она уже видела их в своем кафе. В особенности
кассовый аппарат - символ буржуазной респектабельности, семейного уюта
и благополучия. Поколебавшись с минуту, Роланда вернулась, достала из сумки
несколько монет, положила их подле поблескивающей кассы и нажала на клавиши.
Механизм сработал, счетчик показал два франка пятьдесят сантимов, и Роланда,
улыбаясь счастливой улыбкой, положила в ящичек деньги, которые сама себе
уплатила.
Девушки, сгорая от любопытства, сгрудились вокруг кассы. Роланда снова
нажала на клавиши. Один франк семьдесят пять сантимов.
- А что у вас можно получить за один франк семьдесят пять сантимов? -
спросила Маргарита, по кличке "Кобыла".
Роланда подумала.
- Рюмку "дюбонне" и два "перно".
- А сколько стоит рюмка "амер пикон" и кружка пива?
- Семьдесят сантимов.
Касса зажужжала. Ноль франков семьдесят сантимов.
- Дешево, - сказала Кобыла.
- У нас все должно быть дешевле, чем В.Париже, - ответила Роланда.
Девушки сдвинули плетеные кресла вокруг мраморных столиков и осторожно
уселись. Оправив свои вечерние платья, они вдруг преобразились в будущих
посетительниц кафе Роланды.
- Мадам Роланда, дайте нам, пожалуйста, три чашки чаю с английским
бисквитом, - сказала Дэзи, хрупкая блондинка, пользовавшаяся особенным
успехом у женатых мужчин.
- Семь франков восемьдесят. - Роланда нажала на клавиши. Касса
сработала. - Сожалею, но английский бисквит очень дорог.
Кобыла сидела за другим столиком. После напряженного раздумья она
взглянула на Роланду.
- Две бутылки "поммери", - торжествующе произнесла она. Маргарита
любила Роланду и хотела сделать ей приятное.
- Девяносто франков. У нас очень хороший "поммери".
- И четыре рюмки коньяка! - фыркнула Кобыла. - Сегодня у меня день
рождения.
- Четыре франка сорок.
Касса снова затрещала.
- И четыре кофе с безе.
- Три франка шестьдесят.
Кобыла с восторгом посмотрела на Роланду. Больше она ничего не могла
придумать.
Девушки сгрудились вокруг кассы.
- На сколько же вы сейчас наторговали, мадам Роланда?
Роланда показала чеки.
- На сто пять франков восемьдесят сантимов.
- А чистый доход?
- Франков тридцать. Главным образом за счет шампанского. Только на нем
и можно заработать.
- Неплохо! - откликнулась Кобыла. - Даже очень хорошо! Пусть вам всегда
везет, как сегодня.
Роланда вернулась к Равику. Глаза ее сияли, как могут сиять лишь глаза
любовников и удачливых коммерсантов.
- Прощай, Равик. Не забудь, о чем я тебе говорила.
- Не забуду. Прощай, Роланда...
Она удалилась, сильная, статная, с ясной головой - будущее было для нее
просто, а жизнь хороша.
Равик сидел вместе с Морозовым перед рестораном "Фуке". Девять часов
вечера, все столики на террасе были заняты. Где-то вдали за Триумфальной
аркой белым, холодным светом горели два фонаря.
- Крысы бегут из Парижа, - сказал Морозов. - В "Энтернасьонале" пустуют
три номера. Такого не бывало с тридцать третьего года.
- Их скоро займут другие беженцы.
- Какие же?..
- Французы, - сказал Равик. - Из пограничных районов. Как в прошлую
войну.
Морозов поднял рюмку и увидел, что она пуста. Он подозвал кельнера.
- Еще графин "пуйи"... Что же будет с тобой, Равик?..
- Ты хочешь, чтобы и я на манер крысы?..
- Вот именно.
- Нынче и крысам нужны паспорта. И визы. Морозов укоризненно посмотрел
на него.
- А разве до сих пор они у тебя были? И все-таки ты жил в Вене, в
Цюрихе, в Испании и в Париже. Но теперь тебе пора исчезнуть.
- Куда? - спросил Равик, он взял графин, принесенный кельнером, и налил
в холодную, запотевшую рюмку легкого вина. - Может быть, в Италию? Там меня
поджидает гестапо. На самой границе... В Испанию? Там фалангисты.
