выкрашенными в белый цвет. В центре зала стоял длинный кованый сундук,
на котором неподвижно сидели двенадцать фигур в белых саванах. Перед
ними появился плотный седой японец с открытой бутылкой рома в руке. Он
был в пиджаке, но отчего-то перепоясан мечом. Отхлебнув из бутылки, он
щелкнул пальцами, и фигуры в саванах, соскочив с сундука, разбежались в
стороны. Сундук раскрылся, и из его глубин поднялся черный телевизор
обтекаемых форм, похожий на вырванный глаз огромного чудовища, - такое
сравнение пришло Татарскому в голову изза того, что крышка сундука была
обита изнутри алым бархатом.
- "Панасоник" представляет революционное изобретение в мире
телевидения, - слегка заикаясь, выговорил японец. - Первый в мире
телевизор с голосовым управлением на всех языках планеты, включая
русский. "Панасорд ви-ту"!
На экране появилась надпись "Panasword V-2". Японец с напряженным
недружелюбием посмотрел в глаза зрителю и вдруг выхватил из ножен меч.
- Меч, выкованный в Японии! - прокричал он, приставив острие прямо
к линзам камеры. - Меч, которым перережет себе горло выродившийся мир!
Да здравствует император!
По экрану заметались люди в саванах - мистера Иохохори куда-то
поволокли, побледневшая девушка в кимоно стала бить извиняющиеся
поклоны, и на всем этом безобразии нарисовался логотип "Панасоника".
Низкий голос произнес: "Панасоник. Япона мать!"
Татарский услышал трель телефона.
- Але, - сказал в темноте голос Азадовского. - Чего? Лечу!
Встав, Азадовский заслонил собой часть экрана.
- Ух, - сказал он, - кажется, Ростропович сегодня орден получит.
Сейчас из Америки звонить будут. Я им вчера факс послал, что демократия
в опасности, просил частоту на двести мегагерц поднять. Вроде доперло до
людей, что одно дело делаем.
Татарскому вдруг показалось, что тень Азадовского на экране не
настоящая, а элемент видеозаписи, силуэт вроде тех, что бывают в
пиратских копиях, снятых камерой прямо с экрана. Для Татарского эти
черные тени уходящих из зала зрителей, которых хозяева подпольных
видеоточек называли бегунками, служили своеобразным индикатором
качества: под действием вытесняющего вау-фактора с хорошего фильма
уходило больше народа, чем с плохого, поэтому он обычно просил оставлять
ему "фильмы с бегунками". Но сейчас он почти испугался, подумав, что,
если бегунком вдруг оказывается человек, который только что сидел рядом,
это вполне могло означать, что и сам ты точно такой же бегунок. Чувство
было сложное, глубокое и новое, но Татарский не успел в нем разобраться:
напевая какое-то смутное танго, Азадовский добрел до края экрана и
исчез.
Следующий ролик начался в более традиционной манере. Перед большим
камином, горевшим в странной зеркальной стене, сидела семья - отец,
мать, дочка с киской и бабушка с недовязанным чулком. Они глядели в
пылающий за решеткой огонь, делая быстрые и немного карикатурные
движения - бабушка вязала, мать объедала по бокам кусок пиццы, девочка
гладила киску, а отец прихлебывал пиво. Камера проехала вокруг них и
прошла сквозь зеркальную стену. С другой стороны стена оказалась
прозрачной; когда камера закончила движение, на семью наложилось
каминное пламя и решетка. Яростно и грозно заиграл орган; камера
отъехала назад, и прозрачная стена превратилась в плоский экран
телевизора со стереодинамиками по бокам и игривой надписью "Tofetissimo"
на черном корпусе. На экране телевизора пылал огонь, в котором
быстро-быстро дергались четыре черных тела за решеткой. Орган стих, и
раздался вкрадчивый голос диктора:
- Вы думаете, что за абсолютно плоским стеклом трубки "Блэк
Тринитрон" вакуум? Нет! Там горит огонь, который согреет ваше сердце!
"Сони Тофетиссимо". It's a Sin*.
-----------
* Это грех (англ.).
