занимают. Меня занимает другое. В кофейнике еще довольно много кофе, и,
так как угощать мне, вероятно, никого не придется, я наливаю себе вторую
чашку.
Грейс ускользнула от меня рано утром и так тихо, что я даже не
заметил. Лишь легкий запах духов все еще витает в мансарде, как бы
напоминая мне, что, кроме этого мира тонущих в копоти пригородов, ржавого
железа и захламленных пустырей, существует и другой мир - мир "Шанель" и
"Кристиан Диор", асфальта и неоновых огней, метрдотелей и дорогих
ресторанов.
Излишнее напоминание. Как в одном, так и в другом мире я в одинаковой
степени чувствую себя пришельцем, и если сегодня я тут, то завтра там, и
не потому, что мне так хочется, а по необходимости. Иной раз мною
овладевает чувство, что своего собственного мира у меня нет, что я
передвигаюсь не в мирах, а в узких промежутках между ними, обреченный
вечно патрулировать на этой узкой полоске, именуемой "ничейной землей",
что мое призвание не жить, а уцелеть, не творить, а предотвращать.
Покончив двумя большими глотками с кофе, смотрю на часы. Собственно
говоря, торопиться мне некуда, хотя сегодня уже понедельник - первый
рабочий день недели. Да, торопиться мне некуда, хотя дел немало. Как я и
предполагал, меня с раннего утра основательно блокировали. Прогулка в
булочную позволила мне убедиться в правильности своих прогнозов. Один
агент караулит парадный вход, другой несколько подальше читает газету,
сидя в машине. Хочешь - иди пешком, хочешь - бери такси, мы во всех
случаях тут как тут.
Но не киснуть же мне здесь, на этом чердаке, уповая на то, что хотя
бы один из этих молодцов лопнет с досады. Рассчитывать на это так же
трудно, как надеяться, что датчанин лопнет от пива. Взяв плащ, я спускаюсь
по узкой темной лестнице и, не обращая внимания на караулы, иду на
остановку автобуса.
Я бы мог побыть в задней части салона, чтобы понаблюдать за черным
"фордом", который следует за мной, но я прохожу вперед. Что пользы
убеждать себя в том, в чем ты и так не сомневаешься! Не приходится
сомневаться и в другом: едва ли блокада ограничивается этими двумя
субъектами, она, вероятно, организована так тщательно, чтобы предотвратить
любую мою попытку уйти. У меня в кармане два билета на самолет - один на
Вену, другой на Будапешт - плюс железнодорожный билет на Цюрих и
пароходный - на Росток, однако есть большое опасение, что все эти
документы стоят не дороже клочка старой газеты. Невольно вспоминаются
слова Грейс: последний поезд, тот самый, спасительный, уже ушел.
Сойдя на Городской площади, после короткого колебания устремляюсь к
Строгет, чтобы заставить агента вылезти из "форда" и маленько поразмяться.
Строгет, как я уже говорил, предназначена только для пешеходов.
Я, как видно, ошибся. "Хвост" не из "форда". Это один из тех
пассажиров, что садились вместе со мной в автобус. Преследователей явно
больше, и они, вероятно, поддерживают между собой радиосвязь.
Можно было бы зайти в библиотеку, но Сеймуру это покажется вовсе
смешным. Мнение Сеймура не особенно меня интересует, но человеку негоже
сознательно показывать себя в глупом свете. Моя невинная игра в
начинающего социолога давно раскрыта, так что продолжать ее ни к чему.
Лучше уж играть ту роль, в какой, по их предположениям, я должен сейчас
выступать. Пускай думают, что я стараюсь как-то убить время в ожидании
инструкций. Занятие досадное, но небесполезное: это в какой-то мере
успокоит моего противника и притупит его бдительность.
С этими мыслями я сажусь на террасе первого попавшегося кафе и
заказываю чашку кофе. Посмотрим, чего стоит этот деликатный напиток в
серийном приготовлении по сравнению с домашним.
