напротив, ожидал, что по мере подъема она будет представать мне все более
выпуклой; но, подумав немного, сообразил, что этого не могло быть.
Перпендикуляр, опущенный из пункта моего наблюдения к земной поверхности,
представлял бы собой один из катетов прямоугольного треугольника, основание
которого простиралось до горизонта, а гипотенуза - от горизонта к моему
шару. Но высота, на которой я находился, была ничтожна сравнительно с
пространством, которое я мог обозреть. Иными словами, основание и гипотенуза
упомянутого треугольника были бы так велики сравнительно с высотою, что
могли бы считаться почти параллельными линиями. Поэтому горизонт для
аэронавта остается всегда на одном уровне с корзиной. Но точка, находящаяся
под ним внизу, кажется отстоящей и действительно отстоит на огромное
расстояние - следовательно, ниже горизонта. Отсюда - впечатление вогнутости,
которое и останется до тех пор, пока высота не достигнет такого отношения к
диаметру видимого пространства, при котором кажущаяся параллельность
основания и гипотенузы исчезнет.
Так как голуби все время жестоко страдали, я решил выпустить их.
Сначала я отвязал одного - серого крапчатого красавца - и посадил на обруч
сетки. Он очень забеспокоился, жалобно поглядывал кругом, хлопал крыльями,
ворковал, но не решался вылететь из корзины. Тогда я взял его и отбросил
ярдов на пять-шесть от шара. Однако он не полетел вниз, как я ожидал, а изо
всех сил устремился обратно к шару, издавая резкие, пронзительные крики.
Наконец ему удалось вернуться на старое место, но, едва усевшись на обруч,
он уронил головку на грудь и упал мертвым в корзину. Другой был счастливее.
Чтобы предупредить его возвращение, я изо всех сил швырнул его вниз и с
радостью увидел, что он продолжает спускаться, быстро, легко и свободно
взмахивая крыльями. Вскоре он исчез из вида и, не сомневаюсь, благополучно
добрался до земли. Кошка, по-видимому, оправившаяся от своего припадка, с
аппетитом съела мертвого голубя и улеглась спать. Котята были живы и не
обнаруживали пока ни малейших признаков заболевания.
В четверть девятого, испытывая почти невыносимые страдания при каждом
затрудненном вздохе, я стал прилаживать к корзине аппарат, составлявший
часть конденсатора. Он требует, однако, более подробного описания. Ваши
превосходительства благоволят заметить, что целью моею было защитить себя и
корзину как бы барьером от разреженного воздуха, который теперь окружал
меня, с тем чтобы ввести внутрь корзины нужный для дыхания конденсированный
воздух. С этой целью я заготовил плотную, совершенно непроницаемую, но
достаточно эластичную каучуковую камеру в виде мешка. В этот мешок
поместилась вся моя корзина, то есть он охватывал ее дно и края до верхнего
обруча, к которому была прикреплена сетка. Оставалось только стянуть края
наверху, над обручем, то есть просунуть эти края между обручем и сеткой. Но
если отделить сетку от обруча, чтобы пропустить края мешка, - на чем будет
держаться корзина? Я разрешил это затруднение следующим образом: сетка не
была наглухо соединена с обручем, а прикреплена посредством петель. Я снял
несколько петель, предоставив корзине держаться на остальных, просунул край
мешка над обручем и снова пристегнул петли, - не к обручу, разумеется,
оттого что он находился под мешком, а к пуговицам на мешке,
соответствовавшим петлям и пришитым фута на три ниже края; затем отстегнул
еще несколько петель, просунул еще часть мешка и снова пристегнул петли к
пуговицам. Таким образом, мне мало-помалу удалось пропустить весь верхний
край мешка между обручем и сеткой. Понятно, что обруч опустился в корзину,
которая со всем содержимым держалась теперь только на пуговицах. На первый
взгляд это грозило опасностью - но лишь на первый взгляд: пуговицы были не
только очень прочны сами по себе, но и посажены так тесно, что на каждую
приходилась лишь незначительная часть всей тяжести. Если бы корзина с ее
содержимым была даже втрое тяжелее, меня это ничуть бы не беспокоило. Я
снова приподнял обруч и прикрепил его почти на прежней высоте с помощью трех
заранее приготовленных перекладин. Это я сделал для того, чтобы мешок
оставался наверху растянутым и нижняя часть сетки не изменила своего
положения. Теперь оставалось только закрыть мешок, что я и сделал без труда,
собрав складками его верхний край и стянув их туго-натуго при помощи
устойчивого вертлюга.
