него глядит. Наконец она отваживается спросить:
- Вы что-то сказали?
Он повторяет вопрос. На этот раз из его уст вылетают слабые, но
отчетливые звуки, словно ее низкий, грудной голос вернул ему дар речи;
разве что она угадала по губам, что он хочет сказать.
- Нет, это пустяки. Скоро выздоровеете.
- Встану...
- Нет, не сегодня. И не завтра. Попозже.
Но он не может терять время. Он встанет сегодня же вечером.
- А коробка, - говорит он, - где она?
Женщина не поняла, и он вынужден повторить вопрос:
- Коробка, что была у меня?.. - По напряженному лицу женщины
скользнула улыбка.
- Не волнуйтесь, она тут. Ее малыш принес. Не надо много
разговаривать. Вам вредно.
- Нет, ничего... не очень, - говорит солдат.
Она оставила вязанье, положила руки на колени и глядит на него. Она
похожа на статую. У нее правильные, но резкие черты лица, как у той
женщины, что когда-то, давным-давно подавала ему вино. Он говорит с
усилием:
- Пить.
Должно быть, он даже не пошевелил губами, потому что она продолжает
сидеть не шелохнувшись и ничего не отвечает. А может быть, ее светлые
глаза даже не видят его, может быть, они глядят на других посетителей,
расположившихся подальше, за другими столиками, в глубине залы, которую
она озирает, минуя взглядом солдата и двух его соседей, минуя другие
столы, скользнув взором вдоль стены, где висят, прикрепленные четырьмя
кнопками, небольшие белые листочки объявлений с мелко напечатанным
текстом, все еще привлекающие плотную кучку читателей, скользнув мимо
витрины со сборчатой занавеской, закрывающей стекло вровень с лицами
прохожих, - витрины с тремя рельефными шарами снаружи, выписанными
эмалевой краской, и снегом, что медленно и мерно, вертикально падает
тяжелыми, густыми хлопьями.
И свежий снег мало-помалу оседает на оставленных за день следах,
округляя углы, заполняя вмятины, выравнивая поверхности, и вскоре исчезают
желтые тропки, протоптанные вдоль домов пешеходами, одинокие следы
мальчугана, две параллельные борозды, прорытые посреди мостовой мотоциклом
с коляской.
Но следует прежде всего удостовериться, что все еще падает снег.
Солдат хочет спросить у молодой женщины, так ли это. Но может ли она
знать, сидя тут, в комнате без окон? Ей придется выйти наружу, шагнуть за
приоткрытую дверь, перейти переднюю, где ожидает черный зонтик, длинную
вереницу коридоров, узкие лестницы и снова уходящие вбок под прямым углом
и пересекающие друг друга коридоры, где она сильно рискует заблудиться,
прежде чем выберется на улицу.
Вернется она, во всяком случае, очень нескоро, и теперь на ее месте,
слегка наискосок от стола, сидит мальчуган. На нем свитер с высоким
воротом, короткие штаны, шерстяные носки и фетровые ботики. Он держится
прямо, не прислоняясь к спинке стула; руки застыли по бокам, а кистями он
ухватился за края соломенного сиденья; мальчик болтает ногами с голыми
коленками, ритмично раскачивая их между передними ножками стула в двух
параллельных плоскостях. "о в обратном направлении: одна - туда, другая -
сюда. Заметив, что солдат на него смотрит, он сразу же перестает
раскачиваться и, словно он с нетерпением ждал этой минуты, чтобы выяснить
заботивший его вопрос, спрашивает своим степенным, недетским голосом:
- Ты почему тут?
- Не знаю, - отвечает солдат.
Возможно, мальчик не слышал ответа, потому что он повторяет вопрос:
- Тебя почему в казарму не поместили?
Солдат уже не помнит, спрашивал ли он об этом молодую женщину.
Очевидно, сюда его доставил кто-то другой - не мальчик и не инвалид. Надо
еще спросить, подобрал ли кто-нибудь коробку, завернутую в коричневую
бумагу: шнурок распустился, и пакет, наверно, теперь развернут.
- Ты здесь умрешь? - говорит ребенок.
