Александр Ромаданов.
Плоть, прах и ветер
1. Случай в тумане
Вездеход третий час шел через тундру по компасу в полном тумане. Желтые
противотуманные фары почти совсем не помогали, и картина перед глазами
напоминала кипяченое молоко с размешанным в нем сливочным маслом. У
вездехода были отличные амортизаторы, он лишь слегка покачивался, и
движение словно поглощалось его ревущими недрами. Водитель, будто угадав
мою мысль, накрыл широкой ладонью спидометр и задорно прокричал:
- Как вы думаете, с какой скоростью мы едем?
Я посмотрел в окно: глазу совсем не за что было зацепиться.
- Пятьдесят, - пришла мне на ум круглая цифра.
- Почти! Неплохо для первой попытки.
Водитель победно захохотал, убирая руку. Стрелка была за отметкой
семьдесят. Я холодно кивнул. Терпеть не могу панибратства со стороны
подчиненных.
- Рекомендую сбавить скорость, - строго сказал я, не меняя выражения
лица. - Туман сплошной стеной.
- А какая разница? - нахально возразил он. - Ориентиров и при ясной
видимости тут нет. Как ни крути - все равно по компасу ехать.
Препятствий нет... Тундра негороженая!
- Не забывайте, что существуют болота, - напомнил я ему. - Особенно
сейчас, после глобального потепления, когда мерзлота...
Я не договорил: вездеход сильно тряхнуло, и тут же по ушам неприятно
резанул необычный громкий рев. Не машинный, а животный. Мы с водителем
инстинктивно переглянулись. Он резко затормозил.
Когда мы вышли из кабины и вернулись шагов на двадцать, ориентируясь в
тумане по дыре от вездехода, которая еще не успела полностью затянуться,
перед нами открылось душераздирающее зрелище: на земле в неестественной
перекрученной позе лежал крупный старый олень с замшелыми щербатыми
рогами и плешивой клочковатой шерстью. Вместо задних ног у него было
кровавое месиво, в одном месте из пробитой шкуры отвратительно торчала
острая кость. При нашем появлении он попытался оторвать от мерзлой земли
скорбную бородатую морду, но ему удалось лишь скосить в сторону двух
некстати появившихся безрогих существ огромный черный глаз, подернутый
мутной пленкой.
- Не может быть! - изумленно воскликнул водитель.
- Я ведь вас просил не лихачить, - не без злорадства заметил я.
- Нет, этого не может быть, - настаивал он.
- Почему? - поинтересовался я.
- По теории вероятности! - вскричал он. - Представьте себе квадрат голой
тундры четыреста на четыреста километров и на нем два объекта шириной
один в метр, второй - в пять. С какой вероятностью их пути пересекутся в
одной точке?
- А мне странно другое: почему он не убежал от вездехода? - ответил я
вопросом на вопрос. Мне не нравилось, что мой подчиненный предлагает мне
решать какие-то задачи.
- Да потому что он, похоже, несколько дней как отбегался. Посмотрите,
какой он дряхлый. Извини, старина, не дали тебе помереть спокойно, -
вздохнул водитель.
Я с новым интересом взглянул на несчастное животное. Впервые за тридцать
лет своей жизни я столкнулся с существжизни я столкнулся с существом,
которое на моих глазах умирало своей смертью. Мне подумалось, что в этом
процессе должно заключаться нечто существенное, предопределенное
природой,
- Может, все-таки пристрелите? - с надеждой спросил водитель. - Глядите,
как божья тварь мучается...
- Подождем минуту. Покури пока, - протянул я ему раскрытый портсигар.
Ждать и правда пришлось недолго: через пару минут олень резко вздрогнул
и окончательно замер. Я был разочарован будничностью постигшей его
смерти. Казалось, должно было произойти нечто значительное, но после
кончины этого живого существа ничего в окружавшем его мире не произошло
и не изменилось. Оно унесло свою смерть, это свое личное событие, с
собой, оставив случайным зрителям ненужный остывающий труп. Смерть -
ладно, но тайна небытия тоже ушла с концами, едва показав из норы на
свет свой мокрый холодный нос. С досады я выпалил оленю в голову.
- Ты что?! - подпрыгнул с перепугу водитель, не ожидавший от меня такой
выходки.
