сохраняет полную безучастность среди искаженных запальчивостью физиономий
всех прочих - это лицо ребенка, сидящего на переднем плане, прямо на
паркетном полу в елочку, таком же, как в комнате, и как бы являющемся
продолжением того, поскольку их разграничивают лишь вертикальное полотнище
полосатых обоев да, пониже, три ящика комода.
Елочки паркета, не прерываясь, достигают тяжелых красных занавесей,
над которыми, по белому потолку, продолжает совершать свой круг нитевидная
мушиная тень, в эту минуту проползающая неподалеку от трещины, нарушившей
целостность его поверхности, в правом углу, у самой стены, как раз перед
глазами лежащего на диване солдата, чья голова приподнята на подушке.
Надо бы подняться и взглянуть поближе, в чем же заключается дефект:
действительно ли это трещина или нечто совсем иное? Придется, конечно,
встать на стул либо даже на табуретку.
Но, вздумай он подняться, другие мысли тотчас отвлекли бы его от этой
затеи: солдат должен был бы прежде всего разыскать коробку от обуви,
находящуюся, очевидно, в другой комнате, чтобы вручить ее по назначению.
Но поскольку в настоящий момент об этом не может быть и речи, солдату
остается только неподвижно лежать на спине и, слегка приподнявшись на
подушке, глядеть прямо перед собой.
Между тем он чувствует, что сознание у него прояснилось, сонливость
почти прошла, хотя тошнит непрестанно и тело все больше немеет, в
особенности после второго укола. Солдату кажется, что и молодая женщина,
склонившаяся над ним и протянувшая ему питье, глядит на него с
возрастающим беспокойством.
Она опять толкует что-то об инвалиде, против которого, видимо, затаила
злобу, пожалуй даже ненависть. В разговоре она уже не раз по любому поводу
возвращалась к этому человеку, который делил с нею кров, возвращалась,
всегда что-то недоговаривая, но в то же время, очевидно, испытывая
потребность высказаться; казалось, она и стыдилась его присутствия, и в то
же время пыталась его оправдать, что-то опровергнуть, что-то заставить
позабыть. Молодая женщина никогда между тем не уточняет, какие узы их
связывают. Наряду с прочим ей пришлось выдержать борьбу, чтобы помешать
инвалиду открыть коробку от обуви: тот считал, что необходимо ознакомиться
с ее содержимым. Впрочем, и женщина задавалась вопросом, что с этой
коробкой делать...
- Ничего, как только встану, ею займусь, - сказал солдат.
- Но если это что-нибудь важное, а вы еще долго должны...
Ее внезапно охватывает настоящая тревога, тревога написана у нее на
лице, и солдат, полагая, что виновником этой тревоги является он, пробует
ее успокоить.
- Не так уж это важно, - говорит он.
- Но что с нею делать?
- Не знаю.
- Вы кого-то разыскивали, это чтобы ее передать?
- Не обязательно ему. Быть может, кому-то, кого он укажет.
- А для того это важно?
- Возможно. Я не уверен.
- Но что там в ней, в конце концов?
Она произнесла эти слова с такой горячностью, что, хотя разговор его
утомляет, а содержимое коробки оставляет довольно равнодушным, солдат
чувствует себя обязанным рассказать ей все, что знает сам, невзирая на
опасения, как бы незначительность эпизода не вызвала у нее разочарования.
- Думается, ничего особенного, я не посмотрел, наверно, письма,
документы, личные вещи.
- Вашего друга?
- Нет, товарища. Я почти не знал его.
- Он умер?
- Да, в госпитале, его ранило в живот.
- А для него это было важно?
- Вероятно. Он меня позвал, я пришел слишком поздно, на несколько
минут опоздал. Мне передали от него коробку. Потом кто-то вызвал его по
телефону. Я подошел. Должно быть, то был его отец, но не наверняка.
Фамилии у них разные. Я спросил, что делать с коробкой.
- И он назначил вам встречу.
Да, человек, который позвонил, назначил встречу в своем, то есть в
этом городе, и поскольку армия была разгромлена и каждый делал, что ему
вздумается, солдат решил попробовать добраться до города. По семейным ли
обстоятельствам или по чему другому, свидание не могло состояться в доме у
этого человека и должно было произойти на улице, так как все кафе, одно за
другим, закрывались. Солдату попался военный грузовик, который вез старое
обмундирование и направлялся в сторону города. Но часть пути ему пришлось
проделать пешком.
