признаваться, сказал бы другой.
Недоуменье, непонятливость, любопытство - все эти от
рицательные чувства, под которые легко подделаться, изоб
разились и перепутались в его чертах. Он стоял в странном
оцепенении, он, может быть, хотел лучше показаться
смешным, прикинуться глупым и с удивительной наблюдательно
стью глядел в глаза Андрею Ивановичу, не мутны ли они? Но
эти глаза сделались живее, чище, но это круглое, мирное
лицо воспламенилось. Оно также запылало благородством,
схороненным на дне каждой души.
- Ваше превосходительство, - начал опять оскорбленный
муж несколько плаксивым голосом, который разрушал отчасти
очарование его воспламененного лица. - На кого вы напали?
Чем мне от вас защититься? Какая безумная предпочтет меня
вам? да и поделом мне. - Андрей Иванович рванул себя за
волосы. - Тебе бы писать да писать, тебе бы коптеть над
делом, тебе бы околеть над проклятыми бумагами, а то вот
eye что вздумал!.. жениться!.. Вот тебе молодая жена, вот
тебе жена - красавица! - Клок волос остался у него в руке.
Начальник вложил пальцы одни в другие, прижал их ле
гонько к груди, наклонил голову немного вперед, посмотрел
на чиновника молча, потом тихо, препокойно, в совершенном
отчаянье спросил:
- Какая жена? что ты за человек? шутка это, что ли?
Научил тебя кто или сам ты выдумал? ради бога, скажи, по
куда я не потерял терпенья и не отправил тебя в желтый
дом.
- Ваше превосходительство, не стращайте; я знал, на что
шел, жить или умереть - мне все равно: она бредит вашим
превосходительством, не запирайтесь.
- Вон! - закричал начальник полным голосом, кинулся к
Андрею Ивановичу и за один шаг от него едва мог удержать
себя. Человек светский, не столько чувствительный к
обидной мысли, как к обидному выражению, он выносил
разного рода неучтивые обвинения в дурном поступке, но не
в силах был вынести грубого слова. Он посягнул на единст
венное утешение темного труженика, отнял у него последнее
счастье, он внес раздор в бедный дом, в беззащитную семью,
ато бы ничего, от таких упреков не страдает гордость, на
против... но едва с неловкого языка сорвалось: Не запирай
тесь , как вся кровь бросилась ему в лицо и залп его бешен
ства мигом обратил Андрея Ивановича в первобытное состоя
ние. Бездна, которую этот наполнил было глубоким
человеческим чувством, опять раскрылась перед ними, опять
длинный ряд чинов раздвинул их на неимоверное расстояние.
Андрей Иванович прибрал спои руки и ноги, потушил жар
своей души и, как Сильфида, скользнул в дверь, но, повер
нувшись, улыбнулся про себя так двусмысленно, так зло, так
надменно и самоуверенно, как будто надеялся поступить на
вакансию какого-нибудь дьявола.
- Вон! - кричал ему вслед начальник, недовольный, видно,
его расторопностью.
Дверь затворилась. Гость отправился. Хозяин кабинета
остался один, и остался на том же месте, держал себя за
голову, смотрел туда, где явился и исчез перед ним призрак
чиновника. Утомленный продолжительным терпеньем, он,
наконец, вышел из себя, дал себе волю, закинул руки на
спину и бросился ходить по комнате, чтоб, вероятно, быстро
той движенья успокоить взволнованную душу, излить наружу
свое справедливое негодованье и свой всемогущий гнев. Щеки
его были необыкновенно красны, глаза сверкали. Первые шаги
показывали совершенную решимость не разбирать правого с
виноватым, не рассуждать, не вникать в дело, а сердиться.
