многообразны, и тоба были тому ярким примером.
Но примечательная светлая окраска кожи и волос этой породы не была
признаком открытого и дружелюбного характера.
Тоба жили в совершенном отъединении от других племен и молились своим
богам с суровой важностью. Другие племена очень боялись тоба и
предпочитали обходить их на далеком расстоянии, а белые, попадавшие в их
руки, теряли возможность сообщить что-нибудь о них впоследствии. Они
бывали поголовно убиты, и, если их мясо обладало особыми достоинствами, то
и съедены до костей.
Отец Амброзио, единственный белый, вернувшийся от них живым благодаря
тому, что его медицинские познания помогли ему вылечить молодую жену
вождя, утверждал, что тоба жестоки, но при случае могут выказать некоторое
величие души. Из этой экспедиции привез он с собой юного сироту Паквая,
который с трогательной верностью следовал за своим учителем до самой его
смерти и похоронил его под пальмой на берегу Кассикиаре, небольшой речки,
соединяющей Амазонку с Ориноко.
Обо всем этом размышлял Паквай, сидя у небольшого костра в огромном
пампасе Мату-Гросу. Маленькая речная свинка, застреленная им несколько
часов тому назад, поджаривалась на горячих угольях.
Индеец-тоба сидел неподвижно. Он наслаждался одиночеством и тихим
шелестом сухой, жесткой травы. Высоко на небе птица описывала большие
круги. То был кондор.
Внезапно мысли Паквая приняли другое направление. Суровые, твердые
черты его лица стали мягкими, а глаза - мечтательными.
Он вспомнил одно из величайших своих приключений. Это было, когда в
его жизнь вошел человек с далекого севера, "Белый Кондор", который
появился среди гаучасов близ города Корриентес и сталью своих глаз
принудил их подчиниться ему. Велика была сила его кулаков. Он стал для
Паквая господином и другом...
Внезапно вблизи раздались три выстрела. Тоба вскочил на ноги. С
вытянутой шеей и с пальцем на спуске ружья, он ждал, удивленный и
взволнованный. Паквай знал, что на всей земле не было места, столь
пустынного, как это. Для него было вообще сомнительным, чтобы человек мог
ступить на эту негостеприимную землю с ее смертельно-ядовитой мангровой.
До сих пор ему ни разу не удалось заметить следов человека в этом страшном
уголке прерии. И вдруг теперь прозвучали внезапные, но явные свидетели
человеческой культуры - три револьверных выстрела.
Паквай был опытен и прекрасно знал, что эти глухие короткие выстрелы
не могли исходить из винчестера или браунинга крупного калибра. Даже
револьверы "Смит-Вессон" или "Наган" дают более громкий выстрел.
Но кто же мог стрелять в этой безрадостной пустыне?
Вдруг тоба заметил маленькое, голубоватое кольцо дыма, которое
поднялось над степью и растаяло в лучах солнца. Выстрелы, значит, были
направлены в небо, и, так как ни один разумный человек не станет стрелять
в кондора, находящегося на высоте тысячи метров, то нетрудно было угадать,
в чем дело.
Паквай опустил свое охотничье ружье и без дальнейших раздумий пошел
на выстрел по траве в человеческий рост вышиной. Несколько минут спустя он
склонился над потерявшим сознание профессором. К своему изумлению, он
увидел старого седого человека в смертельном изнеможении. Револьвер выпал
из худой руки, похожей на иссохшую лапу. Выстрелы были, по-видимому,
произведены последним усилием слабеющей воли.
Но человек был еще жив.
Паквай не терял времени.
Он взял на руки исхудалое тело, легкое, как тело ребенка, и перенес
его к своему костру. Он распустил платье старика, влил смесь коньяка и
воды в сухие безжизненные губы, и проделал над ним движения, необходимые
для возбуждения искусственного дыхания. Этими разумными приемами он скоро
достиг своей цели. Через несколько минут старик открыл глаза и осмотрелся
спокойным и ясным взглядом. Он не пытался приподняться, но быстро взвесил
положение. Его испытывающий взор устремился на склонившегося над ним
человека, и, казалось, он остался доволен своими наблюдениями.
