поговорить всем вместе - и мы провели первые полтора часа, по существу, в
молчании. Неделя заточения в консервной банке с большим количеством
посторонних людей оказалась еще менее приятной, чем сравнимый период
времени с таким же количеством учеников. Большинство этих посторонних
были нашими работодателями, еще двое - нашими хозяевами из Кос-
мической Команды. Никто из них не был нашим подчиненным и почти все
они по темпераменту не подходили, чтобы жить вместе с артистами. Если
учесть все это, мы выдерживали тесноту и напряжение гораздо лучше, чем в
первое время существования Студии - что меня удивило.
Но как только у нас появилась такая возможность, мы вышли прогуляться
все вместе. И обнаружили, что прежде всего должны заняться гораздо более
важными вещами, чем сверка наших персональных дневников.
Расстояние уменьшило могучий "Зигфрид", но отказалось превратить его в
модель, которую нам показывали в Космической Команде. Он сохранил
тяжеловесное достоинство, даже когда мы рассматривали его с подлинно
олимпийской перспективы. Я почувствовал необычный прилив гордости тем,
что принадлежу к биологическому виду, который создал эту вещь и
зашвырнул ее в небо. Это просветлило мои мысли, как глоток кислорода. Я
висел на буксире на трехкилометровом тросе, который связывал меня с
огромным кораблем. Трос извивался, как змея, от моих движений, что, в свою
очередь, бросало меня в медленный и долгий нырок - бесконечная
"ласточка".
Космос повернулся вокруг меня. В поле зрения появились Том и Линда. Я
не позвал их: звук их дыхания сообщил мне, что они находятся в глубоком
медитативном трансе. А мои глаза сообщили мне, как они этого достигли.
Возьмите самую древнюю и вечную, вне конкуренции, детскую игрушку,
резиновую гусеницу. Прикрепите к ее обоим концам плоские тонкие
пластины. Получится что-то вроде аккордеона. Поместите его в невесомость.
Сложите пластины вместе, так что гусеница образует круг. И отпустите.
Понаблюдайте за результатом достаточно долго, и вы впадете в глубокий
транс. Червь Уроборос, бесконечно совокупляющийся сам с собой. Том и
Линда услышали бы, если бы я позвал их по имени. Ко всему остальному они
были глухи.
Следующим в поле зрения попал Рауль. Он был ко мне боком. С
непоколебимой деловитой точностью они с Гарри перебрасывались еще
одной из самых долговечных игрушек - тарелочкой (с неоновым ободком,
чтобы ее было видно) - через пару километров пустоты. Их занятие тоже
больше было упражнением в медитации, нежели чем-либо другим. Умения
для этого практически не нужно. Как выясняется, летающая тарелочка -
действительно самая динамически стабильная форма для/космического
корабля. (Возьмите ракету такой формы, как описанные в старой научной
фантастике космические корабли, остроконечную и все такое прочее, бросьте
ее куда угодно - применяя вращение "нарезной винтовки"; рано или поздно
ее движение станет хаотичным. Другое дело сфера. Но если она сделана не в
невесомости, она несовершенна. Она будет раскачиваться, чем дальше, тем
хуже.) Рауль и Гарри много практиковались в этом занятии. Они почти не
пользовались реактивными двигателями.
Норри двигалась по тросу при помощи бухты своей страховочной веревки.
Конечно, она при этом вращалась в противоположном направлении. Это
было потрясающе красивое зрелище. Я остановил свое собственное
вращение, чтобы наблюдать за Норри. Возможно, лениво подумал я, когда-
нибудь мы включим это в танец. Динамическое равновесие, инь и янь, столь
же просто и столь же сложно, как атом водорода. "Разве атомы не танцуют,
Чарли?" Я похолодел, но тут же усмехнулся над собой и расслабился. "Ты не
можешь преследовать меня, Шера, - сказал я слуховой галлюцинации. -
Мы в мире с тобой. Без меня ты бы никогда не сделала того, что сделала.
Без
тебя я бы никогда не стал собой. Покойся с миром".