Татарский мало что понял в увиденном, только подумал, что
коэффициент вовлечения можно было бы сильно увеличить, заменив чисто
английский слоган на смешанный: "It's а Сон". Еще он почему-то вспомнил,
что была такая вьетнамская деревня Сонгми, ставшая культовой после
американского авианалета.
- Что это такое? - спросил он, когда зажегся свет. - На рекламу не
очень похоже.
Морковин довольно улыбнулся.
- Вот то-то и оно, что не похоже, - сказал он. - Если по науке, то
это новая рекламная технология, отражающая реакцию рыночных механизмов
на сгущающееся человеческое отвращение к рыночным механизмам. Короче, у
зрителя должно постепенно возникать чувство, что где-то в мире - скажем,
в солнечной Калифорнии - есть последний оазис не стесненной мыслью о
деньгах свободы, где и делают такую рекламу. Она глубоко антирыночна по
форме и поэтому обещает быть крайне рыночной по содержанию...
Он оглянулся по сторонам, чтобы убедиться, что в зале больше никого
нет, и перешел на шепот:
- К делу. Здесь вроде не прослушивают, но говори на всякий случай
тихо. Молодец, все отлично. Как по нотам. Вот твоя доля.
В его руке появились три конверта - один пухлый и желтый, два
других потоньше.
- Прячь быстрее. Здесь двадцать от Березовского, десять от Радуева
и еще две от ваххабитов. От них самый толстый, потому что мелкими
купюрами. Собирали по аулам.
Татарский сглотнул, взял конверты и быстро распихал их по
внутренним карманам куртки.
- Азадовский не просек, как ты думаешь? - прошептал он.
Морковин отрицательно помотал головой.
- Слушай, - зашептал Татарский, еще раз оглядевшись, - а как так
может быть? Насчет ваххабитов я еще понимаю. Но ведь Березовского нет, и
Радуева тоже нет. Вернее, они есть, но ведь это просто нолики и
единички, нолики и единички. Как же это от них бабки могут прийти?
Морковин развел руками.
- Сам до конца не понимаю, - прошептал он в ответ. - Может,
какие-то люди заинтересованы. Работают в каких-то там структурах, вот и
корректируют имидж. Наверно, если разобраться, все в конечном счете на
нас самих и замкнется. Только зачем разбираться? Ты где еще тридцать
штук зараз заработаешь? Нигде. Так что не бери в голову. Про этот мир
вообще никто ничего понастоящему не понимает.
В зал заглянул киномеханик:
- Мужики, вы долго сидеть будете?
- Говорим про клипы, - шепнул Морковин.
Татарский прочистил горло.
- Если я правильно понял разницу, - сказал он ненатурально громким
голосом, - то обычная реклама и та, что мы видели, - это как поп-музыка
и альтернативная?
- Именно, - так же громко ответил Морковин, поднимаясь с места и
глядя на часы. - Только что это такое - альтернативная музыка? Какой
музыкант альтернативный, а какой - попсовый? Как ты это определяешь?
- Не знаю, - ответил Татарский. - По ощущению.
Они прошли мимо застрявшего в дверях киномеханика и направились к
лифтам.
- Есть четкая дефиниция, - сказал Морковин назидательно. -
Альтернативная музыка - это такая музыка, коммерческой эссенцией которой
является ее предельно антикоммерческая направленность. Так сказать,
антипопсовость. Поэтому, чтобы правильно просечь фишку, альтернативный
музыкант должен прежде всего быть очень хорошим поп-коммерсантом, а
хорошие коммерсанты в музыкальный бизнес идут редко. То есть идут,
конечно, но не исполнителями, а управляющими... Все, расслабься. У тебя
текст с собой?
Татарский кивнул.
- Пойдем ко мне. Дадим тебе соавтора, как Азадовский велел. А
соавтору я штуки три суну, чтобы сценарий не испортил.
