резонанс?
- Примерно.
- Ну вот. Если батальон солдат пойдет по мосту в ногу, то мост
может разрушиться. Такие случаи бывали, поэтому, когда колонна идет по
мосту, им дают команду идти не в ногу. А когда столько людей смотрит в
эту коробку и видит одно и то же, представляешь, какой резонанс
возникает в ноосфере?
- Где? - спросил Татарский, но в этот момент у него в кармане
зазвонил мобильный телефон, и он поднял ладонь, останавливая разговор. В
трубке громко играла музыка и слышались невнятные голоса.
- Ваван! - прорвался сквозь музыку голос Морковина. - Ты где? Ты
живой?
- Живой, - ответил Татарский. - Я в Расторгуеве.
- Слушай, - жизнерадостно продолжал Морковин, - мудаков этих
отпиздили, сейчас, наверно, в тюрьму отправим, дадим лет по десять.
Азадовский после допроса так смеялся, так смеялся! Он сказал, что ты ему
весь стресс снял. В следующий раз орден получишь вместе с Ростроповичем.
За тобой тачку прислать?
"Не, не уволят, - подумал Татарский, чувствуя, как приятное тепло
распространяется по телу от сердца. - Точно не уволят. И не грохнут".
- Спасибо, - сказал он. - Я домой поеду. Нервы никуда.
- Да? Могу понять, - согласился Морковин. - Езжай, лечись. А я
пойду - тут труба вовсю зовет. Только завтра не опаздывай - у нас очень
важное мероприятие. Едем в Останкино. Там, кстати, посмотришь коллекцию
Азадовского. Испанское собрание. Все, до созвона.
Спрятав телефон в карман, Татарский обвел комнату отсутствующим
взглядом.
- Меня, значит, за хомячка держат, - сказал он задумчиво.
- Что?
- Неважно. О чем ты говорил?
- Если коротко, - продолжал Гиреев, - вся так называемая магия
телевидения заключается в психорезонансе, в том, что его одновременно
смотрит много народу. Любой профессионал знает, что если ты уж смотришь
телевизор...
- Профессионалы, я тебе скажу, его вообще никогда не смотрят, -
перебил Татарский, разглядывая только что замеченную заплату на штанине
собеседника.
- ...если ты уж смотришь телевизор, то надо глядеть куда-нибудь в
угол экрана, но ни в коем случае не в глаза диктору, иначе или гастрит
начнется, или шизофрения. Но надежнее всего перевернуть, вот как я
делаю. Это и значит не идти в ногу. А вообще, если тебе интересно, есть
пятый буддийский способ смотреть телевизор, высший и самый тайный...
Часто бывает - говоришь с человеком и вроде нравятся чем-то его
слова и кажется, что есть в них какая-то доля правды, а потом вдруг
замечаешь, что майка на нем старая, тапки стоптанные, штаны заштопаны на
колене, а мебель в его комнате потертая и дешевая. Вглядываешься
пристальней, и видишь кругом незаметные прежде следы унизительной
бедности, и понимаешь, что все сделанное и передуманное собеседником в
жизни не привело его к той единственной победе, которую так хотелось
одержать тем далеким майским утром, когда, сжав зубы) давал себе слово
не проиграть, хотя и не очень еще ясно было, с кем играешь и на что. И
хоть с тех пор это вовсе не стало яснее, сразу теряешь интерес к его
словам, и хочется сказать ему на прощание чтонибудь приятное и уйти
поскорей и заняться, наконец, делами.
Так действует в наших душах вытесняющий вау-фактор. Но Татарский,
попав под его неощутимый удар, не подал виду, что разговор с Гиреевым
перестал быть ему интересен, потому что в голову ему пришла одна мысль.
Подождав, пока Гиреев замолчит, он потянулся, зевнул и как бы невзначай
спросил:
- Слушай, кстати, - а у тебя мухоморы еще остались?
- Есть, - сказал Гиреев, - только я с тобой не буду. Извини,
конечно, но после того случая...
- А мне дашь?
- Почему нет. Только здесь не ешь, очень тебя прошу.
Встав со стула, Гиреев открыл покосившийся настенный шкаф и вынул
оттуда газетный сверток.