Города он не знал. Он мог ошибиться местом. Условились встретиться на
перекрестке двух перпендикулярных улиц, у газового фонаря. Названия улиц
он то ли недослышал, то ли не удержал в памяти. Он положился на полученные
им топографические указания, по мере сил следуя предписанному маршруту.
Когда ему показалось, что он пришел на место, он стал ждать. Перекресток
похож был на тот, что ему описали, однако название не соответствовало
тому, что смутно звучало в его памяти. Ждал он долго. Никто не пришел.
Он был, во всяком случае, уверен в дне. Что же до времени, то часов у
него не было. Возможно, он пришел слишком поздно. Он поискал вокруг.
Подождал у другого, такого же перекрестка. Блуждал по всему кварталу.
Много раз - в тот день и в последующие - возвращался на первоначальное
место, поскольку по крайней мере был способен его распознать. Как бы то ни
было, он опоздал.
"Всего на несколько минут. Он только-только умер, никто и не заметил.
Я задержался в кафе с какими-то унтер-офицерами, незнакомыми. Я ведь не
знал. Они сказали, чтоб я подождал еще одного - их приятеля, новобранца.
Он был под Рейхенфельсом".
- Кто это был под Рейхенфельсом? - спрашивает женщина.
Она ниже склоняется над постелью. Комната полнится густыми звуками ее
голоса, когда она настойчиво переспрашивает:
- Кто? В каком полку?
- Не знаю. Тот, другой. Был еще врач, у него кольцо с серым камнем, он
прислонился к стойке. И женщина, та, что с инвалидом, она принесла вина.
- О чем вы говорите?
Ее лицо совсем близко от его лица. Ее светлые глаза в черных
подглазьях широко раскрыты и оттого кажутся еще больше.
- Надо пойти за коробкой, - говорит он. - Она, верно, в казарме. Я
забыл ее... на кровати, под подушкой...
- Успокойтесь. Отдохните. Перестаньте разговаривать.
Она протягивает руку, чтобы поправить простыню. На ладони и на
пальцах, с внутренней стороны, чернота, как от краски или от ружейного
масла, которое не удалось смыть.
- Кто вы? - спрашивает солдат. - Как вас звать? Ваше имя?..
Но она уже не слушает. Она поправляет простыни и подушку, подтыкает
одеяло.
- Рука у вас... - говорит солдат. Продолжать он не в силах.
- Успокойтесь, - говорит она. - Пустяки. Это когда мы вас несли. Пятна
на рукаве шинели были еще совсем свежие.
Они идут по рыхлой земле, испещренной рытвинами и поперечными
бороздами, на каждом шагу оступаясь во мраке, то тут то там бледнеющем от
беглых вспышек огня. Оба побросали свои ранцы. Раненый оставил и винтовку,
а он свою сохранил, хотя ремень оторвался и приходится держать ее в руке,
горизонтально, наперевес. Мальчуган, идущий впереди, в трех шагах от них,
таким же манером несет зонтик. Раненый, все более тяжелея, цепляется за
шею солдата, и тому еще труднее двигаться. Вот он уже совсем не в
состоянии пошевелить ни рукой, ни даже головой. Он может только глядеть
прямо перед собой на ножку стола, с которого сняли клеенку, - ножку,
видимую сейчас до самого верха: она заканчивается шаром, а на нем - куб
или, скорее, почти кубической формы параллелепипед с квадратным сечением
по горизонтали, но слегка вытянутый в высоту; его вертикальная поверхность
украшена резьбой по дереву, внутри прямоугольной рамки, повторяющей
очертания самой грани, - нечто вроде стилизованного цветка на прямой
ножке, несущей два небольших симметричных полукружия, расходящихся в
разные стороны и образующих букву "V" с загнутыми книзу ответвлениями,
которые несколько короче центральной оси стебля, если считать... Он не
может так долго держать глаза опущенными и невольно поднимает их; взгляд
его скользит вдоль красных занавесей кверху и вскоре обнаруживает потолок,
а на нем тоненькую, с волосок, трещину, чуть-чуть извилистую, но четкую и
в то же время загадочную, - надо бы тщательно проследить за ней дюйм за
дюймом, за всеми ее изгибами, колебаниями, непостоянством, резкими
поворотами, отклонениями, повторами и отходами, однако на это нужно время,
совсем немного времени - несколько минут, секунд, но теперь уже слишком
поздно.
