сначала представилось. Потом я ощупал карманы брюк и, не найдя в них
записной книжки и футлярчика с зубочистками, долго старался объяснить себе,
куда они девались, но, не успев в этом, почувствовал невыразимое огорчение.
Тут я ощутил крайнюю неловкость в левой лодыжке, и у меня явилось смутное
сознание моего положения. Но странное дело - я не был удивлен и не
ужаснулся. Напротив, я чувствовал какое-то острое удовольствие при мысли о
том, что так ловко выпутаюсь из стоявшей передо мной дилеммы, и ни на
секунду не сомневался в том, что не погибну. В течение нескольких минут я
предавался глубокому раздумью. Совершенно отчетливо помню, что я поджимал
губы, приставлял палец к носу и делал другие жесты и гримасы, как это в
обычае у людей, когда они, спокойно сидя в своем кресле, размышляют над
запутанными или сугубо важными вопросами. Наконец, собравшись с мыслями, я
очень спокойно и осторожно засунул руки за спину и снял с ремня,
стягивавшего мои панталоны, большую железную пряжку. На ней было три зубца,
несколько заржавевшие и потому с трудом повертывавшиеся вокруг своей оси.
Тем не менее мне удалось поставить их под прямым углом к пряжке, и я с
удовольствием убедился, что они держатся в этом положении очень прочно.
Затем, взяв в зубы пряжку, я постарался развязать галстук, что мне удалось
не сразу, но в конце концов удалось. К одному концу галстука я прикрепил
пряжку, а другой крепко обвязал вокруг запястья. Затем со страшным усилием
мускулов качнулся вперед и забросил ее в корзину, где, как я и ожидал, она
застряла в петлях плетения.
Теперь мое тело по отношению к краю корзины образовало угол градусов в
сорок пять. Но это вовсе не значит, что оно только на сорок пять градусов
отклонялось от вертикальной линии. Напротив, я лежал почти горизонтально,
так как, переменив положение, заставил корзину сильно накрениться, и мне
по-прежнему угрожала большая опасность. Но если бы, вылетев из корзины, я
повис лицом к шару, а не наружу, если бы веревка, за которую я зацепился,
перекинулась через край корзины, а не выскользнула в отверстие на дне, мне
не удалось бы даже то немногое, что удалось теперь, и мои открытия были бы
утрачены для потомства. Итак, я имел все основания благодарить судьбу.
Впрочем, в эту минуту я все еще был слишком ошеломлен, чтобы испытывать
какие-либо чувства, и с добрые четверть часа провисел совершенно спокойно, в
бессмысленно-радостном настроении. Вскоре, однако, это настроение сменилось
ужасом и отчаянием. Я понял всю меру своей беспомощности и близости к
гибели. Дело в том, что кровь, застоявшаяся так долго в сосудах головы и
гортани и доведшая мой мозг почти до бреда, мало-помалу отхлынула, и
прояснившееся сознание, раскрыв передо мною весь ужас положения, в котором я
очутился, только лишило меня самообладания и мужества. К счастью, этот
припадок слабости не был продолжителен. На помощь мне явилось отчаяние: с
яростным криком, судорожно извиваясь и раскачиваясь, я стал метаться, как
безумный, пока наконец, уцепившись, точно клещами, за край корзины, не
перекинулся через него и, весь дрожа, не свалился на дно.
Лишь спустя некоторое время я опомнился настолько, что мог приняться за
осмотр воздушного шара. К моей великой радости, он оказался неповрежденным.
Все мои запасы уцелели; я не потерял ни провизии, ни балласта. Впрочем, я
уложил их так тщательно, что это и не могло случиться. Часы показывали
шесть. Я все еще быстро поднимался; высотомер показывал высоту в три и три
четверти мили. Как раз подо мною, на океане, виднелся маленький черный
предмет - продолговатый, величиной с косточку домино, да и всем видом
напоминавший ее. Направив на него зрительную трубку, я убедился, что это
девяносточетырехпушечный, тяжело нагруженный английский корабль, - он
медленно шел в направлении вест-зюйд-вест. Кроме него, я видел только море,
небо и солнце, которое давно уже взошло.