В боковых стенках мешка были сделаны три круглые окошка с толстыми, но
прозрачными стеклами, сквозь которые я мог смотреть во все стороны по
горизонтали. Такое же окошко находилось внизу и соответствовало небольшому
отверстию в дне корзины: сквозь него я мог смотреть вниз. Но вверху нельзя
было устроить такое окно, ибо верхний, стянутый, край мешка был собран
складками. Впрочем, в этом окне и надобности не было, так как шар все
заслонил бы собою.
Под одним из боковых окошек, примерно на расстоянии фута, имелось
отверстие дюйма в три диаметром; а в отверстие было вставлено медное кольцо
с винтовыми нарезками на внутренней поверхности. В это кольцо ввинчивалась
трубка конденсатора, помещавшегося, само собою разумеется, внутри каучуковой
камеры. Через эту трубку разреженный воздух втягивался с помощью вакуума,
образовавшегося в аппарате, сгущался и проходил в камеру. Повторив эту
операцию несколько раз, можно было наполнить камеру воздухом, вполне
пригодным для дыхания. Но в столь тесном помещении воздух, разумеется,
должен был быстро портиться вследствие частого соприкасания с легкими и
становиться не пригодным для дыхания. Тогда его можно было выбрасывать
посредством небольшого клапана на дне мешка; будучи более тяжелым, этот
воздух быстро опускался вниз, рассеиваясь в более легкой наружной атмосфере.
Из опасения создать полный вакуум в камере при выпускании воздуха, очистка
последнего никогда не производилась сразу, а лишь постепенно. Клапан
открывался секунды на две - на три, потом замыкался, и так - несколько раз,
пока конденсатор не заменял вытесненный воздух запасом нового. Ради опыта я
положил кошку и котят в корзиночку, которую подвесил снаружи к пуговице,
находящейся подле клапана; открывая клапан, я мог кормить кошек по мере
надобности. Я сделал это раньше, чем затянул камеру, с помощью одного из
упомянутых выше шестов, поддерживавших обруч. Как только камера наполнилась
сконденсированным воздухом, шесты и обруч оказались излишними, ибо,
расширяясь, внутренняя атмосфера и без них растягивала каучуковый мешок.
Когда я приладил все эти приборы и наполнил камеру, было всего без
десяти минут девять. Все это время я жестоко страдал от недостатка воздуха и
горько упрекал себя за небрежность, или скорее за безрассудную смелость,
побудившую меня отложить до последней минуты столь важное дело. Но, когда
наконец все было готово, я тотчас почувствовал благотворные последствия
своего изобретения. Я снова дышал легко и свободно, - да и почему бы мне не
дышать? К моему удовольствию и удивлению, жестокие страдания, терзавшие меня
до сих пор, почти совершенно исчезли. Осталось только ощущение какой-то
раздутости или растяжения в запястьях, лодыжках и гортани. Очевидно,
мучительные ощущения, вызванные недостаточным атмосферным давлением, давно
прекратились, а болезненное состояние, которое я испытывал в течение
последних двух часов, происходило только вследствие затрудненного дыхания.