Солдат не знает, что ответить и на этот вопрос. Он, впрочем, удивлен,
что ему такой вопрос задан. Он пробует получить пояснения, но не успевает
выказать свое беспокойство, как малыш, сделав пол-оборота, уже уносится со
всех ног вдоль совершенно прямой улицы, даже не теряя времени на пируэты
вокруг фонарных столбов: он минует их, один за другим, не останавливаясь.
Вскоре на нетронутой глади свежего снега остаются лишь отпечатки его
подошв с отчетливым, хотя искаженным на бегу рисунком, - отпечатки,
делающиеся все более смутными по мере того, как он ускоряет бег, пока
наконец, уже едва различимые, они не смешиваются со множеством других
следов.
Но молодая женщина вовсе не двинулась со стула; и не заставляя себя
долго упрашивать, она отвечает, несомненно затем, чтобы успокоить
больного: это мальчик пришел и сказал, что солдат, о котором она накануне
позаботилась, валяется без сознания, скрючившись в подъезде одного из
домов, на расстоянии нескольких кварталов от них, что он нем, глух и
недвижим, как труп. Женщина сейчас же решила туда направиться. Около тела
уже находился какой-то человек в штатском, случайно, по его словам,
проходивший мимо; в действительности же он, видимо, укрывшись в соседней
нише, присутствовал при разыгравшейся сцене. Женщина без труда описала его
приметы: мужчина неопределенного возраста с очень редкими седыми волосами,
хорошо одет, перчатки, гетры, зонтик-трость с набалдашником из слоновой
кости. Зонтик лежал поперек порога. Дверь была открыта настежь. Мужчина,
стоя на коленях возле раненого, приподнял его безвольную руку и, держа
пальцы на запястье, щупал пульс; он, можно сказать, врач, хотя и не
работающий по специальности. Он-то и помог перенести солдата сюда.
Где в точности находилась коробка для обуви и была ли она там вообще,
молодая женщина не заметила; должно быть, она лежала где-то в стороне,
отодвинутая врачом, чтобы удобней было обследовать раненого. И хотя
диагноз был для него не совсем ясен, врач, невзирая на опасность,
связанную с транспортировкой раненого без носилок, посчитал, что в любом
случае предпочтительней положить его в более пристойном месте.
Но отправились в путь они не сразу, потому что, едва решение было
принято, снова послышался грохот мотоцикла. Мужчина поспешил закрыть
дверь, и они ждали в темноте, пока не минует опасность. Мотоцикл
многократно отъезжал и снова возвращался, на медленном ходу бороздя
примыкающие улицы, грохоча то вблизи, то в отдалении, потом снова вблизи,
но грохот вскоре затихал, с каждым разом становясь все глуше, - видимо,
мотоцикл обследовал все более отдаленные улицы. Наконец грохот превратился
в едва слышное гуденье, почти неуловимое даже для настороженного слуха, и
тогда мужчина снова открыл дверь.
Вокруг было тихо. Отныне никто не отваживался выйти на улицу. В стылом
воздухе падали редкие хлопья снега. Вдвоем они подняли тело: мужчина
поддерживал свою ношу за бедра, женщина - за плечи, ухватив раненого под
мышками. Только тут она заметила большое кровяное пятно на боку шинели; но
врач успокоил ее, заверяя, что обилие крови отнюдь не говорит о
серьезности ранения, - и он осторожно спустился с приступки, ловко неся
свой груз, а за ним, не без натуги, двинулась молодая женщина, стараясь
удержать раненого, как ей казалось, в наиболее благоприятном для него
положении, хотя она не без труда управлялась со своей тяжелой ношей,
всячески пытаясь ухватить раненого получше и этим только усиливая тряску.
Мальчуган, опередивший их на несколько шагов, одной рукой держал зонтик в
черном шелковом чехле, а другой - коробку от обуви.
В ожидании, пока какой-нибудь госпиталь сможет принять раненого (что
при существующем хаосе могло случиться не скоро), доктор должен был по
приходе отправиться домой и захватить необходимые для оказания первой
помощи предметы. Но только успели они добраться до жилища молодой женщины,
к счастью находившегося неподалеку, снова послышался гул моторов, правда,
более глухой, но зато и более мощный. На этот раз то были не простые
мотоциклы, но, очевидно, большие машины, возможно, грузовики.