- В Швейцарию.
- Швейцария слишком мала. В Швейцарии я был трижды. Всякий раз полиция
через неделю задерживала меня и высылала обратно во Францию.
- Ну, а если в Англию? Поедешь из Бельгии зайцем.
- Ничего не выйдет. Поймают в порту и отправят обратно в Бельгию. А
Бельгия - страна, противопоказанная эмигрантам.
- В Америку тебе не попасть. Как насчет Мексики?
- Беженцев там полным-полно. Да и пускают только тех, у кого есть хоть
какое-то подобие документа.
- А у тебя вообще ничего?
- В тюрьмах, где я сидел под различными фамилиями за нелегальный
переход границы, мне давали справки об освобождении. Сам понимаешь, это не
лучшие документы. Я их тут же уничтожал.
Морозов ничего не ответил.
- Больше бежать некуда, старина, - сказал Равик. - Возможность бежать
рано или поздно кончается.
- Ты, конечно, знаешь, что тебя ждет, если начнется война?
- Еще бы. Французский концлагерь. Он, безусловно, будет довольно
скверным - ведь ничего не подготовлено.
- А дальше что?
Равик пожал плечами.
- Стоит ли заглядывать так далеко вперед?
- Хорошо. А подумал ли ты, что случится, когда заварится вся эта каша,
а ты будешь сидеть в концлагере? Чего доброго, попадешь в лапы немцам!
- Как и многие другие. Это вполне вероятно. А может быть, нас успеют
вовремя выпустить. Кто знает?
- Ну, а дальше что?
Равик достал сигарету.
- К чему весь этот разговор, Борис? Я не могу покинуть Францию. Для
меня жить где-нибудь в другом месте либо опасно, либо невыносимо. Да я и сам
больше не хочу никуда бежать.
- Значит, ты никак не хочешь уезжать?
- Не хочу. Я уже все обдумал. Не могу тебе это объяснить, да этого и не
объяснишь. Просто не хочу уезжать.
Морозов помолчал, разглядывая людей, сидевших за соседними столиками.
- А вот Жоан, - вдруг сказал он.
Она сидела с каким-то мужчиной довольно далеко от них, на террасе,
выходившей на авеню Георга Пятого.
- Ты его знаешь? - спросил Морозов.
Равик всмотрелся.
- Нет.
- Похоже, она меняет их довольно часто.
- Торопится жить, - равнодушно заметил Равик. - Как большинство из нас.
Все задыхаются, боятся что-то упустить.
- Это можно назвать и по-другому.
- Да, конечно. Но суть дела не меняется. Беспокойство души, старина.
Вот уже двадцать пять лет как человечество поражено этой болезнью. У же
никто не верит, что можно спокойно состариться, живя на свои сбережения.
Каждый чует запах гари и старается урвать от жизни все, что только может. К
тебе, мудрому философу, это, конечно, не относится. Ты сторонник простых
радостей.
Морозов промолчал.
- Жоан ничего не смыслит в шляпах, - сказал Равик. - Ты только
посмотри, что она нахлобучила себе на голову! У нее вообще мало вкуса. В
этом ее сила. Культура расслабляет человека. В конечном счете все сводится к
удовлетворению самых примитивных жизненных потребностей. Ты сам -
великолепное подтверждение этому.
Морозов ухмыльнулся.
- Оставь мне мои низменные утехи, ты - человек, витающий в облаках.
Людям простого вкуса нравится очень многое. Они никогда не сидят с пустыми
руками. В шестьдесят лет гоняться за любовью - значит быть идиотом и
пытаться честно выиграть там, где другие играют краплеными картами. А в
хорошем борделе я обретаю душевный покой. В доме, который я посещаю, есть
шестнадцать молоденьких женщин. За небольшие деньги я там чувствую себя
пашой. Меня осыпают ласками куда более искренними, чем те, по которым
тоскует иной раб любви. Подчеркиваю: раб любви.
- Я понял тебя, Борис.
- Вот и отлично. Тогда выпьем это холодное, легкое "пуйи" и вдоволь
надышимся серебристым парижским воздухом, пока он еще не отравлен.
- Что же, выпьем. Ты заметил - в этом году каштаны цветут второй раз?
