Борис Парамонов.
Конец стиля
Содержание
КОНЕЦ СТИЛЯ
I
ПОСТМОДЕРНИЗМ
Вопрос о постмодернизме
берут обычно как узкоэстетический, тогда как это вопрос общекультурный,
даже поли-тическое измерение имеющий, поскольку политика входитв сферу
культуры. И если фиксировать этот политическийаспект, искать его формулировку,
то здесь понятию постмодернизма окажется синонимичным понятие демократии.
Демократия и есть постмодернизм. В свою очередь демократия есть особый,
вполне определенный тип культуры, взятой уже в предельно широком значении
термина -- как образ жизни, как стиль. Демократия как культурный стиль --
это отсутствие стиля, отнюдь даже не эклектика александ- рийского типа.
Стиль противоположен и противопоказан демократии. Носитель, субъект демократии
-- единичный, атомизированный, ни в коем случае не сублимированный и не
сублимируемый человек, непосредственное самовыра- жение, "это" Гегеля.
По Достоевскому, это человек, взятый со всеми его почесываниями; там, где
почесывания, там нет места стилю, манере ("манерам"), "культуре". Постмо-
дернистическая демократия или демократический постмо- дернизм -- это телешоу,
на котором школьницы средних классов обсуждают темы вагинального и клиторального
ор-газма. Это нечто, во всяких культурах и манерах считав-шееся неудобосказуемым,
подавлявшееся цензурой.Реминисценции из Достоевского можно продолжить:
"Бобок" -- если не посмертное, то разложение во всяком случае. Все обнажились
и заголились. Но здесь нужно по- мнить все коннотации слова "разложение":
не только мо-ральный или физиологический термин, но и прием кубис-тической
живописи. Разложение в этом смысле равнозначноредукции. Постмодернизм как
демократия редуцирует, а несублимирует. Человек здесь (не универсально,
а эмпиричес-ки) конкретен, отнюдь не "целостен". Почесывания в де-мократии
уважаются как всякая данность, как "мульти-
6 Борис Парамонов
культурализм". Но мультикультурализм
и есть отсутствие культуры как (универсальной) нормы.
"Универсально" в нынешнем
человеке его природное, космическое начало. Здесь мы коснулись уже темы
современной квазигуманитарной науки, какой-нибудь структурной антропологии.
Она уничтожает человека как "я", человек оказывается случайной точкой пересечения
космических стихий. Структурная антропология это сегодняшний дарвинизм,
она производит человека не от обезьяны, а от индейца, у индейцев же нет
"я", субъекта. Та же установка в психологии Юнга. Даже субъективист Фрейд
писал о "фикции я". Но это научно-обобщенная интерпретация человека, а
массовый, то есть демократический, то есть подлинный, постмодернизм берет
человека в его эмпирически конкретной данности, как "это", принимая его
временность, условность, случайность в качестве не подлежащей обсуждению
ценности. Ценность человека определяется фактом его эмпирического существования,
и демократия не считает себя вправе предъявлять ему дальнейшие -- культурные
-- требования, вырабатывать в нем нормальное, нормативное "я". Фактичность
и есть ценность, это данное, а не заданное, наличествующее, а не долженствующее
быть. Задание демократии как культуры оказывается чисто количественным
-- физическое приращение, возрастание бытия, "восстание масс".
При этом, однако, выясняется,
что физический человек демократии, обнажаясь и заголяясь, отнюдь не "разлагается"
в моральном смысле, что это как раз живой человек, а не труп "Бобка". Не
произошло ничего страшного, все остались живы, лицо человека не редуцирована
его дето-родными органами, страхи Достоевского были иллюзорны: совсем не
обязательно умереть, чтобы говорить о "последнем". Жизнь, наоборот, обрела
некую необходимую физиологическую глубину, вроде той, что демонстрировал
Ганс Касторп Клавдии Шоша на рождественском вечере в Берг-гофе. Жизнь "остранилась"
-- и стала ощутимее. Для этого нынешнему человеку, в отличие от Касторпа,
не надо даже переходить на французский язык. Язык вообще подменяется элементарным
жестом, хватательным движением руки, как у Гегеля в том же примере. Это
и есть победа визуального начала над словесным в постмодернизме.