- Что могу я сделать для вас? - спросил по-испански Паквай, и его
мягкий, спокойный голос покрывал чуть заметный гортанный индейский акцент.
- Я принадлежу к миссии красного креста из Коимбры, - продолжал он. - Мое
имя - Паквай.
Слабая улыбка пробежала по отмеченным смертью чертам старика.
- Немного воды, - прошептал он.
Сделав несколько глотков, профессор остался лежать тихо в течение
нескольких минут. Он собирался с последними силами. Затем он начал
говорить короткими, сжатыми фразами, как человек, желающий рассказать
возможно больше в короткое время.
- Во внутреннем кармане у меня на груди лежит путевой дневник, -
сказал он. - Возьми его и, когда я умру, отошли к тому, кто может
продолжать работу, которую мне пришлось прервать. Мое имя, адрес и
завещание найдешь ты в том же кармане. Этот дневник содержит важные
сведения - путь к великой тайне. Остальные бумаги пригодятся, быть может,
для того, кому суждено окончить мое дело. У меня было достаточно воли, но
не хватило силы. Цель так высока, что стоит пожертвовать силы и жизнь,
чтобы достигнуть ее. Я не сожалею о моем путешествии - иначе я был бы
плохим сыном науки. Понимаешь ли ты меня, друг?
- Да, - ответил Паквай торжественно. - И твой дневник я передам
верному человеку, обладающему истинною силою духа. Но ты говоришь о
смерти. Жизнь еще нуждается в тебе, господин.
Старик покачал головой.
- Я сам врач, - сказал он. - Уже восемь дней, как смерть подстерегает
меня. Конец мой близок. Во мне остались живы, быть может, только несколько
мозговых клеток. Они - хранители моей последней воли. Пройдет немного
минут, и все будет кончено, кончено! Но я могу теперь умереть спокойно. Ты
- человек, достойный доверия, Паквай. Твое имя известно по ту сторону
Аконкагуа [Аконкагуа - высочайшая вершина Кордильер]: Паквай - проводник,
знаток всех существующих индейских наречий... Но теперь оставь меня в
покое. Как хорошо старому человеку уснуть!..
Около двух часов просидел Паквай у изголовья умирающего Раймона
Сен-Клэра. Он отгонял от него насекомых и заслонял его от жгучих лучей
солнца, меж тем, как тяжелое дыхание старика становилось все тише и тише.
Вдруг умирающий приподнялся, опираясь на руки.
- Инеса! - воскликнул он, - берегись Черного Антонио! Проклятие ему и
всему его роду!..
Со стоном он упал навзничь. Судорога, сводившая черты его лица,
стихла, и лицо приняло мягкое и ясное выражение, в то время как жизнь
медленно отлетала от старика. Бледные губы его двигались, словно шепча
что-то. Он теперь был далеко, далеко, в ином времени. Быть может, сидел у
кафедры Пастера и повторял слова учителя: прекрасно умереть за великое
знание.
Через несколько минут Паквай поднялся. Он долго стоял, склонив
голову. Ни один звук не нарушал окружавшей его торжественной тишины.
Только высоко на небе кружился кондор, далекий и величавый.
3. ХИРУРГ
Операция была окончена.
Высокий, сильный доктор, целой головой превышавший всех ассистентов,
умывал окровавленные руки в то время, как уносили пациента.
Сестра милосердия подошла к нему.
- Пятнадцать минут, - сказала она отрывисто.
Хирург, довольный, кивнул головой.
- Идет, идет, - сказал он спокойно, - а как с наркозом?
- Больной уже проснулся Он вполне благополучен. Это необыкновенно
симпатичный, терпеливый юноша. Его мать здесь и желает говорить с
доктором.
- Я сейчас приду.
В приемной стояла высокая, бедно одетая женщина в черном. Она была
очень бледна, а покрасневшие глаза и нервно трепетавшие руки
свидетельствовали о бессонных ночах. Ее низкий приятный голос дрожал,
когда она обратилась к высокому хирургу с ясными голубыми глазами.