- Здесь как раз дозняк. Ты где собираешься, в Москве?
- Нет, - ответил Татарский, - в городе меня колбасит. Я в лес
пойду. Раз уж выбрался на природу.
- Правильно. Подожди, я тебе водки отолью. Смягчает. Чистяком-то
сильно по мозгам дать может. Да ты не бойся, не бойся, у меня "Абсолют"
есть.
Подняв с пола пустую бутылочку от "Хеннесси", Гиреев отвинтил
пробку и стал осторожно переливать туда водку из литровой бутылки
"Абсолюта", которая действительно нашлась у него в том же шкафу, где
лежали грибы.
- Слушай, ты как-то с телевидением связан, - сказал он, - тут про
вас анекдот ходил хороший. Слышал про минет с песнями в темноте?
- Это там, где мужик включает свет и видит, что он один в комнате,
а на тумбочке у стены стеклянный глаз? Знаю. На работе самый модный. Как
ты, кстати, полагаешь, этот глаз и тот, что на долларе, - один и тот же?
Или нет?
- Не задумывался, - сказал Гиреев. - А что это ты записываешь? Как
телевизор смотреть?
- Нет, - сказал Татарский, - мысль одна по работе.
Идея плаката, - записал он в свою книжечку. - Грязная
комната в паутине. На столе самогонный аппарат, у стола алкоголик
в потрепанной одежде (вариант - наркоман, фильтрующий мульку),
который переливает полученный продукт из большой бутылки
"Абсолюта" в маленькую бутылочку из-под "Хеннесси". Слоган:
ABSOLUT HENNESSY
Предложить сначала дистрибьюторам "Абсолюта" и "Хеннесси", а
если не возьмут - "Финляндии", "Смирнофф" и "Джонни Уокер".
- Держи, - сказал Гиреев, протягивая Татарскому сверток и бутылку.
- Только давай договоримся. Ты, когда их съешь, больше сюда не
возвращайся. А то я все ту осень забыть не могу.
- Обещаю, - сказал Татарский. - Кстати, где тут недостроенная
радиолокационная станция? Я по дороге из машины видел.
- Это рядом. Пройдешь по полю, там дорога начнется через лес.
Увидишь проволочный забор - и вдоль него. Километра через три. Ты что,
погулять там хочешь? Татарский кивнул.
- Не знаю, не знаю, - сказал Гиреев. - Так еще можно, а под
мухоморами... Старики говорят, что там место нехорошее. Хотя, с другой
стороны, где под Москвой хорошее найдешь!
В дверях Татарский обернулся и обнял Гиреева за плечи.
- Знаешь, Андрюха, - сказал он, - не хочу, чтобы это звучало
патетично, но спасибо тебе огромное!
- За что? - спросил Гиреев.
- За то, что иногда позволяешь жить параллельной жизнью. Без этого
настоящая была бы настолько мерзка!
- Ну спасибо, - ответил Гиреев, отводя взгляд, - спасибо.
Он был заметно тронут.
- Удачи в делах, - сказал Татарский и вышел прочь.
Мухоморы взяли, когда он уже с полчаса шел вдоль забора из
проволочной сетки. Сначала появились знакомые симптомы - дрожь и
приятная щекотка в пальцах. Потом из придорожных кустов выплыл столб с
надписью "Костров не жечь!", который он когда-то принял за Гусейна. Как
и следовало ожидать, при дневном свете сходства не ощущалось. Тем не
менее Татарский не без ностальгии вспомнил историю про короля птиц
Семурга.
- Семург, сирруф, - сказал в голове знакомый голос, - какая
разница? Просто разные транскрипции. А ты опять наглотался, да?
"Началось, - подумал Татарский, - зверюшка подъехала".
Но сирруф больше никак не проявил себя всю дорогу до башни. Ворота,
через которые Татарский когда-то перелезал, оказались открыты. На
территории стройки никого не было видно; вагончики-бытовки были заперты,
а с гриба-навеса для часового исчез когда-то висевший там телефон.
Татарский поднялся на вершину сооружения без всяких приключений. В
башенке для лифтов все было попрежнему - пустые бутылки и стол в центре
комнаты.
