фиксирующей остротой, испытывающей и ощупывающей тебя недоверчивостью,
настороженной пытливостью и затаенным ожиданием. Серые глаза Сеймура, если
они не совсем сощурены, выражают лишь усталость и досаду. Слушая, он не
донимает тебя своим взглядом, а сидит с чуть склоненной головой. Если же
посматривает на тебя, когда говорит сам, то безо всякой настойчивости,
просто чтобы убедиться, что ты следишь за его мыслью. Это взгляд не
разведчика либо разведчика-профессионала высокого класса, умеющего искусно
маскировать даже то, что нас чаще всего выдает, - глаза.
Вероятно, почувствовав, что я думаю о нем, Сеймур ерзает на стуле и
небрежным движением поправляет прядь волос, соскользнувшую на лоб, и
по-прежнему, словно в задумчивости, не сводит глаз с доков. Кельнер
приносит мартини и забирает пустые бокалы. Как бы очнувшись, Сеймур
вставляет в правый угол рта сигарету и щелкает зажигалкой.
- Завтра же разыщу в библиотеке вашу книгу, - догадываюсь я сказать,
хотя и с некоторым опозданием.
- Не стоит трудиться! - возражает собеседник. - Моя книга еще одно
доказательство того тезиса, что информация, которую нынче величают
"человеческими знаниями" - начиная со времен первобытной орды и кончая
нашей технической эрой, - это не что иное, как все усложняющаяся система
мифов. Наука, религия, политика, мораль - все это мифы. Человечество
свыклось со своей мифологией, как личинка шелкопряда - со своим коконом.
Сеймур вынимает изо рта сигарету, чтобы отпить глоток мартини. Я
пользуюсь этой короткой паузой, чтобы сказать:
- Если я вас правильно понял, вы пускаете в ход новые средства, чтобы
защитить незащитимый тезис, который зовется агностицизмом...
- Вовсе нет, - прерывает меня собеседник. - Агностицизм мне служит
основным постулатом, но не его я касаюсь, меня занимает механика
мифотворчества.
- И в чем же ее суть, этой механики?
- О, это сложный вопрос. Иначе зачем бы мне понадобились двести
страниц, где я обосновываю свои взгляды. Одни мифы рождаются и развиваются
стихийно, другие создаются и популяризируются преднамеренно. Но во всех
случаях это воображаемое преодоление реально существующего ничтожества.
Невежество порождает мифы знания, слабость - мифы могущества, зверство -
мифы морали, уродство - мифы о прекрасном. Взгляните, к примеру, на эту
даму! - Сеймур указывает на молодую женщину, сидящую со своим кавалером за
третьим столиком.
Смотрю в ту сторону, но ничего интересного не вижу. У дамы
великолепная прическа, но какое-то маленькое веснушчатое лицо и худосочная
фигура. В общем, это одна из тех женщин, которых обычно никто не замечает,
кроме их собственных супругов.
- Человек-насекомое, как вам известно, особенно заботится о той части
своего тела, которую принято величать головой, - поясняет Сеймур. - Одну
часть волокон тщательно приглаживает, другую так же тщательно выбривает,
воображая, что от этого становится "красивым". Человек-насекомое женского
пола в этом отношении еще более изобретателен. Поскольку лицо у этих
существ лишено растительности, они с удвоенным вниманием холят волосяные
насаждения в верхней части головы, сооружая из них настоящие памятники
архитектуры, а когда испытывают нехватку строительного материала, пускают
в ход парики и шиньоны. Раз человек-насекомое считает себя красивым, тогда
ему незачем прибегать к этим утомительным косметическим процедурам. И
разве не ясно, что вся эта мифология, связанная с украшательством,
порождена форменным уродством?
- Но уже сам факт, что человек стремится сделать себя и окружающий
его мир красивым, говорит о том, что он является носителем красоты...