В сорок минут девятого, то есть незадолго до того, как я затянул
отверстие мешка, ртуть опустилась до нижнего уровня в высотомере. Я
находился на высоте 132000 футов, то есть двадцати пяти миль, и,
следовательно, мог обозревать не менее одной триста двадцатой всей земной
поверхности. В девять часов я снова потерял из виду землю на востоке,
заметив при этом, что шар быстро несется в направлении норд-норд-вест.
Расстилавшийся подо мною океан все еще казался вогнутым; впрочем, облака
часто скрывали его от меня.
В половине десятого я снова выбросил из корзины горсть перьев. Они не
полетели, как я ожидал, но упали, как пуля, - всей кучей, с невероятною
быстротою, - и в несколько секунд исчезли из виду. Сначала я не мог
объяснить себе это странное явление; мне казалось невероятным, чтобы
быстрота подъема так страшно возросла. Но вскоре я сообразил, что
разреженная атмосфера уже не могла поддерживать перья, - они действительно
упали с огромной быстротой; и поразившее меня явление обусловлено было
сочетанием скорости падения перьев со скоростью подъема моего шара.
Часам к десяти мне уже нечего было особенно наблюдать. Все шло
исправно; быстрота подъема, как мне казалось, постоянно возрастала, хотя я
не мог определить степень этого возрастания. Я не испытывал никаких
болезненных ощущений, а настроение духа было бодрее, чем когда-либо после
моего вылета из Роттердама! Я коротал время, осматривая инструменты и
обновляя воздух в камере. Я решил повторять это через каждые сорок минут -
скорее для того, чтобы предохранить свой организм от возможных нарушений его
деятельности, чем по действительной необходимости. В то же время я невольно
уносился мыслями вперед. Воображение мое блуждало в диких, сказочных
областях луны, необузданная фантазия рисовала мне обманчивые чудеса этого
призрачного и неустойчивого мира. То мне мерещились дремучие вековые леса,
крутые утесы, шумные водопады, низвергавшиеся в бездонные пропасти. То я
переносился в пустынные просторы, залитые лучами полуденного солнца, куда
ветерок не залетал от века, где воздух точно окаменел и всюду, куда хватает
глаз, расстилаются луговины, поросшие маком и стройными лилиями,
безмолвными, словно оцепеневшими. То вдруг являлось передо мною озеро,
темное, неясное, сливавшееся вдали с грядами облаков. Но не только эти
картины рисовались моему воображению. Мне рисовались ужасы, один другого
грознее и причудливее, и даже мысль об их возможности потрясала меня до
глубины души. Впрочем, я старался не думать о них, справедливо полагая, что
действительные и осязаемые опасности моего предприятия должны поглотить все
мое внимание.
В пять часов пополудни, обновляя воздух в камере, я заглянул в корзину
с кошками. Мать, по-видимому, жестоко страдала, несомненно, вследствие
затрудненного дыхания; но котята изумили меня. Я ожидал, что они тоже будут
страдать, хотя и в меньшей степени, чем кошка, что подтвердило бы мою теорию
насчет нашей привычки к известному атмосферному давлению. Оказалось, однако,
- чего я вовсе не ожидал, - что они совершенно здоровы, дышат легко и
свободно и не обнаруживают ни малейших признаков какого-либо органического
расстройства. Я могу объяснить это явление, только расширив мою теорию и
предположив, что крайне разреженная атмосфера не представляет (как я вначале
думал) со стороны ее химического состава никакого препятствия для жизни и
существо, родившееся в такой среде, будет дышать в ней без всякого труда, а
попавши в более плотные слои по соседству с землей, испытает те же мучения,
которым я подвергался так недавно. Очень сожалею, что вследствие несчастной
случайности я потерял эту кошачью семейку и не мог продолжать свои опыты.
Просунув чашку с водой для старой кошки в отверстие мешка, я зацепил рукавом
за шнурок, на котором висела корзинка, и сдернул его с пуговицы. Если бы
корзинка с кошками каким-нибудь чудом испарилась в воздухе - она не могла бы