- Ну, - спросил он вслух, - и где тут богиня?
Никто не ответил, только слышно было, как где-то внизу шумит под
ветром осенний лес. Татарский прислонился к стене, закрыл глаза и стал
вслушиваться. Почему-то он решил, что это шумят ивы, и вспомнил строчку
из слышанной по радио песни: "Это сестры печали, живущие в ивах". И
сразу же в тихом шелесте деревьев стали различимы обрывки женских
голосов, которые казались эхом каких-то давным-давно сказанных ему слов,
заблудившихся в тупиках памяти.
"А знают ли они, - шептали тихие голоса, - что в их широко
известном мире нет ничего, кроме сгущения тьмы, - ни вдоха, ни выдоха,
ни правого, ни левого, ни пятого, ни десятого? Знают ли они, что их
широкая известность неизвестна никому?"
"Все совсем наоборот, чем думают люди, - нет ни правды, ни лжи, а
есть одна бесконечно ясная, чистая и простая мысль, в которой клубится
душа, похожая на каплю чернил, упавшую в стакан с водой. И когда человек
перестает клубиться в этой простой чистоте, ровно ничего не происходит,
и выясняется, что жизнь - это просто шелест занавесок в окне давно
разрушенной башни, и каждая ниточка в этих занавесках думает, что
великая богиня с ней. И богиня действительно с ней".
"Когда-то и ты и мы, любимый, были свободны, - зачем же ты создал
этот страшный, уродливый мир?"
- А разве это сделал я? - прошептал Татарский.
Никто не ответил. Татарский открыл глаза и поглядел в дверной
проем. Над линией леса висело облако, похожее на небесную гору, - оно
было таких размеров, что бесконечная высота неба, забытая еще в детстве,
вдруг стала видна опять. На одном из склонов облака был узкий конический
выступ, похожий на башню, видную сквозь туман. В Татарском что-то
дрогнуло - он вспомнил, что когда-то и в нем самом была эфемерная
небесная субстанция, из которой состоят эти белые гора и башня. И тогда
- давным-давно, даже, наверно, еще до рождения, - ничего не стоило стать
таким облаком самому и подняться до самого верха башни. Но жизнь успела
вытеснить эту странную субстанцию из души, и ее осталось ровно столько,
чтобы можно было вспомнить о ней на секунду и сразу же потерять
воспоминание.
Татарский заметил, что пол под столом прикрыт щитом из сколоченных
досок. Поглядев в щель между ними, он увидел черную дыру многоэтажной
пропасти. "Ну да, - вспомнил он, - это шахта лифта. А здесь машинное
отделение, как в комнате, где этот рендер. Только автоматчиков нет". Сев
за стол, он осторожно поставил ноги на доски. Сначала ему стало
страшновато, что доски под ногами подломятся и он вместе с ними полетит
вниз, в глубокую шахту с многолетними напластованиями мусора на дне. Но
доски были толстыми и надежными.
Помещение явно кто-то посещал, скорее всего - окрестные бомжи. На
полу валялись свежерастоптанные окурки папирос, а на столе лежал обрывок
газеты с телепрограммой на неделю. Татарский прочел название последней
передачи перед неровной линией обрыва:
0.00 - Золотая комната.
"Что за передача? - подумал он. - Наверно, что-то новое". Положив
подбородок на сложенные перед собой руки, он уставился на фотографию
бегущей по песку женщины, которая висела там же, где и раньше. При
дневном свете стали заметны пузыри и пятна, проступившие на бумаге от
сырости. Одно из пятен приходилось прямо на лицо богини, и в дневном
свете оно показалось покоробившимся, рябым и старым. Татарский допил
остаток водки и прикрыл глаза.
Короткий сон, который ему привиделся, был очень странным. Он шел по
песчаному пляжу навстречу сверкавшей на солнце золотой статуе - она была
еще далеко, но уже было видно, что это женский торс без головы и рук.
Рядом с Татарским медленно трусил сирруф, на котором сидел Гиреев.
Сирруф был печален и походил на замученного работой ослика, а крылья,
сложенные на его спине, напоминали старое войлочное седло.
- Вот ты пишешь слоганы, - говорил Гиреев, - а ты знаешь самый
