принадлежала резцу мастеров известной Нююренбергской школы. Какое-то
время я, поддавшись Игору, рассматривал ее тщательную раскраску,
позволявшую увидеть мельчайшие детали, например, красную повязку со
свастикой на рукаве Спасителя и железный крест на его груди. Даже
веревка, обмотанная вокруг шеи Человеко-Бога, была витой и завязанной на
узел, а не просто медной проволочкой с крючком, как на дешевых
статуйках.
- Спаситель... качнулся, - задумчиво проговорил Игор.
В следующий момент он сделал нечто простое, но неожиданное: он ткнул
указательным пальцем подвешенную к перекладине фигурку. С неприятным
чувством, которое сложно описать, но в гамме которого основными
компонентами были одновременно циничное чувство превосходства над
маленькой фигуркой и страх перед тем, кого она изображала, я следил
глазами за сапогами мессии, как за маятником.
- Спаситель, - опять задумчиво произнес Игор и фиолософски-равнодушно
добавил, - какой он, к черту, "спаситель", когда даже себя от петли
спасти не смог?
Прежде чем смысл его слов дошел до моего разума, я ощутил сердцем, что
он сказал нечто преступно-кощунственное - задрожав от гнева, я
набросился на Игора, повалил его на пол и принялся неистово долбить его
в голову кулаком. Почувствовав свою неоспоримую вину, он почти не
сопротивлялся, только вяло защищался, прикрывая глаза, чтобы я не
наставил ему синяков.
Когда я успокоился и отпустил его, он сосредоточенно утер с лица
кровавые сопли, буркнул "извини" и повалился на кровать лицом к стене.
Наутро он не подал виду, что ночью что-то произошло, и если бы не его
распухший нос, можно было бы отнести тот печальный инцидент к разряду
сновидений. Но это было, было, было... Впрочем, никогда мы не вспоминали
об этом вслух.
День шел за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем, но чудесные
способности, обещанные Спасителем, не спешили пробуждаться во мне.
Впрочем, я не торопил их, потому что у меня в запасе было еще несколько
лет и я был твердо уверен в том, что в один прекрасный день превращусь
из никчемного гадкого утенка в прекрасного одаренного лебедя. Главным
было то, что я получил знак от Спасителя и тем самым попал в круг
избранных. Сейчас я уже могу сформулировать свои ощущения тех лет, но в
ту пору это были не мысли, а интуиция, и она подсказывала мне, что
достаточно нести на себе печать Спасителя, и тогда способности появятся
сами собой, не важно какие, но это будут гениальные, даже
сверхгениальные способности, потому что придут свыше, по небесной
милости.
И вот, как говорится в сказках, "в один чудесный день", а было мне тогда
тринадцать лет, я заметил, что вижу в окружающих меня предметах и
явлениях некую скрытую поэзию. Стоило мне взглянуть на что угодно, будь
то снегопад в свете прожектора на охранной вышке или нечто более
будничное, к примеру, тюлевая занавеска на окне столовой, по краям
обычной картинки возникала некая музыкально-поэтическая аура. Когда я
начинал эту ауру внимательно рассматривать, по моему телу проходили
медленные теплые волны, волны любви ко всему, что меня окружало, к миру
в целом и к каждой его частичке. Это было так необычно и так волнующе,
что не оставалось сомнения в божественности происхождения такой ауры.
Оставалось только перенести свое видение на бумагу, чтобы поделиться
доверенной мне тайной поэтической сущности мира с окружающими. Это
оказалось самым сложным. Стихи сами собой, легко и непринужденно,
выплескивались на бумагу, но без всякой рифмы, а когда я пытался
заменять одни слова другими, более подходящими по звучанию к предыдущим,
терялся смысл всей фразы. Очень скоро меня охватило отчаяние: мои стихи
не были похожи на стихи, а значит, я не умел распорядиться божьим даром.
Я стеснялся показать кому-либо свои маленькие произведения, потому что
боялся непонимания и насмешек.
Единственным человеком, которому я доверился, был мой друг Игор. Когда
он внимательно прочитал от начала до конца исписанную мной тетрадку в 12
листов (это казалось мне тогда бесконечно много), то серьезно и даже с
необычным для него пафосом сказал: "Замечательные белые стихи". Я готов
был его расцеловать: он нашел нужное определение. Белые стихи! Да,
конечно же, это именно то, к чему у меня такие замечательные
способности!