Я еще немного понаблюдал за Норри, в странно отвлеченном состоянии
мыслей. Рассматривая объективно, моя жена и близко не была столь
.ошеломляюще красивой, какой была ее покойная сестра. Она была всего
лишь очень красивой. И ни единого раза за все десятилетия нашей при-
чудливой связи я не чувствовал к Норри ничего похожего на необоримую,
всепоглощающую страсть, на это бездумное обожание, когда видишь след на
полу комнаты и говоришь себе: "Здесь ступала она", когда видишь
заряженную камеру и говоришь себе: "Этим я ее снимал". Бессонные ночи,
море виски, тяжкие сны и ужасные пробуждения; и среди всего этого -
непрестанное желание, которое ничем нельзя умерить, и которое способно
утолить только присутствие любимого существа. Моя страсть к Шере умерла,
исчезла навсегда почти в тот самый момент, когда не стало Шеры. Норри
была права тогда, два года назад в "Ле Мэнтнан": такую страсть можно
питать только к тому, кого вы считаете для себя недостижимым. И самое
худшее для вас - ошибиться. Шера была ко мне очень добра. Любовь,
которую я теперь делил с Норри, была гораздо спокойнее, во всяком случае,
моя нервная система была в порядке. Странно, я много лет умудрялся не
замечать этой любви. Но в конце концов эта разновидность любви была
богаче.
Послушайте, какой метафорой я пользовался: еще до того, как мне вообще
пришло в голову, что я могу оказаться в космосе. И она до сих пор хороша.
Представьте, что мы все находимся в невесомости, все ныне живущие люди.
Буквальным образом свободно падаем при одном g вниз, в трубе такой
невообразимой длины, что ее дна нельзя разглядеть. Широкая труба усыпана
случайными препятствиями - и закон больших чисел говорит, что через
некоторое конечное время вы врежетесь в одно из них: вы умрете. Нас в
трубе буквально миллиарды, все падают, все знают, что однажды врежутся в
препятствие. Мы все время ударяемся друг о друга, нас более или менее
случайно швыряет в чьи-то жизни и группы жизней и вышвыривает из них.
Большинство из нас создают себе сложные конструкции убеждений, которые
отрицают существование падения или существование препятствий, и
помещают эти конструкции под ногами, как доску скейта. Тот, кто хорошо
умеет кататься на скейте, может продержаться на нем всю жизнь.
Иногда вы протягиваете руку, берете за руку постороннего человека и
падаете вместе некоторое время. Тогда это все кажется не таким плохим.
Иногда, если вы действительно впали в отчаяние от страха, вы хватаетесь за
кого-нибудь, как утопающий за соломинку. Или безнадежно пытаетесь до-
тянуться до кого-то, кто летит по другой траектории, до кого вам все равно
не
добраться - просто чтобы сделать что-то и забыть, что ваша смерть
стремительно несется навстречу вам.
К Шере я испытывал чувства именно такого рода. Но я научился другим
желаниям. Меня научили она сама, космос и наше с Норри смертельное
путешествие неделю назад. Я примирился с падением. Теперь мы с Норри
падали сквозь жизнь с изрядной безмятежностью, наслаждаясь картиной с
позиций истинно объемного зрения.
- Приходило ли в голову кому-нибудь из вас, - лениво спросил я, - что
благодаря жизни в космосе мы повзрослели примерно до раннего детства?
Норри хихикнула и остановила раскачивание.
- Что ты хочешь этим сказать, любимый?
Рауль рассмеялся.
- Это очевидно. Посмотрите на нас. Резиновая гусеница, тарелочка и
раскачивание на веревке. Вершина современной культуры. Дети на самой
большой игровой площадке, которую когда-либо создавал Господь.
- На привязи, - сказала Норри. - Как деревенские дети, чтобы не
залезли в сад.
- Мне это нравится, - вставил Гарри.
Линда выходила из медитации; ее голос был тягучим, мягким.
- Чарли прав. Мы повзрослели достаточно, чтобы стать, как дети.
- Это ближе к тому, что я подразумевал, - одобрительно сказал я. -
Игра есть игра - не важно, теннисная ракетка у вас в руках или погремушка.
Я говорю не о том, какие игрушки мы выбираем. Это больше похоже на... -
Я замолчал, чтобы подумать. Они ждали. - Послушайте, мне кажется, что я
чувствовал себя старым-старым с тех самых пор, как мне исполнилось лет
девять. Последние годы были для меня зрелым возрастом, которого до тех
пор у меня не было, а теперь я счастлив как ребенок.
Линда запела.
Не помню, когда я еще был так счастлив,
Счастливее, чем могу сказать.