Это был или благородный порыв против клеветы, или порыв
нетерпимости против благородства. Всякое чувствительное
сердце испугалось бы за Андрея Ивановича. Но нет такого
положения, нет, слава богу, такой грозы на земле, чтоб
вовсе не видно было света, чтоб где-нибудь не прокрался
тонкий луч надежды. Неистово ходил хозяин кабинета, и
между тем вместо впечатления ужаса походка его, страшно
сказать, имела в себе что-то смешное. Быстро шагал он и
вдруг так же быстро останавливался перед бюстом, перед
стулом, особенно перед дверьми, задумывался, покачивал
головой, протягивал руки вперед, пожимал плечами... В одну
из этих немых сцен он не утерпел, не смог больше
размышлять молча, жесты увлекли его язык, мысль вырвалась
из души, и он проговорил громко: Жена-красавица!.. - но
эти слова еще пуще осердили его, он еще скорей отбежал от
дверей. Такая скорость была, однако ж, не в его характере,
не в духе его воспитанья, не в нравах общества, к которому
он принадлежал. А потому, когда в другом углу комнаты
раздалось опять: Жена-красавица!.. - ноги его начинали
уже нежнее прикасаться к английскому ковру. Предвидел ли
Андрей Иванович этот переход от движений самых
неправильных в самую изящную природу? Знал ли он заранее,
что глава его не может долго бегать по кабинету, как какой
-нибудь неблаговоспитанный неуч? Изучил ли он до того
человеческое сердце, что нашел людей добрее, чем их
представляют, и понял глубокий смысл пословицы: где гнев,
там и милость?
В комнате стало весело по-прежнему, по было ни лица, ни
чувства в раздоре с прекрасными лучами солнца; никто не
роптал на судьбу, по плакался на людей, не надоедал не
счастием, никто несносными жалобами не отравлял благо
уханного воздуха роскоши. Начальник ходил еще, только руки
его были уже в боковых карманах бархатного сюртука. Голова
наклонилась на одно плечо, глаза поднялись вверх; какие-то
мечты носились над ним под потолком, в какую-то прекрасную
будущность он погружал свои взгляды... душа его строила
воздушные замки и полусонно, смело, с явной наглостью
любовалась чудными сокровищами, которые ей грезились, как
любуются те, у кого есть довольно власти, чтоб завладеть
ими, или довольно денег, чтоб их купить. Но вдруг он
схватился за колокольчик и позвонил. Человеку по
ложительному, человеку, искушенному опытом жизни, взду
малось, конечно, поверить мир мечты миром действительным,
захотелось образумить себя и узнать, сохранит ли он в со
прикосновении с существенностью здравое понятие о том, что
слышал и чем забавлялось уже его избалованное воображение!
Вошел кто-то вроде Андрея Ивановича.
- Он давно служит? - спросил начальник. Вопрос не имел
надлежащей ясности, но иному дается привилегия быть
темным; иной какими иероглифами ни пишет, на каком копт
ском языке ни пробормочет несколько звуков, а найдется
ужас сколько таких, что все поймут. Поэтому за вопросом
последовал как молния и ответ:
- Давно, ваше превосходительство.
- У него большая семья, много детей, он вдов? - продол
жал спрашивать хитрый начальник и продолжал скоро, строго,
угрюмо, с пренебрежением. Этот образ спрашивания, эта
суровость необходимы при разговоре о большом количестве
детей и вообще в делах, требующих приличного сострадания и
чувствительности. Хозяин кабинета имел вид, что принимает
во вдовце, обремененном многочисленным семейством, такое
сердечное участие, что даже сердится на свою слабость.
Тот, кого так безжалостно закидал он вопросами, кто должен
был знать всю подноготную каждого предмета, который под
вернется на глаза его превосходительству, смешался. Да как
и не смешаться, когда в первый раз отроду придется проти
воречить? Понизив голос и в недоуменье, так ли понял, о
том ли говорит, не смея ничего утверждать и не смея,
однако ж, отрицать вполне целый вопрос, оп возразил
сомнительно только па один его пункт.
- У него нет-с детой.
- Как нет? - сказал начальник помягче, - Я спрашиваю вот
о том, чтоб сейчас вышел.
- Он женат на первой, и не очень давно, ваше превосхо
дительство.
- Не очень давно?., да уж ему... да он мне показался в
таких летах...- Начальник улыбнулся и замялся, как будто
не хотел уязвить слабого своей могучей эпиграммой.
