док что-нибудь такое... такое..." Что я сделаю, я так и не придумал,
хоть и думал всю ночь, но зато под утро в мою утомленную голову пришел
откуда-то как бы извне афоризм, которого я сам в первую секунду испугал-
ся: "Смерть - самое крупное событие жизни".
- Ну что, родил? - задали мне наутро ставший дежурным вопрос.
- Родил, - ответил я невесело.
- Да ну?! Говори! Эй, ребя, Пятачок афонаризм говорить будет!
- Не скажу, - помотал я головой.
- Почему?
- Не могу, - вздохнул я, пожимая плечами.
Нет, все же так называемые дебилы - отличные ребята: никто не стал
выпытывать у меня мой трудновыговариваемый афоризм, и меня даже зауважа-
ли как человека, имеющего свою тайну. Более того, нормальные дети мне
просто не поверили бы, что я на самом деле что-то придумал.
Вот так я и жил в этом райском уголке, и не известно, на сколько я бы
там еще задержался, если бы не допустил роковую ошибку. Случилось это
примерно через полтора месяца после моего поступления "на излечение". В
нашу ШД внезапно нагрянула комиссия из самой Москвы, из министерства
здравоохранения. Прямо как в анекдоте: "Приезжает, значит, в сумасшедший
дом комиссия..." Так вот, всю нашу братию стали по одному обследовать, и
когда дошла очередь до меня, чиновный профессор из минздрава, полистав
мою историю болезни, задал мне в лоб провокационный вопрос:
- Сколько будет дважды два?
- Пять! - без запинки выпалил я.
Профессор внимательно посмотрел на меня, будто я и впрямь изрек нечто
значительное, и спросил:
- А два плюс три?
"Фигушки, меня не проведешь!" - быстро сообразил я и весело-звонко
прокричал:
- Четыре!
- Все ясно, - профессор рассмеялся так, что на носу запрыгали очки в
тонкой золоченой оправе. - Мальчик просто путает четверку с пятеркой,
это бывает... Позовите следующего.
- Я... я не просто, - заплакал я от обиды, - я... я... я еще афоризмы
сочиняю!
- Иди, иди, мальчик, - вытолкала меня за дверь медсестра.
Пришлось мне вернуться в "родную" школу. Урок профессора не прошел
даром: я смирился с незыблемостью таблицы умножения и стал как все...
Вернее, сам решил "стать как все", это я точно помню. Раздосадованная
моим возвращением, тетя пообещала содрать с меня семь шкур, если я не
перестану "косить под дурачка" и останусь на второй год - вот тогда-то я
и решил затаиться на время. "Я вам еще покажу, - твердил я про себя,
размазывая по щекам брызнувшие от теткиных подзатыльников сопли. - Вы
меня еще узнаете!" На второй год я с грехом пополам не остался, а начи-
ная с третьего класса и вовсе стал проявлять математические способности,
даже был призером межрайонной алгебраической олимпиады. Классная матема-
тичка часто хвалила меня, но тут же добавляла свое неизменное:
- Из тебя, Сизов, мог бы получиться толк, если бы ты не решал задачки
шиворот-навыворот.
- Но с ответом-то сходится, Инесса Ивановна, - виновато оправдывался
я.
Что верно то верно: я бы действительно мог преуспеть в математике,
если бы относился к этой науке менее предвзято. Помню, когда в девятом
классе я узнал о существовании "первого замечательного предела", меня аж
затрясло: первый, да еще и замечательный! "Хер вам замечательный!" -
сказал я про себя с юношеским задором и взялся за опровержение. И опро-
верг! Оказалось, что этот предел равен вовсе не единице, как до сих пор
принято считать, а Пi/180. Два дня я проверял свою формулу по тригоно-
метрическим таблицам Браддиса: все сходилось! Весь третий день я думал,
что мне делать со своим "великим открытием", а на четвертый показал вы-
шеприведенную формулу преподавателю, который вел школьный математический
кружок. Пока преподаватель изучал у меня на глазах доказательство вновь
открытой формулы, призванной произвести переворот в математической науке
и сопредельной ей физике (я уже явственно слышал треск рвущихся по швам
"пифагоровых штанов" и хруст пожираемого моей формулой "ньютонового яб-
лока"!), я сильно боялся, что этот вечно хмурый ипохондрик вдруг прыснет
смехом и спросит, брызжа мне в лицо слюной: "Сколько будет дважды два?",
- но к моему счастью - и к несчастью математической теории - преподава-
тель отнесся к представленному доказательству излишне серьезно и, найдя
в нем формальную, как оказалось в последствии, ошибку, пообещал мне по-
верить вто, что я "гений калибра Лобачевского", если я эту ошибку исп-
равлю. Ошибку я исправил в тот же вечер, несмотря, кстати, на то, что
тетка не в шутку пыталась разбить об мою голову настольную лампу, мешав-
шую ей спать, и, исправив ее, почувствовал себя гением... на чем и успо-
коился.