Я, бывало, чувствовал себя старше своего прадедушки,
Но теперь молодею с каждым днем.
- Это старая песня Новой Шотландии, - тихо закончила она.
- Научи и меня, - сказал Рауль.
- Позже. Я хочу додумать.
Я тоже хотел додумать. Но в этот миг включился мой наручный будильник.
Я нащупал кнопку через р-костюм и отключил сигнал.
- Увы, ребята. Мы наполовину израсходовали запас воздуха. Давайте
соберемся вместе для групповых упражнений. Подтягивайтесь к Линде. По-
пробуем "Пульсирующие снежинки".
"Ч-черт, снова работать?", "Пффу-у, у нас впереди год, чтобы прийти в
форму", "Щас, погодите, поймаю эту штуку" и "Давайте быстрее начнем и
быстрее закончим" были совершенно естественно прозвучавшими ответами
на мою кодовую фразу. Мы собрались все вместе и устроили кое-какой фокус
с нашими радио.
- Вот сюда, - сказал я, когда закончил манипуляции. - Верно. А ты,
Гарри, переместись туда и возьмись за Тома... так. Эй, берегитесь! О Боже!
-
завопил я.
- Господи Боже мой, - захлебнулся Рауль. - У него порвался костюм!
Господи боже мой, у него порвался костюм! Сделайте что-нибудь, Господи
Боже мой...
- Помогите! - взревел я. - Звездные танцоры вызывают "Зигфрид",
помогите! Проклятие! У нас тут порвался костюм. Я не знаю, смогу ли его по-
чинить, отвечайте!
Тишина, если не считать страшного бульканья Гарри.
- "Зигфрид", Бога ради, ответьте! Один из ваших драгоценных
переводчиков здесь умирает!
Тишина.
Рауль сыпал гневными проклятиями, Линда его успокаивала, Норри тихо
молилась.
Тишина.
- Мне кажется, что схема радиозатухания действует, Гарри, - сказал я
наконец одобрительно. - Мы добились уединения. Между прочим,
бульканье было ужасное.
- Когда бы у меня был еще такой шанс отрепетировать?
- Ты включил запись тяжелого дыхания?
- Подключил к схеме, - подтвердил Гарри. - Тяжелое дыхание и счет
для упражнений, никаких повторений. На полтора часа.
- Значит, если кто-то нас подслушает, то услышит только нашу одышку,
- сказал Рауль.
- Хор-рошо, - сказал я. - Давайте начнем семейные разговоры. Мы все
провели некоторое время с нашими назначенными компаньонами. Каково
будет общее мнение?
Снова тишина.
- Ладно. Есть у кого-нибудь дурные предчувствия? Сплетни по поводу
наших спутников? Том? Ты следишь за политикой, ты знаешь репутацию
большинства этих людей. Расскажи нам для начала все, что знаешь, и мы
сравним личные впечатления.
- Хорошо, посмотрим, что можно сказать по поводу Де Ла Торре. Если он
- не человек чести и сострадания, то, значит, таких людей просто не
бывает.
Даже те, кто критикует его, восхищаются им, и добрая половина из них
готовы это признать. Буду честен: я даже в Вертхеймере не уверен так, как
уверен в Де Ла Торре. Не считая, конечно, того, что именно Вертхеймер
выбрал Де Ла Торре, чтобы возглавить этот проект, - что делает
Вертхеймеру честь. Кто-нибудь придерживается другого мнения? Чарли, он
- тот, кто дергает нас за ниточки. Что вы скажете?
- Чистосердечно согласен со сказанным. К нему можно повернуться
спиной в воздушном шлюзе. Продолжай.
- Людмила Дмирова имеет такую же репутацию касательно моральной
стойкости. Несгибаема. Она была первым дипломатическим должностным
лицом, отказавшимся от дачи, которые выдают в Совмине. Для тех из вас, кто
не разбирается в "номенклатуре", системе должностной иерархии в Москве:
дача - это что-то вроде домика на природе для чиновников, занимающих
высокие посты. Отказаться от дачи - все равно как если бы новичок-сенатор
отказался от отпуска или пикника, или если бы желторотый полицейский не
стал брать обычных взяток. Невероятно... и опасно. - Он сделал паузу. -Но
я не могу сказать определенно, что это в ней говорила целостность.
Возможно, то была всего лишь вспыльчивость. И к состраданию она не