Через неделю я стал героем дня в школе. Даже старшеклассники подходили
ко мне на переменах:
- Это правда, что ты пишешь белые стихи? Дай сюда.
- Вот, - бережно протягивал я им невесомую тетрадку.
Они сосредоточенно листали, чмокая губами, надувая щеки и удовлетворенно
мыча в особо понравившихся местах. Главное, они делали это серьезно.
"Белые стихи" - какие магические слова! Если бы я назвал свои вирши
просто стихами, они бы ни у кого не вызвали интереса, но "белые стихи" -
это белая магия слова, волшебство соединения несоединимого.
Свой лучший белый стих я написал в тот день, когда меня навестила моя
старшая сестра Веда. Ей было чуть больше шестнадцати лет, и она
только-только прошла обряд посвящения в вечные люди. До этого она
воспитывалась в другом Интернате и я ничего не знал о ее существовании.
Да и не мог знать: у моих родителей был незыблемый принцип не знакомить
между собой своих несовершеннолетних детей. Разумеется, они поступали
так по гуманным соображениям, иначе дети могли привыкнуть друг к другу,
и если бы один попал в категорию вечных, а другой - нет, первому из них
была бы нанесена душевная травма (о втором уже никто не беспокоился).
Был теплый весенний день, и мне разрешили выйти с сестрой за территорию
Интерната, чтобы погулять на поле. Когда я увидел ее, то был неприятно
поражен. Она была безумно похожа на меня самого: такие же светлые слегка
вьющиеся волосы, прямой тонкий нос, зеленоватые глаза, мягкий овал лица
и тонкие губы. Неприятным наше с ней сходство показалось мне потому, что
мы были разного пола. Я как будто смотрел в зеркало и видел в нем себя,
только с длинными волосами, подведенными глазами, напомаженными губами и
с торчащими из-под кофты заостренными буграми. Очевидно, ей в ту же
секунду пришла в голову та же мысль, потому что она густо покраснела и
глаза ее заблестели. "Не хватало только, чтобы эта девчонка тут еще
расплакалась", - с досадой подумал я и заставил себя улыбнуться.
Однако, быстро преодолев начальную неловкость, мы с ней легко
подружились, поскольку воспитывались в похожих интернатах и нам было что
друг другу рассказать. Я закрываю глаза и передо мной стоит картина: мы
лежим на прохладной земле, на свежих, только что проросших полевых
травах, смотрим в синее небо, купол которого рассечен, как скальпелем,
серебристым крестиком самолета, оставившим после себя ровный белый шрам,
и я читаю наизусть свои стихи.
- Здорово, - говорит Веда, и по ее голосу я чувствую, что ей
действительно нравится. - А про меня ты можешь сочинить?
- Нет, - серьезно отвечаю я.
- Почему? - поворачивает она ко мне свое любопытное личико.
- Потому что ты моя сестра, - серьезно говорю я.
- Ну и что?
- А то, что...
Я и сам не могу понять, почему. Наконец, понимаю, но не могу подобрать
слов, чтобы объяснить.
- Стихи - это как любовь, - наконец, произношу я после долгого молчания.
- Значит, ты меня не любишь? - спрашивает она, нахмурившись, но не
серьезно, а игриво.
- Я люблю тебя как сестру, - притворно вздыхаю я.
- Тогда сочини... - она оглядывается по сторонам, - вон про ту бабочку!
Я смотрю на красивого и большого, причудливо порхающего махаона, и вижу
вокруг него мерцающие черные точки. Я присматриваюсь к необычной ауре -
это кусочки от разлетевшегося кокона, в котором он превратился из
прикованной к земле мерзкой волосатой гусеницы в красочное радующее глаз
существо, непринужденно летящее по небу. Знала ли личинка, что ей
предстоит переселиться из двухмерного мира в трехмерный? Конечно, не
знала, но что-то ведь ее заставило сплести для себя кокон... Какое-то
предчувствие у нее все же должно было быть!
Я приоткрываю рот, и слова сами выходят из меня, как из чревовещателя:
Может ли кокон
прочесть откровение
на крыльях порхающей
бабочки?