- Ну, что?.. как?..
- Это тяжелый случай, сударыня. Операция сошла прекрасно. Остальное
должны завершить туберкулезные врачи.
- Я не совсем понимаю...
- Как вам известно, у вашего сына сильно затронуто одно легкое. Это
легкое мы изъяли из употребления, удалив несколько ребер.
- Все это кажется мне ужасным!
- Почему? Лучше освободиться от больного органа, который мешает и
причиняет вред. Многие люди, старые и молодые, живут с одним легким, и
чувствуют себя великолепно... А ваш сын, я думаю, будет совсем здоров. Это
также мнение и специалиста по легочным болезням, который присутствовал при
операции. Никаких излишеств. Если он обладает спокойною и уравновешенною
природою, он проживет дольше, чем кто-либо из нас.
Бедная женщина словно помолодела на десять лет. Она схватила руку
доктора и горячо пожала ее.
- Как мне благодарить вас! - промолвила она. - Это мой единственный
сын, я вырастила его моими трудами. Сегодня - самый счастливый день в моей
жизни!
Она быстро отвернулась, чтобы скрыть слезы радости, выступившие на ее
глазах.
Доктор посмотрел на нее. Уже не было перед ним пожилой, измученной
матери, - словно молодая девушка, выбежала она из серой больничной
комнаты.
Но хирург не торопился.
В глубоком раздумье вышел он из громадной больницы, на фасаде которой
виднелась вывеска красного креста.
Был восхитительный весенний день, и воздух словно трепетал радостью
всевозможных обещаний... На углу аллеи Бюгдэ великан на минуту
остановился. Он откинул назад голову и медленно, глубоко вздохнул. Впереди
направо простирался фиорд, сияя своей свежей лазурью. Фиорд манил его.
- Здесь - дорога к настоящей жизни, - словно говорил ему этот фиорд.
- Приди ко мне, и я подарю тебе новые приключения, новые чувства и новую
весну!..
Врач горько усмехнулся и медленно пошел вниз по широкому шоссе.
Никогда он не ощущал так ясно, как в эти норвежские весенние дни, что он
сидит в клетке, красивой, раззолоченной, с будничным, обычным уютом, в
клетке, которая так мало соответствует его непрерывному стремлению, его
тоске по чужим странам, где найдется место для его силы и отваги.
В конце концов здесь, дома, в столице Норвегии, он чувствовал себя не
лучше, чем тот человек с одним легким. Здесь было достаточно воздуха,
здесь было солнце над фиордом и скалами. Но посреди всего этого
великолепия повсюду досадно кишели люди, с их обывательскими интересами.
Великан-доктор продолжал свой путь по городу и, наконец, вошел в
театральное кафе. Он заказал чашку кофе и газету. Кофе показался ему
недостаточно крепким. Газета угнетала его политикой, финансовыми
процессами, ненужными концертами. Крупные заглавия, мелкие события, - все
наводило на него скуку своим мещанским благополучием.
Он отбросил газету. Заплатил и вышел. Та чудесная, полная богатырских
сил страна, что называется Норвегией, задыхается под гнетом лицемерной
действительности. Она носит на челе знак приключений, но их давно уже нет
в ее жизни.
Он медленно пошел по направлению к Дворцовому холму. Воздух словно
пел в его ушах. Сильнее, чем когда-либо, ощущал он чей-то зов. Словно
какое-то нетерпение зудело под его кожей. Он ясно чувствовал, что снова
наступает время уехать далеко, далеко отсюда. Это чувство уверенности, не
раз приходившее к нему в течение богатой событиями жизни, охватило его на
миг с такой силой, что он уже ожидал какого-то события, которое должно
произойти здесь, между деревьями Дворцового парка. Но, так как ничего не
случалось, он ускорил шаги, и через несколько минут большие чугунные
ворота его жилища в квартале Гомансбюси с шумом захлопнулись за ним.