- Красоты? Какой именно? Для вас не секрет, что когда-то жители
Востока, в отличие от нас, отращивали длинные усы и наголо выбривали
головы все с той же целью: чтоб быть красивыми. А что касается эволюций и
революций, происходивших в веках в области женской прически, то
исследования этих великих процессов составляют целые тома. Можете при
случае просмотреть их в здешней библиотеке.
- Едва ли у меня хватит мужества на такой подвиг.
- Во всяком случае, это поучительно. Так же как бесчисленные истории
религий, морали, искусства. Непрерывная смена принципов, сперва
объявленных нерушимыми, потом, спустя несколько десятилетий,
ниспровергаемых, чтобы заменить их столь же нерушимыми и столь же
сомнительными истинами. И после этого находятся люди вроде ваших
идеологов, у которых хватает смелости твердить: "Это хорошо, а это плохо",
"Это морально, а это аморально". Куда ни кинь - всюду субъективизм и
иллюзии, миражи и фикции, невообразимая мешанина всевозможного вздора,
который можно было бы считать забавным, если бы его не навязывали
множеству людей-насекомых в виде системы азбучных истин, если бы это
множество людей-блох не было разделено на лагеря во имя враждебных друг
другу мифов и не обрекало себя на истребление, выступая в защиту этих
ложных истин.
- Но позвольте, раз человечество для вас не что иное, как мириады
блох, зачем же вы проявляете о нем такую заботу, что даже взялись изучать
его мифы?
- Затем, чтобы создать правильное представление об этом муравейнике,
чтобы взглянуть на него не через призму субъективного, а определить,
каково его истинное значение в этой беспредельной вселенной.
- Ну хорошо, вы своего добились. Но какова практическая польза от
вашего открытия?
- Неужели это не понятно? - вопросом на вопрос отвечает Сеймур.
Но так как я молчу, он выплевывает окурок и продолжает:
- Разве вам не ясно, Майкл, что это открытие возвращает мне свободу,
точнее говоря, укрепляет во мне сознание полной свободы по отношению ко
всем и всяким принципам, выдуманным этой человеческой шушерой, чтобы
прикрыть собственное бессилие?
- Мне кажется, вы могли прийти к тому же результату, прочтя брошюрку
какого-нибудь экзистенциалиста.
- Ошибаетесь. Чтение никогда не заменит собственного открытия. Что
касается экзистенциализма, то это иллюзия, такая же, как все прочие,
комичная поза мнимого величия, хотя и это не что иное, как поза отчаяния.
Однако экзистенциалист даже в этой своей безысходности видит себя Сизифом
- сиречь титаном, а вовсе не блохой или клопом, если такое сравнение для
вас предпочтительней.
- Не кажется ли вам, что мы слишком углубляемся в паразитологию? -
позволяю себе заметить.
- Верно, - кивает Сеймур. - Тема нашего разговора не самая аппетитная
закуска перед вкусным обедом.
Он снова делает знак кельнеру, который, истомившись от безделья, тут
же подбегает. На террасе кроме веснушчатой дамы и ее кавалера находятся
еще две пары, чинно поедающие свой обед под сине-белыми зонтами.
- Принесите меню!
- А как же Грейс, разве мы не будем ее ждать? - спрашиваю.
- Нет. Она придет позже.
Меню уже в наших руках, только принес его не кельнер, а сам
метрдотель; к тому же это не меню, а некое пространное изложение,
покоящееся в темно-красной папке самого торжественного вида. Человек в
белом смокинге раскрывает перед каждым из нас по экземпляру изложения, а
чуть в сторонке оставляет ту его часть, где представлены вина.
На Сеймура вся эта церемония не производит никакого впечатления. Он
небрежно отодвигает красную папку, даже не взглянув на нее, и сухо
сообщает метрдотелю:
- Мне бифштекс с черным перцем и бутылку красного вина, сухого и
достаточно холодного.
- Мне то же самое, - добавляю я, довольный тем, что избавился от
необходимости изучать этот объемистый документ.
- Бордо урожая сорок восьмого года? - угодливо предлагает метрдотель,
желая хотя бы в какой-то мере продолжить так блестяще начатый ритуал.
