этики" -- книга капитуляций, великого отказа от нормы и нормативности, сдача
Фрейду и Юнгу, открытая война всякому за-конничеству. Это постмодернистская
книга в сущности, и важно то, что она отнюдь не оригинальна, Бердяев следует
уже обозначившейся тенденции разрыва с нормативной этикой. Это начали даже
не Макс Шеллер с Николаем Гарт- маном, а еще Кьеркегор, по-русски же до
Бердяева писал об этом Б. Вышеславцев в книге "Этика преображенного эроса".
Творчеством (в бердяевском смысле) оказывается субъективное самовыявление
-- старый добрый романтизм. Вот еще одни постмодернисты в истории культуры
-- ро мантики. Постмодернизм был всегда, но лишь санкциони ровался в определенные
эпохи. Что общего у (постмодернистов) софистов, александрий ских эклектиков,
средневековых скоморохов, романтиков XIX столетия, Пушкина, Тимура Кибирова?
Общее у них -- "еврейство". Еврей -- родовое имя постмодерниста, человека
без стиля. Блок говорил: большинство человечества правые эсеры, теперь
можно сказать: большинство человечества полуевреи. Я давно думаю написать
статью под названием "Еврей Пушкин", но пока что написал только о Вуди
Аллене, этом американском Пушкине. Вот и Пушкин был таким -- буффонного
склада человеком, попадавшим в "истории", прежде чем занять место в истории
культуры. В нем было что-то ноздревское, вплоть до няньки и щек необыкновенной
растительной силы. Это понял Синявский, но притушил эту тему, недостаточно
на нее нажал, и напрасно: все равно жлобы обиделись. Пушкин -- это человек,
явившийся в дом, где были дочки, в кисейном костюме без белья, и этот апокриф
из его агиографии не выбросишь. Постмодернизм тем и отличается, что любит
и способен ценить подобные положения. Он создает комические агио графии,
способен увидеть смешное в самом высоком жи тийном стиле. Хрестоматийный
(чуть не сказал -- класси-
16 Борис Парамонов
ческий) пример -- рассказы
о Пушкине Даниила Хармса. Нил Сорский чрезвычайно комичен. Христианство
вообще создавалось юродивыми, Венечкой Ерофеевым, а не Ольгой Седаковой.
Седакова -- женщина-классик, вроде генераль ши Ставрогиной, ей нет места
в раю животных. Чрезвычайно постмодернистичен Франциск Ассизский. В наше
время та ких Францисков расплодилось пруд-пруд и, их назвали хип пи. "Дети
цветов" и "Цветочки" -- элементарная ассоциа ция. На нынешнем Западе появились
свои юродивые -- это умственно неполноценные существа, всякого рода монголо-
идные дауны, которых делают культурными героями. Ав стралийский фильм "Свити"
о такой умственно неполно ценной, которая учит окружающих нормальных людей
"правде чувств", стал в Америке культовым. Для оценки, скажем, Бердяева
первостепенно важен его гомосексуализм или даже его тик, с вываливанием
языка, что понял в последних своих мемуарах Андрей Белый, оставивший своего
рода моментальную фотографию этого хэппенинга. Разговоры о том, что человек
умирает в книге, а остается писатель, о нем же и судите, устарели. "Я поэт,
этим и интересен"; а самоубийством не интересен? -- гово рящем и о человеке,
и о культуре эпохи никак не меньше, чем стихи того же автора? В стихах
же Маяковского пробки в Моссельпроме не менее интересны, чем "Про это".