- Ну как, исправил? - поинтересовался через несколько дней тот самый
преподаватель.
- Почти, - загадочно ответил я, чувствуя себя в глубине души мэтром,
которого бестолковый ученик просит объяснить, что такое синус.
- Ну-ну, - к моему пущему удовольствию он отечески похлопал меня по
плечу.
Но довольно о скучной математике, давайте лучше "про баб-с". Хотел
было сказать "про женщин", но разве назовешь женщиной Лариску, в которую
я влюбился в шестом классе?! Теперь-то она, конечно, женщина, но тогда
нам было по 12 лет, и все девчонки были для меня "бабами", тем более,
что в этом возрасте девочки гораздо крупнее мальчиков. Так что это для
взрослых они "девочки", но как прикажете мальчишке называть свою
сверстницу, которая выше его на целую голову?! Моя первая любовь была
вполне трагической: я вздыхал по Лариске, а она - по моему закадычному
приятелю Мишке Палкину и, узнав от него же, что он ведет дневник, пред-
ложила мне этот дневник у Мишки спереть, потому что была уверена, что он
в нем что-то про нее пишет. Ох уж, эти бабские интриги! Вероломно стащив
у Мишки дневник, я принес его Лариске и заявил, что отдам ей интересую-
щую ее вещь только после того, как она меня поцелует. И она меня поцело-
вала... учебником по голове. В общем, вышел трехсторонний скандал, раз-
решившийся договором "дружить всем вместе".
Помните школьные дискуссии на тему "Возможна ли дружба между мальчи-
ком и девочкой"? Мы вот дружили, и очень даже хорошо. Сначала мы играли
по вечерам в жмурки в ларискиной квартире: пока один "водил" с завязан-
ными глазами, другой лапал Лариску, спрятавшись с ней в гардеробе или
где-нибудь под письменным столом. Потом жмурки нам наскучили и мы стали
играть в "допрос партизана": кто-то один загадывал пароль, а остальные
двое при помощи "пыток" (как правило, щекотки) должны были этот пароль
выведать. При этом как-то само собой получалось так, что роль партизанки
почти бессменно играла Лариска. Кончилось все тем, что во время очеред-
ного допроса бдительная соседка за стенкой позвонила ларискиной маме на
работу и сообщила ей, что ее дочь вот уже десять минут к ряду заливается
истерическим хохотом. Взволнованная мамаша тут же примчалась с работы на
такси и влетела в комнату в тот самый момент, когда мы с Мишкой стягива-
ли с расхристанной Лариски колготки, чтобы пощекотать ей пятки... Ком-
ментарии, как говорится, излишни. На следующий день был другой допрос,
на этот раз - в кабинете у директора школы. В присутствии школьной пио-
нервожатой и ларискиной мамы директорша пытала нас с Мишкой, почему мы
"проявляем к девочкам нездоровый интерес". В отличие от Лариски-парти-
занки, мы с Мишкой не смеялись, а тихо плакали, потому что при всем сво-
ем желании не могли выдать своей "страшной военной тайны". И действи-
тельно, почему мальчики проявляют к девочкам интерес, да еще и "нездоро-
вый"? Думаю, если бы мы с Мишкой и знали такой термин, как "половое вле-
чение", он бы все равно не послужил в глазах наших мучителей оправдани-
ем, скорее - наоборот.