Почти два часа я слоняюсь по заведениям и торговым улицам. Это для
меня огромная потеря времени, и все же, подобно иным отстающим
предприятиям, я живу надеждой, что как-нибудь наверстаю упущенное в конце
года, точнее, в конце рабочего дня.
Пока я "транжирю" деньги в кафе или изучаю витрины, у меня за спиной
последовательно сменяются три агента, различных по внешности, но
одинаковых по своим повадкам.
К двум часам захожу в отель "Кодан", чтобы уплатить за комнату и
забрать свои вещи. Мое предположение, что у портье я застану какую-нибудь
записку от Сеймура или от Грейс, не оправдалось. Положив чемодан в такси,
отправляюсь к своему новому местожительству - в старую мансарду. Беглый
взгляд, брошенный в заднее окно, убеждает меня, что преследование идет
своим путем. Вместо черного "форда" теперь за мной тащится черный
"опель-капитан". Эти люди, как видно, решили не останавливаться ни перед
какими расходами, лишь бы со мной ничего не случилось.
После непродолжительного отдыха в уютной мансарде снова спускаюсь
вниз, чтобы посвятить остаток дня покупкам. Раз уж обзавелся квартирой,
надо ее обставить.
Итак, обхожу несколько лавчонок в прилегающих кварталах в
сопровождении очередного шпика. Представители датской полиции следили за
мной с расстояния не менее пятидесяти метров, а люди Сеймура, томимые
страшным бичом нашего времени - недоверием, придерживаются дистанции в
тридцать метров. Успокоенные тем, что я бесцельно болтаюсь столько времени
по городу или занимаюсь будничными хозяйственными делами, они становятся
уже не настолько недоверчивыми, чтобы заходить со мною и в лавчонки.
В нейлоновой сетке, купленной по пути, две бутылки виски, пачка
печенья, несколько дешевых рюмок, небольшой веничек, соковыжималка и пачка
цейлонского чая. Все это мне абсолютно ни к чему, исключая, может быть,
виски. И уж совсем ни к чему мне соковыжималка, хотя стоит она недешево. Я
вообще редко ем фрукты, а уж добывать из них соки у меня нет никакого
желания, тем более что на рынке их полным-полно, да еще в красивом
оформлении. Дело в том, что именно в хозяйственной лавке удается
обнаружить то, что в данный момент мне единственно необходимо: телефон, да
еще в таком месте, что увидеть его с улицы невозможно.
- Я могу от вас позвонить? - обращаюсь к человеку с сигарой в зубах,
стоящему за прилавком, после того как умилостивил его столь существенной
покупкой.
Тот великодушно машет рукой в сторону телефона, вынимает изо рта
сигару, и на его лоснящейся физиономии застывает блаженная улыбка.
Адресованная, правда, не мне. В магазин только что вошла дама среднего
возраста с довольно внушительным бюстом.
- О, госпожа Петерсен!.. - приветствует ее хозяин и тут же расточает
любезности, которые я понять не могу да и не стремлюсь, потому что в моем
плане есть отстающее звено и сейчас я должен поправить дело - сейчас или
никогда.
- Господин генеральный директор? - спрашиваю вполголоса. - Вам звонит
Зидаров... Надеюсь, припоминаете... Я относительно задатка... Полагая, что
сегодня его внесли. Пока нет?.. В таком случае завтра или послезавтра вы
получите всю сумму. Извините.
Я кладу трубку и незаметно шмыгаю в дверь. Хозяин тем временем все
еще обстреливает любезностями божественную госпожу Петерсен.
Телефонный разговор состоялся, и ходить по магазинам больше не имеет
смысла. Поэтому я забираюсь в пивнушку на площади и с помощью двух бутылок
"Тюборга" поглощаю купленное печенье, заменяющее мне и обед и ужин. В
окно, возле которого я сижу, видна редкая листва нескольких подстриженных
деревьев, а дальше - огромные буквы уже знакомого мне призыва "Прокат
автомобилей" над входом в знакомый гараж. Единственная деталь пейзажа,
заслуживающая внимания, - это фигура человека в сером костюме,
опирающегося плечом на одно из деревьев и читающего газету. Фигура
очередного прилипалы.