Но пора мне объяснить вашим превосходительствам цель моего путешествия.
Ваши превосходительства соблаговолят припомнить, что расстроенные
обстоятельства в конце концов заставили меня прийти к мысли о самоубийстве.
Это не значит, однако, что жизнь сама по себе мне опротивела, - нет, мне
стало только невтерпеж мое бедственное положение. В этом-то состоянии, желая
жить и в то же время измученный жизнью, я случайно прочел книжку, которая, в
связи с открытием моего нантского родственника, доставила обильную пищу
моему воображению. И тут я наконец нашел выход. Я решил исчезнуть с лица
земли, оставшись тем не менее в живых; покинуть этот мир, продолжая
существовать, - одним словом, я решил во что бы то ни стало добраться до
луны. Чтобы не показаться совсем сумасшедшим, я теперь постараюсь изложить,
как умею, соображения, в силу которых считал это предприятие - бесспорно
трудное и опасное - все же не совсем безнадежным для человека отважного.
Прежде всего, конечно, возник вопрос о расстоянии луны от земли.
Известно, что среднее расстояние между центрами этих двух небесных тел равно
59,9643 экваториальных радиусов земного шара, что составляет всего 237 000
миль. Я говорю о среднем расстоянии; но так как орбита луны представляет
собой эллипс, эксцентриситет которого достигает в длину не менее 0,05484
большой полуоси самого эллипса, а земля расположена в фокусе последнего, -
то, если бы мне удалось встретить луну в перигелии, вышеуказанное расстояние
сократилось бы весьма значительно. Но, даже оставив в стороне эту
возможность, достаточно вычесть из этого расстояния радиус земли, то есть
4000, и радиус луны, то есть 1080, а всего 5080 миль, и окажется, что
средняя длина пути при обыкновенных условиях составит 231920 миль.
Расстояние это не представляет собой ничего чрезвычайного. Путешествия на
земле сплошь и рядом совершаются со средней скоростью шестьдесят миль в час,
и, без сомнения, есть полная возможность увеличить эту скорость. Но даже
если ограничиться ею, то, чтобы достичь луны, потребуется не более 161 дня.
Однако различные соображения заставляли меня думать, что средняя скорость
моего путешествия намного превзойдет шестьдесят миль в час, и так как эти
соображения оказали глубокое воздействие на мой ум, то я изложу их
подробнее.
Прежде всего остановлюсь на следующем весьма важном пункте. Показания
приборов при полетах говорят нам, что на высоте 1000 футов над поверхностью
земли мы оставляем под собой около одной тридцатой части всей массы
атмосферного воздуха, на высоте 10 600 футов - около трети, а на высоте 18
000 футов, то есть почти на высоте Котопакси, под нами остается половина, -
по крайней мере, половина весомой массы воздуха, облекающего нашу планету.
Вычислено также, что на высоте, не превосходящей одну сотую земного
диаметра, то есть не более восьмидесяти миль, атмосфера разрежена до такой
степени, что самые чувствительные приборы не могут обнаружить ее
присутствия, и жизнь животного организма становится невозможной. Но я знал,
что все эти расчеты основаны на опытном изучении свойств воздуха и законов
его расширения и сжатия в непосредственном соседстве с землей, причем
считается доказанным, что свойства животного организма не могут меняться ни
на каком расстоянии от земной поверхности. Между тем выводы, основанные на
таких данных, без сомнения проблематичны. Наибольшая высота, на которую
когда-либо поднимался человек, достигнута аэронавтами гг. Гей-Люссаком и
Био, поднявшимися на 25000 футов. Высота очень незначительная, даже в
сравнении с упомянутыми восемьюдесятью милями. Стало быть, рассуждал я, тут
останется мне немало места для сомнений и полный простор для догадок.