Подчиненный потупил глаза в землю, скромность запрещала
ему выказать, как весело было у него на сердце от такого
милостивого разговора, однако ж он принял на себя дерзость
усмехнуться.
- Да еще какую выбрал, ваше превосходительство! кра
савица, и такая молоденькая!.. Начальник опять надулся,
- Там никого еще нет?
- Никого-с.
- Хорошо.
Один ушел, другой кинулся в сторону, наткнулся на ве
ликолепную гравюру пиршество Балтазара и начал беспре
станно нюхать перед нею табак, начал разглядывать ее с
полным, по-видимому, уваженьем к созданью живописца и к
отличной работе гравера.
Этот огромный, бесконечный дворец, эти огненные, непо
стижимые слова, написанные неведомыми пальцами, этот
блеск, от которого потускнели тысячи светильников и ку
рильниц, царь и его наложницы, сосуды, похищенные из
Иерусалима и наполненные вином разврата, мелкая толпа,
раздавленная ужасом, миллион лиц, где виднеется только
одно лицо пророка... Владелец картины вникал во все под
робности и, закинув руки опять на спину, ближе да ближе
нагибаясь к картине, проговорил сквозь зубы, но с особен
ным благозвучием в голосе;
- Бредит мной!
V
Неприятно жить за Москвой-рекой, да и на Петербургской
стороне не лучше! Там вы точно исключены из списка живых;
а как вскроется Нева, то и сидите без дела, кусайте
пальцы, посматривая на Северную Пальмиру! Уж если бог
привел быть жителем столицы, то, по-моему, надо терзаться
в самом центре се и, хоть по треску мостовых, ежеминутно
чувствовать важные преимущества своего положения. Невский
проспект, Тверская, вот около чего, вот где следует се
литься... Правда, меня самого берет ужас, как я вспомню,
сколько раз проехал я по Тверской! Неприятно, говорю, это
отступничество от божьего мира, это умничанье столичных
отшельников, эгоистов в полном значении слова; еще непри
ятнее иметь кабинет у жены под носом! Андрей Иванович
сообразил все эти неудобства и переехал. Кабинет себе уст
роил он уже не возле спальни и так далеко, что мог безмя
тежно предаваться своим трудолюбивым занятиям. Ничто
женское не мешало ему, никакое нежное сердце не в силах
было действовать пагубно па таком благородном расстоянье.
Он переехал; но не все перевез с собою. Много явилось но
вого, многого не оказалось. Посещение, сделанное им, имело
влияние на его вкус п на меблированье дома. И он поставил
на свой письменный стол бронзовые часы, и у него на стенах
висели парижские картинки. Чувство народности пострадало
жестоко в этом переезде. Журналов валялось больше,
повестей ни одной. Андрей Иванович взялся за ум и перестал
читать. Какая-то привязанность к вещественности, ко всему
искусственному, какое-то забвение удовольствий,
предлагаемых матерью природой, открылось в нем. Соловья не
было. Бог знает куда оп девался. Труженик, который часто,
бывало, отдыхал за его пеньем, не вспомнил о нем в су
матохе перевозки, а может быть, чего доброго, счел непри
личным принять старого друга, повесить клетку с птицей в
таких комнатах, где находились бронзовые часы и где каждое
кресло работал немец.
Было семь часов утра, чиновник по старой привычке сидел
ужо; но сидел перед зеркалом, не в халате, а в полном
облачении, в белом галстуке, только без фрака, и завязывал
на шее ленту, на которой висел аннинский крест. По медлен
ности, с какою делалось это дело, можно было заметить, что
он никуда не едет, а так, просто, прохлаждается для пре
провождения времени.
Прошел час, прошло два, Андрей Иванович то наклонит
зеркало, то сам наклонится к нему, то отшатнется и
взглянет на него свысока, а все сидит, все смотрится. Есть
такие предметы, в которых беспрестанно открываешь новые
стороны; такие источники, которых никак не вычерпаешь
досуха. Вместо того чтоб отправляться на службу, он начал