Морозов кивнул и показал на небо: над темными крышами светилась крупная
красноватая планета - это был Марс.
- Заметил. Вон гляди-ка - Марс. Говорят, он давно уже не стоял так
близко к Земле, как в этом году. - Морозов рассмеялся. - Скоро прочтем в
газетах, что где-то родился ребенок с родинкой, похожей на меч. И еще о том,
что выпал кровавый дождь. Для полного комплекта знамений не хватает только
таинственной средневековой кометы.
- А вот она. - Равик указал на бегущие, точно подгоняющие друг друга
слова световой газеты над зданием редакции и на толпу людей, стоящих на
тротуаре с запрокинутыми вверх головами.
Некоторое время они сидели молча. К столикам подошел уличный
аккордеонист и сыграл "Голубку". Потом, неся на плече свой товар, появились
торговцы шелковыми коврами. Между столиками сновал мальчишка, предлагая
пакетики с фисташками. Все было как обычно, пока не прибежали разносчики
газет. Последние выпуски мгновенно расхватали, и через минуту терраса имела
такой вид, словно на ней расселся рой огромной белой и бескровной моли. Моль
тихо шевелила крылышками, хищно восседая на своих жертвах.
- Вон идет Жоан, - сказал Морозов.
- Где?
- Да вон там, напротив.
Жоан наискосок переходила улицу, направляясь к зеленому открытому
"делаэ", стоявшему у тротуара на Елисейских Полях. Равика она не видела.
Сопровождавший ее мужчина был без шляпы и казался довольно молодым. Он ловко
вырулил на проезжую часть.
- Красивая машина, - сказал Равик.
- Ты еще скажи - красивые шины, - ответил Морозов и шумно вздохнул. -
Несгибаемый, железный Равик, - добавил он с досадой. - Корректный
западноевропеец. Сказал бы просто - подлая стерва. Это я еще мог бы понять.
А то - красивая машина...
Равик улыбнулся.
- Стерва или святая. В конце концов, какая разница? Важно, как мы сами
к этому относимся. Тебе, мирному посетителю борделей, повелителю шестнадцати
женщин, этого не понять. Любовь - не торгаш, стремящийся получить проценты с
капитала. А для фантазии достаточно несколько гвоздей, чтобы развесить на
них свои покрывала. И ей не важно, какие это гвозди - золотые, железные,
даже ржавые... Где ей суждено, там она и запутается. Любой куст - терновый
или розовый - превращается в чудо из "Тысячи и одной ночи", если набросить
на него покрывало, сотканное из лунного света и отделанное перламутром.
Морозов отхлебнул вина.
- Ты слишком много говоришь, - сказал он. - К тому же все это неверно.
- Знаю. Но в сплошном мраке и блуждающий огонек - маяк.
С площади Этуаль на серебряных ступнях незаметно пришла прохлада. Равик
приложил ладони к холодной, запотевшей рюмке с вином. Рука ощутила холод.
Холодно было и в сердце. Глубокое дыхание ночи овевало его и приносило столь
же глубокое безразличие к собственной судьбе. Судьба и будущее. Разве не
испытал он уже однажды нечто подобное? Да, в Антибе, вспомнил он. Когда
понял, что Жоан покинет его. Тогда он почувствовал равнодушие, перешедшее в
спокойствие. И теперь он так же хладнокровно решил не уезжать из Парижа. И
вообще больше не бежать. Все это - звенья одной цепи. Он познал и месть и
любовь. С него довольно. Это, конечно, еще далеко не все, что мужчина вправе
требовать от жизни, но и этого уже достаточно. Ведь он думал, что никогда
больше не испытает ни того, ни другого. Он убил Хааке и не уехал из Парижа.
И не уедет! Все это - звенья одной цепи. В чем-то повезло, от чего-то
приходится отказаться. И дело тут вовсе не в намеренном отречении от жизни.
Просто он спокойно принял решение, вопреки всякой логике. Кончились шатания,
появилась устойчивость. Что-то стало на свое место. Надо выждать, собраться
с мыслями, осмотреться. Появилась какая-то почти мистическая уверенность в
себе, предстоит маленькая передышка, и надо собрать все свои силы. Ничто
больше не имеет значения. Все реки замерли. В ночи образовалось озеро, оно