- Контрольный выстрел, - я убрал пистолет и хлопнул парня по плечу,
давая понять, что прощаю спонтанное обращение на "ты" в нарушение
субординации.
- После Бога? - недобро прищурился он на меня.
- В машину! - приказал я, с трудом выдерживая его колючий взгляд.
Водитель завел мотор и резко рванул с места. Мы ехали молча. Я подумал,
что это даже кстати, и стал предаваться воспоминаниям. Когда я впервые
узнал о смерти? Пожалуй, можно сказать точно: это случилось в девять
лет, когда в нашем Интернате начались занятия по Закону Божьему. Я и
раньше слышал о Спасителе, но это были обрывочные, смутные знания,
почерпнутые из отдельных реплик воспитателей и старшеклассников. С
началом занятий передо мной стали открываться необычные, жестокие
истины. Свой первый урок учитель начал с того, что в красках рассказал
про Иеуду-Гитлерра, про казнь Человеко-Бога и его апостолов и про
жестокие гонения, которым подверглись адепты новой веры. История о
смерти Мессии сковала меня ледяным ужасом. Впервые я ощутил свою
беззащитность перед перед этой страшной бледной женщиной с кривым
окровавленным ножом. Если даже сам Сын Бога не смог вырваться из ее
цепких объятий, что уже говорить о простом маленьком мальчике?
Конечно, я и до этого знал о смерти, в основном из древних книг про
мушкетеров и пиратов. Но смерть отчаянных взрослых дядек с рапирами,
мушкетами и ятаганами не воспринималась моим детским мозгом как нечто,
имеющее ко мне хоть какое-то косвенное отношение. Детей по их отношению
к смерти, пожалуй, можно сравнить с животными. Скажем, домашняя кошка
может наблюдать смерть других животных - канарейки в клетке, задушенной
ею же мыши или собственных котят, утопленных в тазу хозяевами, - но у
нее нет способности к обобщению, и смерть других животных воспринимается
ею как отдельная случайность, ничего не говорящая о ее соНо смерть
отчаянных взрослых дядек с рапирами, мушкетами и ятаганами не
воспринималась моим детским мозгом как нечто, имеющее ко мне хоть
какое-то косвенное отношение. Детей по их отношению к смерти, пожалуй,
можно сравнить с животными. Скажем, домашняя кошка может наблюдать
смерть других животных - канарейки в клетке, задушенной ею же мыши или
Но еще больший шок ожидал мою неокрепшую душу, когда я вскорости вслед
за этим узнал о том, что вопрос о моей жизни или смерти будет решаться
совсем скоро, всего через семь лет, потому что когда мне исполнится
шестнадцать, специальная комиссия определит, обладаю ли я особыми
способностями, которые дают мне право перейти в категорию Вечных, или же
меня надлежит истребить как негодный биологический материал, отбирающий
жизненное пространство и средства к существованию у одаренных людей.
С паническим рвением я кинулся выискивать у себя выдающиеся способности,
которые могли бы дать мне путевку в вечную жизнь, но ничего не
обнаружил, кроме сущих глупостей, типа умения шевелить ушами или
сворачивать язык в трубочку. Мое отчаяние усугублялось еще и тем, что
моим соседом по комнате в Интернате был спокойный уравновешенный мальчик
Игор, отличник по всем предметам, который проявлял особые способности к
философии. Высокий и голубоглазый, с волосами цвета спелого пшеничного
колоса, с виду он был нитсшеанской белокурой бестией, но в душе
неизменно оставался фаталистом и флегматиком. "Будь что будет", - таков
был его основной принцип. Моих терзаний он демонстративно не
приветствовал. Допускаю, что втайне он мне сочувствовал, но утешать меня
не пытался, считая подобные переживания преходящей дурью.