В России, как во всякой провинции,
увлекаются модой -- и до сих пор не заметили, что моды нынче не бывает:
как
7 Конец стиля
общеобязательной установки,
как нормы и стиля. Мода -- это для бедных, как супермаркет. То, что на Западе
называют модой, это всегда и только единичное самовыражение, предельная
индивидуация. Существуют мода и стиль в субкультурах, и они необходимо
партикулярны, отнюдь не универсальны, а это уже вызов стилю как общеобязательному
культурному требованию. Мода это то, что "к лицу", а лицо единично. Именно
так: не норма как универсальный закон, не Единое, а единичное. Сегодняшние
эстеты давно уже догадались о смерти моды, да и самого стиля как единой
культурной нормы. Ибо стиль порабощает, сглаживает единичное как не идущую
к делу шероховатость, -- тогда как эти шероховатости, фактура самого материала
сейчас важны и выделяются. Господствует не стиль, а материал. Стиль же
-- это война с материалом, тотальная его организация. Стиль -- понятие эпохи
эксплуататорских обществ, французских королей и венских банкиров, вообще
репрессивной цивилизации. Стиль бесчеловечен. Стиль идео-логичен, как всякое
мировоззрение, но демократия принципиально отвергает мировоззрение, идеологию,
она занята исключительно решением текущих проблем, ее метод -- частичная
социальная инженерия (Карл Поппер). Она не знает вечности, и это не порок
ее, а качество. Не может быть системотворчества в демократии, а стиль системен,
целостен, тотален, "выдержан". Сегодня интересны мыслители несистематически
мыслившие, скептики и эмпирики, то, что еще в прошлом веке удалялось в
маргиналии, в мелкий шрифт. Какой-нибудь Антисфен оказывается интересней
и нужней Сократа. Нормативные, стильные эпохи верили в Истину, в онтологически
реальное царство идей. Последними платониками Запада были коммунисты, русские
большевики. Сегодня остался один платоник -- Солжени-цын. Советская эпоха
-- это стильная эпоха, со временем это поймут, уже начали понимать. Сама
попытка тотальной организации бытия в большевизме уже стильна, уже стиль.
Стиль замораживает, по рецепту Константина Леонтьева, борьба царского самодержавия
против либералов была борьбой за стиль, за сохранение стиля. Таким стилистом
был в России Победоносцев.
"Борьба за стиль" -- так называлась
книга эстета Леонида Гроссмана, которому Дантес нравился больше Пушкина.
Это понятно, ибо Дантес был красивый блондин, закованный в кавалергардский
мундир, а Пушкин был по-
8
томок негров безобразный
-- и совершенно свободный человек, партикулярный, безмундирный: "мещанин",
то есть демократ, не политический, а культурный демократ, то есть постмодернист.
И одевался Пушкин небрежно, при щегольском сюртуке носил стоптанные башмаки.
Пушкин не классик, и не ренессансное в России явление, а постмодернист.
Он эклектичен, у него нет единого стиля, он гениальный имитатор, даже пародист.
Прославленная всечеловечность Пушкина -- центон, только он заимствовал не
строчки, а целые сюжеты, даже целые литературы. Пушкин бастард, полукровка,
и в этом его преимущество, у него свободное отношение к культурному наследству,
к стилям и жанрам, ему не нужно подражать Карамзину, скорее он хочет, как
и положено негру, добраться до его жены, белой женщины. Это Сологуб (в
мемуарах Елены Данько) говорил, что Пушкин -- негр, посягавший на русских
белых женщин. Прошли те 200 лет, когда должен явиться будущий русский человек,
моделированный по Пушкину, и он объявился, по крайней мере в поэзии, --
Тимур Кибиров.
