теперь на ее пороге остался совсем один. Я так хотел любви
и дружбы и все разрушил своими же руками. Как это случилось?
Мне хотелось плакать, но слез не было. Мне не хотелось жить, но я
чувствовал в себе огромный, непомерный запас энергии. Что я теперь буду
делать с этой энергией? Зачем она мне? Я бродил по комнате в раздумиях,
когда случайно заметил свое отражение в зеркале на внутренней стороне
раскрытой дверцы шкафа. Я задержал на нем внимание, потому что мне
мимолетно почудилось, будто кто-то выходит из-за вешалок с одеждой.
Я подошел вплотную к зеркалу и заглянул себе в лицо: это было не то
лицо, что я привык видеть. Да, это было мое нынешнее лицо, но не та
мальчишеская физиономия, которая не так давно смотрела на меня из
зеркала на протяжении нескольких лет и которую я хорошо помнил. Мое
теперешнее лицо обросло короткими и редкими светлыми волосами, оно
вытянулось и огрубело, некогда пухлые румяные щеки побледнели и
запрыщавели, а в глазах появилась взрослая уверенность. Это был уже не
тот мальчик, который переживал, что ему предстоит уйти в небытие.
Мальчик, который так боялся умереть, - умер, оставив мне на память свои
воспоминания. Да, именно "свои" воспоминания, потому что я помню только
то, что запомнил он. Это как книга мемуаров: пока она не издана, ее
можно дописать, а после издания - только прочесть.
Надо проверить свою память... Первое что придет на ум... Сестра Веда.
Что я помню о встрече с ней? Я помню, как мы встретились, как пошли на
поле, как лежали на траве, как я читал ей свои стихи... Но я совершенно
не помню, как мы возвращались обратно в Интернат и что сказали на
прощание друг другу! Единственная размытая картинка из серии "прощание с
Ведой" - ее губы возле моей щеки... Почему размытая? Наверное, потому
что губы были слишком близко от глаз... Но о чем мы говорили? Или
простились молча? Если бы я вспомнил об этом раньше, то помнил бы и
сейчас, а теперь не вспомню никогда. Целый эпизод моей... "моей" жизни
безвозвратно утерян.
Ну что ж, смерть мальчика - не моя смерть. Он - это он, я - это я. Он
умер, я жив. Жаль мне его? Нет, не жаль. Его смерть фигуральна. Где
труп? Был бы труп - стало бы жалко. Жил-был мальчик, бегал, резвился,
румяный такой, а теперь лежит бледный и без движения на ковейере,
уходящем в печь, - тогда жалко. А так - нет.
Я присмотрелся к своему отображению, и мне показалось, что оно чему-то
радуется. В душе я страдал, а из зеркала на меня глядела наглая
развратная рожа. "Ты садист и пидор!" - сказал я ему. Он только
ухмыльнулся мне в ответ. Я плюнул в его самодовольную харю - он высунул
длинный острый язык и медленно, сладострастно слизал стекающие по стеклу
слюни...
5. Девятая заповедь
Я оглядывался по сторонам, и мне вспоминалась детская страшилка: "по
черной-пречерной дороге ехала черная-черная машина с черными-черными
людьми..." Дорога на самом деле была черной от пепла, как и вся тундра в
округе, и за мотоциклом низко стелился длинный черный шлейф. Только
теперь я оценил практичность черной униформы: если присмотреться, то
станет заметно, что она не "черная-пречерная", а с серым оттенком, и
пепел на ней почти не виден и хорошо с нее отряхивается.
Мы въехали в черный-черный город, на черных-черных улицах которого тесно
лепились один к другому одноэтажные черные-черные дома, своей формой
действительно напоминавшие бараки. Перед нами медленно полз
черный-черный бульдозер. Игор резко вырулил на встречную полосу, обгоняя
его, и тут же метнулся обратно: нам навстречу лоб в лоб несся черный
самосвал. Спинным мозгом я ощутил быстро надвигающиеся на нас несколько
тонн железа. Под яростные гудки бульдозера и самосвала наш мотоцикл
впритирку протиснулся между ними - с моей стороны раздался скрежет и
посыпались искры. Игор взволнованно обернулся и, чуть отъехав,
затормозил. Проезжающий мимо бульдозерист густо осыпал нас отборным
матом, отчетливо слышным даже через лязг гусениц. Лина шутя закрыла
Игору руками уши.
- Ты жив? - спросил меня Игор.
- Все в порядке, - ответил я.
- А что ему будет, он же вечный! - рассмеялась Лина.
Игор слез и подошел к коляске рассмотреть царапину.
- Я попрошу своего механика - он все замажет и закрасит в лучшем виде, -
пообещал он.
- Да, а вот мотоцикл - не вечный! - еще больше развеселилась Лина.
Мотоцикл - черт с ним, а вот если бы нам настал конец, было бы обидно.
Как ни прискорбно, вечные люди тоже в некоторых случаях смертны. И если