Татарский никогда еще не поднимался на седьмой этаж, где работал
Морковин. Коридор, в который они вышли из лифта, выглядел скучно и
напоминал о канцелярии советских времен - пол был покрыт обшарпанным
паркетом) а двери обиты звукоизоляцией под черным дерматином. На каждой
двери, правда, была изящная металлическая табличка с маркировкой,
состоявшей из цифр и букв. Букв было всего три - "А", "О" и "В", но они
встречались в разных комбинациях. Морковин остановился возле двери с
табличкой "1 - А-В" и набрал код на цифровом замке.
Кабинет Морковина впечатлял размерами и убранством. Один только
письменный стол явно стоил в несколько раз больше, чем "мерседес"
Татарского. Этот шедевр мебельного искусства был почти пуст - на нем
лежала папка с бумагами и стояли два телефона без циферблатов, красный и
белый. Еще на нем помещалось какое-то странное устройство - небольшая
металлическая коробка со стеклянной панелью сверху. Над столом висела
большая картина, которая сначала показалась Татарскому гибридом
соцреалистического пейзажа с дзенской каллиграфией. Она изображала угол
тенистого сада, где поверх кустов шиповника, вырисованных с
фотографической точностью, был небрежно намалеван сложный иероглиф,
покрытый одинаковыми зелеными кружками.
- Что это такое?
- Президент на прогулке, - сказал Морковин. - Азадовский подарил
для государственного настроя. Вон, видишь, на скелетоне галстук? И еще
значок какойто - он прямо на фоне цветка, так что приглядеться надо. Но
это уже фантазия художника.
Оторвавшись от картины, Татарский заметил, что они с Морковиным в
кабинете не одни. На другом конце просторной комнаты помещалась стойка с
тремя плоскими мониторами и эргономическими клавишными досками, провода
от которых уходили в обитую пробкой стену. За одним из мониторов сидел
паренек с пони-тэйлом и неторопливыми движениями руки пас мышку на
скудном сером коврике. Уши парня были проткнуты не меньше чем десятью
мелкими серьгами, и еще две проходили через левую ноздрю. Вспомнив совет
Морковина колоть себя чем-нибудь острым при появлении мысли об
отсутствии какой-либо опоры у всеобщего порядка вещей, Татарский решил,
что дело тут не в чрезмерном увлечении пирсингом, а в том, что из-за
близости к техническому эпицентру происходящего парень с пони-тэйлом
просто ни на секунду не вынимает из себя булавок.
Сев за стол, Морковин поднял трубку белого телефона и отдал
короткое распоряжение.
- Сейчас твой соавтор подойдет, - сказал он Татарскому. - Ты здесь
еще не был? Вот эти терминалы идут на главный рендер. А этот юноша - наш
главный дизайнер Семен Велин. Ощущаешь ответственность?
Татарский несмело подошел к парню за компьютером и поглядел на
экран, где дрожала тонкая сетка синих линий. Линии соединялись в подобие
проволочного каркаса двух ладоней, сложенных домиком, так, что
соприкасались только их средние пальцы. Они медленно вращались вокруг
невидимой вертикальной оси. Чем-то неуловимым картинка напоминала кадр
из малобюджетного фантастического фильма восьмидесятых годов. Парень с
пони-тэйлом двинул мышь по коврику, потыкал стрелкой курсора в колонки
меню, возникшие в верхней части экрана, и наклон рук изменился.
- Я ведь говорил, сразу надо было золотое сечение забить, - сказал
он, поворачиваясь к Морковину.
- Ты про что? - спросил Морковин.
- Про угол между ладонями. Надо было его сделать таким же, как в
египетских пирамидах. У зрителя будет возникать безотчетное ощущение
гармонии, мира и счастья.
- Чего ты с этим старьем возишься? - спросил Морковин.
- Идея хорошая была насчет крыши. Все равно вернемся.
- Ладно, - согласился Морковин, - забивай свое золотое. Пусть ботва
расслабится. Только в сопроводительных документах про это не пиши.
- Почему?
- Потому, - сказал Морковин. - Мы-то с тобой знаем, что такое
золотое сечение. А в бухгалтерии, - он кивнул головой вверх, - могут
смету не утвердить. Решат, что, раз золотое, дорого. На Черномырдине