После того случая за мной прочно закрепилась в школе слава "полового
разбойника". Мне даже дали кличку "Жора" по мотивам детского стишка "Вот
крадется вдоль забора половой разбойник Жора..." Вскоре слава эта пере-
росла в репутацию, а репутацию, как известно, нужно поддерживать на
уровне... Как бы то ни было, в 15 лет я уже окончательно разуверился в
возможности дружбы между мальчиком и девочкой. К тому времени тетка, ко-
торая устала со мной бороться, сказала: "Чем ширкаться по подъездам,
приводи лучше своих подружек домой, только чтобы я их не видела". Бедная
тетя, конечно, полагала, что это будет воспринято как большое одолжение
с ее стороны, но я все больше наглел, и вскоре перестал выпроваживать
своих подружек до ее прихода с работы, а одним прекрасным вечером не
моргнув глазом заявил, что "моя знакомая заночует у нас". В ответ на это
рассвирепевшая тетка вышибла мою "знакомую" из нашей клетушки пинком под
зад, а меня порывалась выпороть ремнем. Ремень я у нее отобрал, сгоряча
пообещав прирезать ее ночью, если она меня хоть раз ударит.
В ту самую "ночь длинных ножей" случился эпизод, который мне не хо-
чется вспоминать, но и окончательно забыть его я не могу. В три часа но-
чи я проснулся от громких всхлипов и, прислушавшись, не без удивления
обнаружил, что плачет тетка. Я говорю "не без удивления", потому что ед-
ва не самым главным из ее принципов было "не разводить сырость". Спать
было невозможно, и я стал специально громко ворочаться и скрипеть матра-
цем, чтобы показать, что не сплю, но вопреки моим ожиданиям, тетка при-
нялась всхлипывать пуще прежнего. В раздражении я сел на кровати и пос-
мотрел на тетку тяжелым взглядом... Ночь была лунной, и матово-белый
свет, пробиваясь сквозь узорчатую сетку тюлевых занавесок, бледно разли-
вался по ее лицу; я смотрел на нее, не отрываясь, и чем больше я на нее
смотрел, тем больше ее лицо напоминало мне лицо матери, каким я его за-
помнил... Бледное лицо на белой подушке, только подушка была тогда ат-
ласной и лежала в изголовьи не кровати, а гроба. Мне захотелось поближе
рассмотреть это лицо, и я присел на самый краешек тетиной кровати. И в
следующий момент случилось нечто удивительное: тетя перестала всхлипы-
вать, и лицо ее разгладилось и засияло внутренним светом ярче лунного,
засияло, как сияет лицо женщины, которая видит - или не видит, но
чувствует, - что ей любуются. Я склонился над ее лицом, и тогда она ос-
торожно подвинулась к стенке, освобождая место рядом с собой. Боясь
вспугнуть чарующее наваждение, я так же потихоньку лег рядом с ней. Мою
голову как магнитом притянуло к ее мягкой и теплой груди, и я ощутил ра-
дость человека, вернувшегося в родной полузабытый дом после долгих мно-
готрудных странствий. Так мы и пролежали с ней молча в обнимку до самого
утра. Той ночи никогда не повторилось больше...
5. Умка
На следующее утро по дороге на работу я перебрал в голове свои ночные
воспоминания, и при будничном свете дня они не показались мне столь зна-
чительными. Дважды два пять? Обычное детское упрямство, своеобразный
способ самовыражения через отрицание очевидной истины. Опровержение
"первого замечательного предела"? Похвально, но... не для мессии. Мессия
все-таки должен нести людям не спорные научные открытия, а преображающие
человека духовные откровения. Чувство морального превосходства над ос-
тальными? Банальная попытка преодолеть в себе комплекс неполноценности,
развившийся на почве ощущения себя казанской сиротой. К моему успокое-
нию, всему находилось свое рациональное объяснение. Даже ночь, проведен-
ная на одной кровати с теткой, стройно вписывалась в пресловутую концеп-
цию эдипова комплекса, точнее, псевдоэдипова, потому роль матери выпол-
нял ее сабститут. Если хорошенько поразмыслить, то все всегда очень хо-
рошо объясняется. Вот и выходит, что никакой я не мессия, а самый обык-
новенный "гомо советикус" из подотряда прямоходящих отряда млекопитающих
(пусть биологи-зоологи меня поправят), со всеми присущими этому типу
комплексами. Это и понятно, ведь не с неба я спустился!