Но Пушкин как будущее России
это и есть демократия. Если Пушкин был убит царским самодержавием, то только
в одном-единственном смысле: задавлен стилем, принудительной нормой как
установкой имперской, петербургской культуры. Недаром у него против Петра
бунтует не только Евгений, но и Нева, он на стороне Невы или даже Волги
со Стенькой Разиным. Вода -- живая вода -- против камня. Осип Мандельштам
пишет петербургскую книгу "Камень", но кончает ее гимном дереву. Связь
большевизма с русской традицией есть, но это связь скорее с Петербургом,
чем с Москвой, с Николаем Первым, и не как деспотом, а как стилистом, эстетом.
Тотальная организация, хотя бы претензия на нее -- это и есть установка
на стиль. Деспотизм, тем более тоталитаризм художествен, искусство и утопию
роднит дух перфекционизма. Художественная модель тоталитаризма -- классический
балет, еще раз воспетый имперским поэтом Бродским (хотя и приземленный
иронически в Соединенные Штаты, где Барышников не стесняется делить сцену
с каба-ретными дивами). Сама армия была у Николая Павловича балетом. Он
был перфекционист, и только потому тиран.
Наоборот, Сталин разрушил
(конструктивистский) стиль раннего большевизма, заменил его эклектикой
соцреализма -- и тем самым обозначил перспективу свободы. Где начинается
эклектика, там зарождается свобода. Задним
9 Конец стиля
числом и задним умом ясно,
что тут-то и началась новая русская свобода: когда комбригов переименовали
в полковники, а людей по фамилии Якир, Уборевич, Гамарник, Корк, Вацетис,
Путна заменили в армии люди по фамилии Ватутин и Конев, Ахрамеев и Язов.
Об этом однажды написал хорошее стихотворение Александр Гитович. Ибо золотое
шитье на мундирах новых генералов с крестьянскими разъевшимися физиономиями
было бесстильно, а аскетическая униформа двадцатых годов на поджарых инородцах
являла некий строгий стиль. Любой стиль "не русский" (и не французский,
и не итальянский), потому что русский, француз, итальянец -- природные определения,
а стиль -- любой -- антиприроден, он организован, культурен. Поэтому
столь освобождающей воспринялась в России война 41-го года: война, как
знали еще генералы Николая 1, "портит армию", превращает балет в естественное
движение жизни и смерти. Война -- тотальное уничтожение стиля и тем самым
освобождение жизни. Разрушается форма, но освобождается энергия жизни,
Дионис побеждает Аполлона, а Дионис, как известно, демократ.
Дафна, избавившаяся от
Аполлона, уже не дерево и не статуя -- а снова Дафна. Ее красота более не
эстетична, это живая красота. Здесь вызов всем художникам. Не нужна идеализация
-- то есть мрамор, -- для того чтобы выделить, заметить красоту. В Америке
недавно вышла книга под названием "Энциклопедия безобразного". Стиль отнюдь
не всегда "красота", стиль это выдержанность организации, осуществленная
энтелехия. В этом смысле все живое стильно. Но этот несомненный факт в
то же время приговор стилю как норме, как универсальной установке, ибо
бытие принципиально плюралистично, нет единой нормы для ящерицы и лебедя.
Флора и фауна дают урок постмодернизма. Мир демократичен, ибо дает одинаковые
стартовые условия всем тварям. А нынешние зеленые и экологи даже пытаются
обеспечить природу вэлфэром. Тонкий стилист Набоков расходился со своим
любимым Гоголем в вопросе о красоте гадов. Проводимая параллель не работает,
однако, до конца, потому что индивидуальность природы родовая, а не личная,
в ней нет субъектов. Тогда-то и понимаешь, что стиль -- как выдержанное
единство организации -- это штамп, стильность природы построена на повторяемости
образцов, а не на индивидуальном вдохновении художника. Это поток, а не
штучное производство.
10 Борис Парамонов
Художник же, как и столяр-краснодеревщик,
из породы кустарей. Он номиналист. Можно без конца спорить о ми-мезисе
в искусстве, но психологически художник уверен, что его порождающая сила
-- его собственная, он сам создает свои "эйдосы", как и всякий творец, творит
из ничего. Сведение художественного творчества к искусному мастерству,
ремеслу не унижает художника, а необыкновенно его возвышает, подчеркивает
его самостоянье. Донателло и Чел-лини считали себя резчиками. Творчество
