соображений. Стоит только сказать "да", как тебя тут же приберут к рукам.
Конечно, они могли это сделать и не дожидаясь моего "да". Притом
значительно раньше, как только я вышел из поезда. Такое случалось, это нам
хорошо известно, но нам хорошо известно также и то, что организаторы
подобных похищений всегда остаются с носом.
Сеймур, очевидно, не из тех, которые набрасывают тебе на лицо платок,
смоченный усыпляющим средством, и увозят на машине, камуфлированной под
такси. То ли я ему нужен как постоянный кадр, то ли как случайная жертва,
сказать трудно, но при всех обстоятельствах он хочет договориться со мной
"полюбовно", он добивается того, чтобы я перешел на их сторону
сознательно, пусть после долгих колебаний, но сознательно.
Было бы, однако, смешно строить иллюзии, что, делая ставку на мое
добровольное согласие, он предоставляет мне какую-то свободу выбора.
Свобода выбора в данном случае лишь кажущаяся. Все дальнейшие ходы
наверняка так запрограммированы, чтобы у меня не было никакого другого
выхода, кроме того, на который рассчитывает Сеймур. И если этот человек
по-прежнему спокоен, либерален и даже великодушен по отношению ко мне, то
это лишний раз говорит о его полной уверенности, что все выходы надежно
закрыты, кроме того единственного, к которому меня неизбежно толкают
обстоятельства, и это, в сущности, не выход, а вход. В западню.
Да, игра действительно предельно ясная, ее правила тоже мне в
достаточной мере понятны, и, хотя я то и дело подбадриваю себя, что пока
ничего особенного не случилось, меня беспокоит неприятное предчувствие,
что я всего в двух-трех шагах от этой западни, а где она и что собой
представляет, я еще толком не знаю. Но оставшиеся два-три шага надо как-то
использовать. Отсрочка слишком короткая: начинается в воскресенье под
вечер, когда я ухожу от Сеймура, и кончается ночью вынужденным рандеву с
Грейс, о котором она шепнула, провожая меня. За мной пока не следят, и в
этот ничтожный отрезок времени надо сделать все необходимое.
Я прихожу в знакомое кафе-кондитерскую, устраиваюсь у шаткого столика
и заказываю чашечку кофе. Хозяйка, видимо, узнает меня, и это позволяет
мне спросить у нее:
- Надеюсь, конфеты отнесли?
- Отнесли и обратно принесли, - сокрушается женщина, орудуя у
кофеварки.
- Как так?
- Ваш друг по тому адресу не проживает.
И, обернувшись к двери, ведущей во внутреннее помещение, хозяйка
громко спрашивает:
- Эрик, куда ты девал конфеты?
В дверях показывается все тот же курьер-практикант с энергично
вздернутым носом, но его былой самоуверенности явно поубавилось. Он кладет
мне на столик красиво упакованную коробку и глядит на меня с горестным
видом.
- Никто не знает такого человека, господин...
- А у портье вы спросили?
- Портье не было на месте, но я обошел все этажи. Никто не знает
такого человека...
- Звонили во все квартиры?
- Во все. На каждом этаже. Только в одной квартире на шестом этаже
мне никто не ответил.
- В какой именно?
- В той, что с правой стороны.
- Жалко. А у тебя когда день рождения?
- Через два месяца.
- Только вот тебе подарок за два месяца вперед.
Паренек смотрит на меня, как бы желая убедиться, что я не шучу, потом
смущенно бормочет слова благодарности и уносит коробку.
- Очень мило с вашей стороны, господин, - подает голос из-за стойки
весело улыбающаяся хозяйка, вероятно очень опасавшаяся, что я могу
потребовать деньги обратно. Она приносит мне кофе и во внезапном приступе
откровенности доверительно сообщает: - Сказать по правде, я против того,
чтобы чересчур баловать детей.
- И правильно, - отвечаю я, доставая монету.
- Оставьте, ради бога! Пусть кофе будет за счет заведения.
- Ладно! - киваю в знак согласия. - Но я тоже не привык, чтобы меня
так баловали.