- Бордо, божоле, что угодно, лишь бы это было настоящее вино и хорошо
охлажденное, - нетерпеливо бубнит Сеймур.
Тот кланяется, забирает меню и уходит.
- Да-а, - произносит американец, будто силясь вспомнить, о чем он
говорил. - Нормы дамских причесок, нормы политических доктрин, нормы
морали... Предательство, верность, подлость, героизм - слова, слова,
слова...
- Которые, однако, имеют какой-то смысл, - добавляю я, поскольку
собеседник замолкает.
- Абсолютно никакого, дорогой мой! Вам бы следовало вернуться к
создателям лингвистической философии, к Гейеру или даже к Айеру, или
прыгнуть назад еще через два столетия. Скажем, к Дейвиду Юму, чтобы вы
поняли, что все эти моральные категории - чистая бессмыслица.
- Не лучше ли, вместо того чтобы возвращаться к лингвистам, вернуться
к здравому смыслу? - предлагаю я в свою очередь. - Вы, к примеру,
американец, а я - болгарин...
- Постойте, знаю, что вы скажете, - перебивает он меня. - Только то,
что вы родились болгарином или американцем, - простая биологическая
случайность, ни к чему вас не обязывающая.
- То, что я сын одной, а не другой матери, тоже биологическая
случайность, и все же человек любит родную мать, а не чужую.
- Потому что родная больше заботится о вас. Вопрос выгоды, Майкл,
только и всего. Станете ли вы любить мать, если она безо всякой причины
будет вас бить и наказывать?
- Не бывает матерей, которые безо всяких причин стали бы бить и
наказывать свое родное дитя, - авторитетным тоном возражаю я, хотя сам
никогда не знал ни матери, ни мачехи.
- Будете ли вы любить родину, если она вас отвергнет? - настаивает на
своем американец.
- Родина не может меня отвергнуть, если я не отрекся от нее.
- Не лукавьте, Майкл. Предположим, по той или другой причине родина
все же отвергла нас. Вы будете ее по-прежнему любить?
- Несомненно. Всем своим существом. Таких вещей, которые можно любить
всем своим существом, не так много, Уильям.
- А как же быть с таким субъектом, у которого мать, к примеру,
болгарка, а отец американец, где его родина? - упорствует Сеймур.
- Его родиной будет та страна, которую он изберет, которая для него
дороже. Во всяком случае, человек не может иметь две родины. Ни в одном
языке слово "родина" не имеет множественного числа, Уильям.
- Слово "человечество" тоже, - дополняет собеседник.
- Верно. И что из этого?
- О, для меня это всего лишь грамматическая категория. Но, поскольку
для вас важны принципы морали, есть ли у вас уверенность, что, работая на
благо своей родины, вы работаете на человечество?
Я готов ответить, но тут появляется кельнер, тянущий за собой
небольшой столик.
Обед окончен. Получив по счету, кельнер удаляется.
- Грейс что-то задерживается, - констатирую я, допивая кофе.
- Значит, не придет, - равнодушно бросает Сеймур. - Можем уходить.
С террасы мы спускаемся по лестнице прямо на набережную, но движемся
не к машине, а в обратном направлении. Нет нужды уточнять, что маршрут
этот избран американцем - очевидно, ему захотелось размяться после
скромного пиршества. Лично я предпочел бы развалиться на сиденье
"плимута", хотя в полуденную пору шагать по этой дорожке с ее причудливыми
извивами в прохладе зеленых ветвей тоже приятно.
- Надеюсь, мужская компания вас не тяготит... Особенно после того,
как вчера вечером вы находились исключительно в женской... - говорит мой
спутник.
- Разнообразие нельзя не ценить.
- А вы уверены, что его цените?
- Вы, похоже, очень внимательно меня изучаете... - говорю я.
- Возможно, хотя не так уж внимательно. Я изучаю все, что попадает на
глаза. Привычный способ убивать скуку. К тому же в вас нет почти ничего