Чело века надо брать целиком, в эмпирической конкретности, а не в отчуждающем
абстракте творчества, "целостность" твор чества мнимая, это пережиток эпохи
эстетизма. Это выду мали романтики, но они же, как подлинные постмодернис
ты, как раз любили подчеркивать в творческом облике биографический материал,
выпячивали его. Их любовные истории, чудачества, пьянство, карточные долги
становились элементом романтической эстетики, здесь и был отход от классицизма,
от мраморных ликов школы, от обязательной программы. То же было в России
в "серебряном веке": Блок == стихи + биографическая легенда, даже "анкетные
данные". Это же очень любят в демократической Америке: если вы чуть-чуть
выделились, пожалуйста, расскажите о ваших сексуальных преференциях. И
это делают охотно. Никогда не забуду интервью Барбары Уолтерс с Боем Джорд
жем: Аre уоu besexual? -- Сеrtainly I am. И это не распад, не гибель и конец
времен, а культура, постмодернистская культура. Я даже думаю, что Константину
Леонтьеву понравился бы современный Запад, он ведь цеплялся за форму,
Конец стиля 17
не дающую материи разбегаться,
не из любви к этой форме, а пытаясь кое-что утаить, прикидываясь джентльменом.
Его держал в эстетизме, в "форме" самый обыкновенный страх -- быть замеченным
полицией нравов. Лишите эстетов этого страха, и вы увидите подавляющее
большинство их не в рядах адептов чистого искусства, а в грязных притонах.
Постмодернизм: реабилитация притонов, придание им легального статуса, институции
и процедуры демократического выбора. И главное: прояснившееся сознание,
что притонов вообще нет. Смерть морализма как отвлеченного начала -- апелляция
к целостности, включающей, а не исключающей эмпирику. Корней Чуковский,
человек нетеоретический, пишет о героях Алексея Толстого, что они дураки,
тем и интересны; в дневнике же добавляет, что и сам Алексей Толстой такой
же интересный дурак, с себя и пишет. А Шкловский, писавший о том же, дурачество
героев А. Толстого подает как знак литературной эволюции: дурак понадобился
якобы для того, чтобы преодолеть канон психологической прозы. Он берет
А. Толстого-человека как деталь его же собственного стиля: тоталитаристская
установка. Шкловский по нынешним временам очень устаревший теоретик; но
он, будучи гением, причем романтического склада, очень хорошо понимал значение
биографического материала, и прозу писал о себе, с той же установкой и
скандалил. Он шире формализма; но постмодернист он именно в элементе скандала.
Из теории Шкловского как будто должно остаться учение об остранении как
способе обновленного переживания бытия, каковое переживание вообще объявляется
целью искусства; но тогда получается, что искусство -- это для импотентов,
живой человек сменит не книгу, а женщину. "Читать взасос" -- что-то в этом
образе есть не вовсе бравое. Говорил же Фрейд, что искусство это легкий
наркотик. Еще спасает теорию учение об эволюции художественных форм, о
смене стилей; но это ведет опять же к тому, что литература как целое первичнее
писателей, что литературная эволюция безлична. Пример самого Шкловского
показывает приоритетность его как человека. Шкловский-любовник Эльзы важнее
Шкловского-автора "200". Вот что такое постмодернизм, и я не могу сейчас
придумать другого примера, более четко представляющего проблему. Шкловский
перечеркнул настоящее письмо Эльзы красными чернилами, потому что ему нужно
было донести до сознания читателей условность
18 Борис Парамонов
"Али": никакой несчастной
любви там не было, несчастная любовь потребовалась для книги, а книга внушала,
что несчастная любовь лучше счастливой, а Берлин хуже Москвы. Приехав же
в Москву, Шкловский написал: "живу тускло, как в презервативе" ("Третья
фабрика"): ему, видите ли, не давали творчески излиться. В горизонт эстета
как-то не входит, что прожить девяносто с лишним лет, ни разу не сев в
тюрьму, важнее всяких книг. Демократия как культура осуществляет такие
возможности. Люди в России остаются внутренне чуждыми демократии, поскольку
они не понимают предпочтительности такого положения писанию хороших книг.
Русская нынешняя интеллигенция внутренне недемократична, поскольку она
продолжает любить хорошие книги больше хорошей жизни. Русскую жизнь изуродовали
хорошие книги, для меня это даже не аксиома, а тысячекратно доказанная
теорема, не априори, но апостериори. Тот же Шкловский в том же "Zoo" превратил
людей в метафоры, то есть искалечил их, отбил Венере руки. Это модель тоталитаризма:
произведение искусства как замкнутая в себе целостность, как до конца организованный
материал. Целостность, однако, искусственна, она достигается путем калечения
("деформации") материала. И тут самое место заявить важнейшее: искусство
("классическое", "красивое") так же абстрактно, так же искажает бытие,
обедняет и иссушает его, как наука с ее математическим аппаратом, с ее
абстрактным калькулированием количеств и забвением качеств, и как вся современная
цивилизация вообще -- индустриальная, технологическая, подавляющая природу.