Наступил час моего третьего посещения, но делать укол было уже
бесполезно. Раненый солдат умер. Улицы полны вооруженными войсками, они
шагают, чеканя маршевые песни, те звучат приглушенно и скорее тоскливо,
чем радостно. Часть военных едет в открытых грузовиках - люди сидят,
словно окаменев, и держат винтовку обеими руками, зажав вертикально между
колен, их разместили спина к спине, двумя рядами, лицом к одной и другой
стороне улицы. Повсюду циркулируют патрули, и с наступлением вечера ходить
по городу без пропуска запрещается. Надо было, однако, сделать третий
укол, и только настоящий врач мог получить разрешение пройти к больному.
Улицы, к счастью, освещены были плохо и уж наверняка много хуже, чем в
последние дни, когда электричество горело даже в полдень. Но делать укол
было уже поздно. Эти уколы только и могли, впрочем, облегчить последние
часы умирающему. И это все.
Тело оставалось в квартире мнимого инвалида, который сделает признание
по всей форме, рассказав все так, как было на самом деле: как они
подобрали на улице раненого, чье имя и то им неизвестно, потому что
никаких документов при нем не оказалось. Если же у инвалида возникнут
опасения, что в таком случае вздумают обследовать его ногу и обнаружат
обман, хлопоты сможет взять на себя жена; ему же останется только не
показываться никому на глаза, когда придут за телом: прятаться от
посетителей ему уже не впервой.
Жена, видимо, ему не доверяет. Во всяком случае, она не пожелала,
чтобы он занялся свертком в коричневой бумаге, который ему очень хотелось
вскрыть. Он полагал, что в свертке какое-нибудь секретное оружие или по
крайней мере его проект. Теперь же коробка в надежной сохранности - на
потрескавшемся черном мраморе комода, - она снова закрыта, вновь
запакована и перевязана. Но возвращение ее из квартиры инвалида при
наличии патрулей было нелегким. К счастью, путь оказался не слишком
длинным.
Они были уже почти у цели, когда неподалеку, у них за спиной, раздался
резкий окрик: "Halte!" Коробка сама по себе, как можно было предполагать,
не слишком их компрометировала; конечно же, выдумки мнимого калеки на этот
счет были нелепостью, но женщина все же опасалась, что письма, о которых
ей говорил солдат, могут содержать какие-нибудь сведения отнюдь не
частного характера, представляющие, например, военный или политический
интерес, поскольку сам солдат во многих случаях проявлял, на ее взгляд,
чрезмерную скрытность. Как бы то ни было, лучше уж не попадаться, тем
более что кинжальный штык, положенный женщиной на прежнее место, мог
вызвать серьезные подозрения. Отсутствие пропуска еще более усложняло
положение. Громкий, властный окрик "Halte!" раздался во второй, затем в
третий раз, и сразу же затрещали короткие автоматные очереди. Но
стрелявший был слишком далеко, чтобы целиться, да и место было очень
темное. Возможно даже, стреляли в воздух. За углом опасность миновала.
Двери дома, разумеется, приоткрыты не были. Но ключ бесшумно повернулся в
замке, петли поддались без скрежета, и створка снова тихо захлопнулась.
В письмах на первый взгляд не заключается ничего секретного и никоим
образом ничего существенного - ни в общем, ни в личном плане. Это обычные
послания, какие еженедельно шлет из деревни своему нареченному его
невеста, сообщая местные новости - о ферме или соседях - и твердя одни и
те же канонические фразы, что она тоскует и ждет. В коробке находятся,
кроме того, не представляющие большой ценности старые золотые часы с
облезшей, когда-то позолоченной медной цепочкой; на внутренней стороне
крышки, закрывающей циферблат, имя владельца не выгравировано; есть еще
кольцо с печаткой, с инициалами "А. М." - медное или из лигатуры, - такое,