Скоро восемь часов вечера, но над городом все еще витает сумрак. На
шестом этаже справа... Два окна, относящиеся к этой квартире, не освещены.
Войдя в парадную дверь, прохожу по коридору во внутренний двор. И с этой
стороны в окнах шестого этажа темно. Вернувшись в коридор, поднимаюсь на
лифте вверх.
На дверях квартиры никакой таблички нет. Дверь заперта на секретный
замок новейшего образца. Прежде чем заняться замком, давлю на кнопку
звонка с грубой настойчивостью полицейских и пожарников. Никакого ответа.
Замок, как я уже сказал, секретный, наиновейшего образца, но это не
имеет значения. В моем кармане есть несколько ключей типа "сезам,
откройся!", способных справиться с любым замком.
Операция длится не более минуты и осуществляется почти бесшумно.
Вступаю в темную прихожую и, тщательно закрыв за собой входную дверь,
открываю следующую. Сквозь два окна льется сумеречный свет, при котором
много не увидишь. Достаю карманный фонарик и начинаю бегло осматривать
комнаты, стараясь не поднимать луч фонарика до уровня окна.
Кроме прихожей - гостиная, спальня, кухня, ванная. Стиль мебели меня
не интересует. Орнаменты обоев тоже. Во всяком случае, обстановка никак не
может тягаться с той, что когда-то я видел в софийских апартаментах.
Остается только выяснить, тот ли тут хозяин. Однако здешний обитатель
какой-то странный тип - единственно, что его как-то характеризует, это два
почти новых костюма в платяном шкафу и куча грязного белья в ванной. В
карманах костюмов пусто. Пуст и чемодан, засунутый под кровать. Впрочем,
не совсем пуст: дно чемодана застлано старым номером софийской газеты
"Вечерни новини".
В Софии на валяющуюся в чемодане газету, да еще старую, никто бы не
стал обращать внимания. Но Софию и Копенгаген разделяет большое
расстояние. При виде этого измятого и не очень чистого клочка бумаги мной
овладевает такое чувство, словно какой-то невидимый добряк освобождает от
гипса мою грудь, долго томившуюся в нем. Я глубоко вдыхаю спертый воздух
комнаты и опускаюсь в кресло.
Светящиеся стрелки часов показывают точно восемь тридцать, когда до
моего слуха доносится тихое щелканье замка во входной двери. Открывается и
закрывается дверь. Открывается вторая дверь, и щелкает выключатель.
Излишне говорить, что при яркой вспышке люстры вошедший тут же замечает
меня, лениво развалившегося в кресле как раз напротив двери.
Передо мной Тодоров. Едва увидев гостя, он делает шаг назад и
замирает - в моей руке пистолет. Маузер, очень плоский и удобный при
ношении, с глушителем.
Тодоров пытается выдавить какой-нибудь звук из своего пересохшего
рта, но я, не убирая пистолета, прикладываю указательный палец левой к
губам в знак того, что ему лучше помолчать. Затем встаю и подаю новый
знак, на сей раз пистолетом: кругом, шагом марш!
Тодоров какое-то время колеблется, но, как человек сообразительный,
начинает понимать, что для колебаний момент не совсем подходящий.
Повернувшись, он покорно выходит, предоставив мне гасить свет и запирать
дверь.
Правую руку я прикрываю плащом, чтобы не было видно пистолета,
глушитель упирается в моего спутника. Мы спускаемся по лестнице,
прижавшись друг к другу, как добрые друзья.
Выдворение Тодорова из его квартиры сопряжено с немалым риском, но
ничего не поделаешь. В наши дни любое оброненное тобою слово становится
достоянием других. Все равно что взять да выпустить на прогулку карпа в
полное озеро акул, каким нынче является эфир. Алчные аппараты с
обостренным слухом - от гигантских сооружений до самых крошечных устройств
- всюду подстерегают беззащитно блуждающий звук. Подслушиваются
радиосообщения, шифрованные и нешифрованные, сложная аппаратура,
установленная вдоль границ, ловит в свои сети телефонные разговоры,
бесчисленные невидимые уши бдят повсеместно - в городах, в учреждениях, в
уютных холлах частных домов. В наше время откровенный разговор - большая
роскошь. Особенно для таких, как я. И особенно в такие моменты, как
сейчас, когда мне совершенно необходимо поговорить по душам со старым
знакомым.