Мифология науки разоблачена, модели индустриальной цивилизации отвергнуты,
изжиты передовыми странами -- но с искусством еще не разобрались, еще продолжают
его по старинке уважать. И смысл постмодернизма в искусстве как раз тот,
что в нем принципиально отвергается эстетическая, художественная классика.
Постмодернизм не только практика, но и самосознание этого процесса отказа
от искусства как классики, как возвышающей альтернативы. Можно указать
на факт первостепенной значимости в процессе жизненного, даже бытового
преодоления всех указанных классицизмов: это сексуальная революция XX века
как способ и опыт преодоления абстрактной, отчуждающей, овеществляющей
культуры. Культура превращает человека в вещь (или в "метафору" Шкловского),
но он находит
Конец стиля 19
способ не отрываться от мистических
глубин бытия в элементарном чувственном жесте. Здесь не культура спасается,
а само бытие. Постмодернизм, следовательно, решает экологическую проблему.
Именно поэтому живая Эльза важнее литературной "Али". И здесь не пресловутая
теургия нужна, не "преображение бытия", а простая память о простой жизни,
обывательский подход, философия маленького человека, то есть демократия.
Такие вещи должен был бы понимать Солженицын, в его качестве самого крупного
почвенника, но он их не понимает, судя по тому, что он не написал того,
к чему был призван, -- русского эротического романа, не поставил русский
Эрос в контекст революции как залог и практику победы. И ведь нельзя сказать,
что это не приходило ему в голову, -- судя по многим страницам "Красного
колеса". Лучшая сцена книги: солдат с женой в бане, она стоит всех думских
стенограмм. Солженицын, похоже, не понимает, что подлинное почвенничество
должно ориентироваться не на Достоевского, а на Рабле. Русские люди, повторяю,
недемократичны, то есть не постмодернистичны, они не могут преодолеть уважения,
даже религиозного благоговения перед классическими образцами репрессивной
культуры, они не понимают, что "секс" важнее "сублимаций". Последним утверждением
не отвергаются никакие старые ценности, но обнаруживаются новые, и они
сближаются; сексуальная энергия, подлежащая сублимации, осознается как
ценная, в ней нет безразличия косной материи. Сублимация и редукция не
противопоставляются мировоззрительно, а рядополагаются. Реализуется формула
Гегеля: истина не только результат, но и процесс. Если угодно, это и есть
исчерпывающая формула постмодернизма. И человек, знающий ход процесса,
то есть искушенный, к любым "результатам" отныне и навсегда будет относиться
иронически. Результатов нет, президента выбирают каждые четыре года. Постмодернизм
это ирония искушенного человека. Он не отрицает "высокого", он только понял
смысл и необходимость (дополнительность, комплиментар-ность) "низкого"
-- собственную необходимость: в качестве эмпирически-конкретного субъекта,
протягивающего руку агностику и при этом не прикрывающегося фиговым листком.
Сканирование
Слава yankos@dol.ru
Борис Парамонов. Ной и хамы
1
Трактовка формального литературоведения
как миро-
воззрения, а не метода --
дело не очень новое. В. М. Жир-
мунский говорил в связи
с этим об эстетизме формалистов
как мировоззренческом корреляте
метода. Эстетизм в то же
время слишком часто принимает
черты не теоретического
мировоззрения только, но
и жизненной, экзистенциальной
позиции. По этому последнему
признаку формалистов впол-
не возможно причислить к
романтикам, как бы сами они
этому ни противились. "Бурные
гении" -- вполне романти-
ческая характеристика. Особенно
это подходит к Шклов-
скому. Но это, конечно,