Итак, задаток в триста тысяч не внесен. Несмотря на клятвенные
заверения, Тодоров не выполнил третьего пункта программы. В таком случае
где гарантия, что будет выполнен четвертый пункт, имеющий для меня
жизненно важное значение? Гарантии, разумеется, нет. Гарантии дают лишь
тогда, когда покупаешь хозяйственные принадлежности вроде той
соковыжималки. Если его прижмут как следует или если он придет к мысли,
что это принесет ему выгоду, Тодоров запросто расскажет где надо про
ночную встречу с товарищем Боевым, состоявшуюся не по его желанию.
Надеюсь, этого еще не случилось и, возможно, не случится в ближайшие дни.
Особенно хочется надеяться на то, что Тодоров не заикнется своим хозяевам
относительно переданных мне пленок. Ведь от этого пользы ему никакой, и,
надо думать, он не настолько глуп, чтобы не понять, что подобное раскрытие
для него равносильно смертному приговору. Что касается всего остального, в
том числе и денег, то это в настоящий момент не столь важно, хотя сумма
немалая - триста тысяч.
Официантка с заученной улыбкой приносит мне пирожное, которое я имел
неосторожность заказать. От него за два метра разит одуряющим запахом
миндаля. В этом городе все без исключения сладости отличаются этим
аптечно-химическим запахом, и не только сладости, но и супы и даже
некоторые мясные блюда. Принимаясь за белесое пирожное, напоминающее своим
запахом ужасный яд, я продолжаю мысленно рассуждать: может быть, не
следовало ставить Тодорову этого третьего условия - вернуть доллары.
Деньги ведь такая вещь: взять легко, а возвратить бывает очень трудно. Тем
более что добыты они нечестным путем. Но нельзя не учитывать и другое
обстоятельство. В страхе перед тем, что ему грозит, если он не вернет
задаток, Тодоров попытается скрыться от нас, переменить местожительство.
Но так как сделать это без согласия своих хозяев он не может, то ему
придется убеждать их, что такая мера необходима. Чтобы убеждать, нужно
объяснить. А какое объяснение способен придумать этот человек, кроме
реального: "Боев напал на мой след и грозится ликвидировать меня". Так что
ненужное и неуместное третье условие ведет к невыполнению и четвертого,
которое особенно важно для меня.
Разумеется, эти соображения возникли в моей голове не вдруг и не под
действием запаха миндального пирожного. Я кое-что прикидывал еще задолго
до встречи с Тодоровым, но принимать окончательного решения не торопился,
полагая, что поведение человека во время самой встречи, возможно, тоже
придется принять в расчет. И вот, когда этот решительный момент наступает,
мною руководит не разум, а глупость, или, мягко говоря, сентиментальность.
Я пожалел не столько эти триста тысяч долларов, выкраденных из болгарской
казны, сколько человека, оставшегося без родины.
Конечно же, у меня нет никаких оснований проявлять жалость к
Тодорову. Напротив. При известных обстоятельствах, как я уже говорил, я
даже охотно нажал бы на спусковой крючок пистолета, не испытывая угрызений
совести. Как это ни глупо, но иногда и таких типов жалеешь, притом безо
всякой серьезной причины, кроме той разве, что недавно и он, как и ты, был
человеком и имел родину. Расчувствовавшись, ты уже готов помочь этому
скоту, оставляешь перед ним открытой последнюю дверь. И садишься в лужу.
Мне думается, что Тодоров пошел на предательство не по доброй воле.
Затем, уже став предателем и обеспечив себя известной суммой, он
вынашивает убогий, но кажущийся ему заманчивым план - поселиться
где-нибудь подальше и зажить новой жизнью. А что, если этого человека
припугнуть как следует, удастся ли увести его с ложного пути, заставить
отказаться от своих меркантильных планов и вернуться на родину?
Конечно, больно и обидно, что приходится силой заставлять человека