На Нёрезёгаде даже в дневную пору не очень-то людно, а в этот
вечерний час она совсем пустынна. На всякий случай я направляю своего
спутника к противоположному тротуару, тянущемуся вдоль озера и потому
более безопасному в отношении случайных встреч.
- Всякая попытка крикнуть или бежать будет стоить тебе жизни, -
предупреждаю я.
Мои слова звучат вполне искренне, потому что я действительно готов
выполнить свою угрозу, нисколько не боясь тех последующих угрызений,
которые довели несчастную леди Макбет до помешательства.
- Не беспокойтесь... спрячьте свой пистолет... я сам ждал этой
встречи... можно сказать, желал ее... - говорит Тодоров заплетающимся
языком.
- Рад, что желания наши совпали.
- Я тоже рад... Я хочу сказать, рад тому, что пришли именно вы...
человек, который меня знает... который меня поймет...
Несмотря на то, что у него пересохло во рту, речь Тодорова до того
сладка, что меня начинает подташнивать. Это не мешает мне держать пистолет
наготове, то есть приставленным почти вплотную к паху моего приятеля.
Несколько сотен метров проходим в полном молчании, если не считать
неуместного вопроса Тодорова: "Куда вы меня ведете?", на который я не
изволю отвечать. Лишь у входа в Йорстердс-парк я тихо предупреждаю:
- Прогуляемся по парку.
При виде мрачно темнеющего леса мой старый знакомый, понятное дело,
начинает слегка упираться, однако я тут же рассеиваю его сомнение, еще
плотнее приставив глушитель к упомянутому месту. Человек нехотя проходит в
полуоткрытые железные ворота, и мы идем по песчаной аллее.
Йорстердс-парк даже в ясное солнечное утро выглядит невесело. Это
довольно большое, безлюдное пространство: огромные деревья с густой
влажной листвой, поляны на пологих склонах, тонущие в глубокой тени, и
глубокое озеро с его черно-зелеными водами. Сейчас, темной ночью, это
место кажется особенно пустынным, а редкие фонари, вместо того чтобы
оживлять пейзаж, делают его таинственным, зловещим.
Мы уже где-то в центре парка, то есть в самой глухой его части, и я,
указывая на скамейку, тихо говорю:
- Присядь отдохни.
Тодоров повинуется. Я сажусь рядом с ним, прижав прикрытый плащом
пистолет к его пояснице.
- Тут довольно сыро, - заявляет мой спутник, будто мы и в самом деле
вышли на прогулку.
- Весьма сожалею, что из-за меня ты рискуешь схватить насморк, но
твоя квартира определенно прослушивается.
- Я тоже так думаю, - соглашается мой приятель. - Они знают, что я
для них никогда не стану своим человеком.
- Нет. Они знают, что предатель всегда остается предателем. Изменнику
никто не верит, Тодоров, даже те, кто его купил.
- Я не изменник... Я искренний патриот... Вы это прекрасно знаете,
товарищ Боев...
- Во-первых, я тебе не товарищ, а во-вторых, не называй меня Боев.
Что же касается патриотизма...
Достав из кармана сигарету и зажигалку, я закуриваю одной рукой, не
выпуская из другой пистолета.
- Я достойный гражданин... вы ведь знаете... - бубнит мой собеседник,
решив заменить не в меру сильное выражение "искренний патриот" более
скромным определением - "достойный гражданин".
- Некоторые люди всю жизнь пользуются репутацией достойных граждан,
потому что не было случая, чтобы их достоинство подверглось испытанию. Эти
люди, если не попадут в магнитное поле соблазнов, так и умирают достойными
гражданами. А вот ты попал, Тодоров, не устоял перед соблазнами; и если я