Веда завороженно молчит, потом неожиданно спрашивает:
- А почему кокон, а не гусеница? У кокона глаз нет, он прочесть не
сможет, даже если захочет.
Терпеть не могу объяснять стихи.
- Ну... - неохотя отзываюсь я, - имеется в виду не сам кокон, а то, что
в коконе. То есть, может ли личинка, к тому же спящая, прочесть через
стенки кокона откровение, начертанное на крыльях бабочки?
- Тогда да, - вздыхает Веда.
Очарование разрушено. К тому же, пора возвращаться: мне надо быть в
столовой к началу полдника.
Это мое стихотворение - единственное запомненное мной, потому что оно
было последним. Когда оно разошлось по Интернату и дошло до учителей,
меня вызвал к себе Главный воспитатель. С виду он был добродушным
сморчком лет трехсот (во времена его молодости средство для бессмертия
уже изобрели, но старость предотвращать еще не научились), однако
отличался въедливостью и педантизмом.
- Поясните, Стип, что вы имеете в виду этим вашим белым стихотворением?
- спросил он, задумчиво покусывая маленький розовый ластик на конце
карандаша.
Я смутился: никогда до этого взрослые не интересовались моими стихами.
Взяв себя в руки, я рассказал ему примерно то же самое, что и Веде.
- Любопытно, - сказал он и надолго погрузился в размышления.
Наконец, через несколько мучительно долгих минут он вынул изо рта кончик
карандаша, резко встал, одернул идеально подогнанный под фигуру черный
мундир и официальным тоном провозгласил:
- Я запрещаю вам писать стихи. Идите.
Я был ошеломлен. Слезы брызнули у меня из глаз от обиды и отчаяния. Я
бросился вон из кабинета.
- Для вашей же пользы! - прокричал мне вслед Главный воспитатель.
То, что со мной произошло, казалось мне невероятной трагедией. Но это
была не только моя трагедия - это была и трагедия Спасителя, потому что
люди отвергли дар, которым Он наделил меня собственной рукой. Для меня
запрет на стихи означал смертный приговор, но я встретил этот приговор с
гордо поднятой головой. Я уже не страшился смерти, потому что был
уверен, что этот жестокий грубый мир, поправший в моем лице дар
Спасителя, не достоин моей жизни. Да, я умру, но я умру стоя, а не на
коленях, и встречу смерть с презрительной улыбкой на губах!
Вот и вся история о том, как в тринадцать лет я заочно расквитался со
смертью. После этого я зажил легко и непринужденно. Мне уже нечего было
терять. Только через два года я узнал, что "бабочками", по аналогии с
бабочками-однодневками, в просторечии называли ликвидантов - тех, кто
подлежал ликвидации, - и до меня дошло, почему мне было запрещено
сочинять стихи: воспитатель узрел в них опасную по своей сути аллегорию.
Но в любом случае было поздно что-то восстанавливать. Мои способности к
стихам были безвозвратно утеряны.
Интересно, кстати, какими выдающимися способностями обладает мой
временный подчиненный, этот хамоватый водитель вездехода, с виду
совершенно заурядный тип? Должен же он чем-то отличаться от тех, кто не
достоин не только вечной жизни, но и естественной смерти от старости...
2. Сюрприз
- Хотите знать, какие у меня способности? - неожиданно спросил водитель.
Я невольно вздрогнул.
- Я читаю мысли, - сказал он, не дожидаясь ответа.
- Почему же вы служите водителем, а не... - я запнулся.
- Для этого есть костоломы, - криво усмехнулся он. - Я не могу читать
мысли людей, которые испытывают ко мне сильные негативные чувства. В
таких случаях я чувствую злобу, и ничего другого.
"И поэтому ты работаешь водителем и, скорее всего, по совместительству
стукачем, - невольно подумалось мне. - Располагаешь к себе пассажиров
ненавязчивым трепом, а сам в это время лезешь к ним тихой сапой в
душу..."
Водитель гнусно хихикнул.
- Черт побери, - смутился я, - никак не могу привыкнуть к этой вашей
"замечательной способности".
- А еще я разгоняю туман, - рассмеялся он примирительным добродушным