Доктору пришлось еще на какое-то время запастись терпением, прежде чем
он осмелился снова выйти на улицу. Все трое оставались в комнате, где на
диван-кровати поместили бездыханного солдата. Замерев, они молча на него
глядели - женщина, слегка склонившись над раненым, стояла в изголовье,
мужчина, не снимая кожаных перчаток и пальто на меху, - в ногах, мальчик -
в накидке и берете - у стола.
Солдат тоже, как был, так и остался одетым; шинель, обмотки и грубые
башмаки. Он лежит на спине, закрыв глаза. Должно быть, он умер, раз те,
другие, к нему не прикасаются. Однако в следующей сцене мы видим его на
кровати с натянутой по самую шею простыней, вполуха слушающим невнятный
рассказ той самой светлоглазой молодой женщины о какой-то размолвке между
добровольцем-врачом в серых перчатках и кем-то еще, кого она не называет
прямо, должно быть, это инвалид. Тот действительно много позже, после
первого укола, вернулся домой и хотел сделать что-то, против чего
возражали те оба, в особенности доктор. Хотя разобраться, в чем суть их
распри, было нелегко, поведение обоих противников, их весьма красноречивая
жестикуляция, театральные позы, утрированная мимика указывали на жестокие
разногласия. Инвалид, одной рукой опираясь о стол, другой потрясает в
воздухе костылем; врач, распрямив ладонь, вздымает руки к небесам подобно
одержимому, проповедующему новую веру, или главе государства, который
отвечает на приветственные возгласы толпы. Испуганная женщина, уклоняясь
от вспыхнувшей ссоры, отступает в сторону; но, стоя в отдалении,
отстранившись от спорщиков, она повернулась к ним всем корпусом и то
наблюдает последние перипетии их распри, становящиеся драматичными, то
прячет глаза, словно щитком прикрывая лицо ладонями. Мальчуган сидит на
полу, возле опрокинутого стула; его вытянутые и широко расставленные ноги
образуют букву "V"; в руках он держит, прижимая к груди, коробку,
обернутую в коричневую бумагу.
Далее следуют сцены еще менее ясные, еще более двойственные, но,
возможно, столь же бурные, хотя чаще всего немые. Подмостками служат для
них места более неопределенные, менее характерные, достаточно безликие;
многократно возникает лестница: кто-то быстро по ней спускается, держась
за перила и перепрыгивая через ступеньки, почти спирально перелетая через
площадки, - и солдат, опасаясь быть опрокинутым, вынужден забиться куда-то
в угол. Затем спускается и он, но более степенным шагом, - пройдя в конец
длинного коридора, он снова оказывается на заснеженной улице; а пройдя в
конец улицы, снова входит в переполненное людьми кафе. Тут все на своих
местах: хозяин - за стойкой, врач в пальто на меху - среди кучки прилично
одетых людей, расположившихся на переднем плане, он держится, однако,
несколько в стороне от остальных и не вмешивается в их разговор; малыш
сидит на полу, прислонясь к скамье, перегруженной любителями выпивки,
рядом с опрокинутым стулом, по-прежнему сжимая в объятиях коробку, тут
молодая темноволосая женщина в платье со сборками, с величавой осанкой,
вздымающая свой поднос с одной-единственной бутылкой на нем над головами
клиентов, сидящих за столами, и, наконец, солдат, присевший за самым
маленьким из столиков, меж двух товарищей, таких же простых пехотинцев,
как и он, - как и он, в наглухо застегнутой шинели и пилотке, как и он,
усталых, как и он, ничего не видящих вокруг, как и он, окаменевших на
стуле, молчаливых, как и он. Все трое на одно лицо; единственная разница:
один показан слева, второй - спереди, третий - справа; и руки у них
сложены одинаково - шесть рук, одинаково покоящихся на столе, накрытом
разрисованной в мелкую клетку клеенкой, по углам ниспадающую жесткими
коническими складками.
Не их ли оцепеневшую группку минует подавальщица, поворачиваясь
профилем античной статуи вправо, хотя ее туловище обращено в другую
сторону - в сторону прилично одетого мужчины, расположившегося в некотором
отдалении от своей компании и видном так же в профиль и с того же бока, с
такими же застывшими чертами лица, как у нее, как у них. И еще одно лицо