В этот сложный для себя период я ощутил свое полное одиночество и
духовную оторванность от всего мира. Родители навещали меня каждое
воскресенье, но в их компании, которая совсем недавно давала мне
ощущение теплого семейного уюта, я стал чувствовать себя еще более
несчастным, потому что они уже обрели свое бессмертие и прожили каждый
по двести с лишним лет, а я... К тому же, они получили свою вечную жизнь
не за какие-то заслуги, а наравне со всеми, родившись в счастливое время
золотого века победы над смертью, когда еще не было введено
"иммортальных квот" - они понадобились позже, с возникновением проблемы
перенаселения Земмли. Сейчас я очень хорошо понимаю, что элементарно
завидовал отцу, его жизненному благополучию и устроенности, и ревновал
мать к другим ее детям (их было двадцать вечных, и я не знаю , со
сколькими "забракованными" ей пришлось расстаться, едва они достигли
совершеннолетия), но тогда эта тяжелая смесь из неосознанных детских
чувств ядовитым осадком ложилась на дно моего сердца. В присутствии
родителей я был предельно немногословен и раздраженно-тороплив, стараясь
побыстрее распрощаться с "предками", чтобы избежать разговоров "по
душам". Они чувствовали отчуждение в наших отношениях, но не могли
понять, отчего оно произошло, и страдали вместе со мной... То есть,
"вместе" во временных, но не в душевных координатах.
Искать совет у учителей - значило прослыть подлизой, а этого я не хотел
из мальчишеской гордости, которую не мог подавить даже страх смерти.
Ежедневно, ежечасно и ежеминутно размышляя над своим сложным положением,
я, наконец, принял единственно верное решение: обратиться за помощью к
всемогущему существу, к Спасителю.
И начались мои изнурительные ночные бдения... После отбоя, дождавшись
когда Игор заснет, я потихоньку вылезал из окна и вдоль стены, по кустам
приторно-пьянящей черемухи, чтобы не заметил охранник на вышке,
пробирался к церкви, зажигал свечи перед алтарем и часами, стоя на
коленях, молил Спасителя о том, чтобы он послал мне какой-нибудь талант.
И вот однажды, через несколько недель таких ночных радений, когда я уже
начал отчаиваться, тело Спасителя неожиданно качнулось на трехметровой
виселице. Я огляделся по сторонам: пламя свечей не дрожало, значит,
сквозняка не могло быть. "Спаситель, я не хочу умирать! - взмолился я,
снова обращая взор к Его совершенной фигуре. - Умоляю Тебя, даруй мне
бессмертие!" В ответ послышался тихий скрип, и тело на веревке стало
раскачиваться, как от ветра. Меня охватили одновременно два чувства:
радость и благоговейный страх. Сами собой слезы брызнули из глаз, и я
выбежал во двор. Но не успел я домчаться до своего корпуса, как со
стыдом осознал, что забыл поблагодарить Спасителя. Я пулей примчался
обратно в церковь, обхватил покачивающиеся деревянные ноги повешенного
мессии и, роняя на Его рассохшиеся ступни крупные прозрачные слезы,
впервые по-настоящему благоговейно прошептал знакомое с раннего детства
ритуальное благодарение: "Данкешон, герр Каальтен-Бруннер".
Как только я получил благоприятный знак с небес, моя жизнь мгновенно и
чудесным образом преобразилась. Мир мне уже не казался зловеще-пугающим,
как прежде. Я еще не знал, как и что со мной произойдет в будущем, но
уже был уверен за свою судьбу. Вернувшись из церкви, я повалился как
был, в одежде и ботинках, на байковое покрывало скрипучей пружинной
кровати и, изнуренный, но радостный, смотрел просветленным взглядом в
темный потолок, по которому то и дело проползал длинной и косой полосой,
прочерченной бегущими тенями от забора, свет далеких фар еле слышных
машин, проходивших по дороге, начинавшейся сразу за Интернатом. Этот
приглушенный свет из взрослого, незнакомого мне мира наполнял мою грудь
сладкими грезами, и сердце стучало в ней ровно и спокойно: "Я буду жить
вечно... веч-но-веч-но-веч-но-веч-но..."
Радость переполняла меня, я буквально раздувался от нее, казалось,
вот-вот, и я взлечу под потолок, наполненный ее легкой энергией. Мне
нужно было срочно поделиться своим счастьем, вылить на кого-то его
избыток. Я включил ночник, растолкал Игора и взахлеб рассказал ему
историю про качнувшегося Спасителя. К моей некоторой досаде, он при этом
непрестанно тер глаза, чесал под мышками и зевал. Наконец, он
окончательно проснулся и уперся взглядом в настольную виселицу мессии,
которую мне прислал отец по случаю начала религиозной учебы. Она была
небольшой, но из красного дерева, очень хорошей старинной работы и