Кроме того, количество весомой атмосферы, которую шар оставляет за
собою при подъеме, отнюдь не находится в прямой пропорции к высоте, а {как
видно из вышеприведенных данных) в постоянно убывающем ratio [здесь: порядке
(лат.).]. Отсюда ясно, что, на какую бы высоту мы ни поднялись, мы никогда
не достигнем такой границы, выше которой вовсе не существует атмосферы. Она
должна существовать, рассуждал я, хотя, быть может, в состоянии бесконечного
разрежения.
С другой стороны, мне было известно, что есть достаточно оснований
допускать существование реальной определенной границы атмосферы, выше
которой воздуха безусловно нет. Но одно обстоятельство, упущенное из виду
защитниками этой точки зрения, заставляло меня сомневаться в ее
справедливости и во всяком случае считать необходимой серьезную проверку.
Если сравнить интервалы между регулярными появлениями кометы Энке в ее
перигелии, принимая в расчет возмущающее действие притяжения планет, то
окажется, что эти интервалы постепенно уменьшаются, то есть главная ось
орбиты становится все короче. Так и должно быть, если допустить
существование чрезвычайно разреженной эфирной среды, сквозь которую проходит
орбита кометы. Ибо сопротивление подобной среды, замедляя движение кометы,
очевидно, должно увеличивать ее центростремительную силу, уменьшая
центробежную. Иными словами, действие солнечного притяжения постоянно
усиливается, и комета с каждым периодом приближается к солнцу. Другого
объяснения этому изменению орбиты не придумаешь. Кроме того, замечено, что
поперечник кометы быстро уменьшается с приближением к солнцу и столь же
быстро принимает прежнюю величину при возвращении кометы в афелий. И разве
это кажущееся уменьшение объема кометы нельзя объяснить, вместе с господином
Вальцом, сгущением вышеупомянутой эфирной среды, плотность которой
увеличивается по мере приближения к солнцу? Явление, известное под именем
зодиакального света, также заслуживает внимания. Чаще всего оно наблюдается
под тропиками и не имеет ничего общего со светом, излучаемым метеорами. Это
светлые полосы, тянущиеся от горизонта наискось и вверх, по направлению
солнечного экватора. Они, несомненно, имеют связь не только с разреженной
атмосферой, простирающейся от солнца по меньшей мере до орбиты Венеры, а по
моему мнению, и гораздо дальше [Этот зодиакальный свет, по всей вероятности,
то же самое, что древние называли "огненными столбами": Emicant Trabes quos
docos vocant.. См.: Плиний, II, 26.]. В самом деле, я не могу допустить,
чтобы эта среда ограничивалась орбитой кометы или пространством,
непосредственно примыкающим к солнцу. Напротив, гораздо легче предположить,
что она наполняет всю нашу планетную систему, сгущаясь поблизости от планет
и образуя то, что мы называем атмосферными оболочками, которые, быть может,
также изменялись под влиянием геологических факторов, то есть смешивались с
испарениями, выделявшимися той или другой планетой.
Остановившись на этой точке зрения, я больше не стал колебаться.
Предполагая, что всюду на своем пути найду атмосферу, в основных чертах
сходную с земной, я надеялся, что мне удастся с помощью остроумного аппарата
господина Гримма сгустить ее в достаточной степени, чтобы дышать. Таким
образом, главное препятствие для полета на луну устранялось. Я затратил
немало труда и изрядную сумму денег на покупку и усовершенствование аппарата
и не сомневался, что он успешно выполнит свое назначение, лишь бы
путешествие не затянулось. Это соображение заставляет меня вернуться к
вопросу о возможной скорости такого путешествия.
Известно, что воздушные шары в первые минуты взлета поднимаются
сравнительно медленно. Быстрота подъема всецело зависит от разницы между
плотностью атмосферного воздуха и газа, наполняющего шар. Если принять в
