завтра проснется этот Петербург, встрепенется эта Нева,
зашевелится этот гранит, завтра заблещет солнце, эполеты,
звезды, прилетят корабли и с четырех сторон света нагрянет
жизнь в эти широкие, немые, окаменелые улицы. А ты, Андрей
Иванович, с своим портфелем под мышкой, отправляйся
сидеть, сидеть да писать, и смотри дорогой не толкай
никого, не заглядывайся по сторонам, гляди все под ноги и
вперед, не то заноет сердце, истерзаются глаза: возле
тебя, у тебя под боком потянется ослепительный ряд
зеркальных стекол, больших, светлых, ярких, и в них, в них
улыбнется тебе и платочек, который годился бы на белую
грудь твоей жены, и шляпка, которая чуть-чуть спрятала бы
от людей ее пухленькие щечки. Не заглядывайся по сторонам,
не то зайдешь в кондитерскую, съешь слоеный пирожок,
выпьешь чашку кофе; хорошо еще, что ты не читаешь
журналов, нет тебе и предлога зайти; хорошо, что ты не
охотник до устриц, что тебя не потянет на биржу. Пуще же
всего смотри, чтобы не столкнуться с приятелем; едва
завидишь его, нырни в толпу: приятель потащит тебя обедать
в ресторацию; конечно, обеды в ресторациях веселее, чем в
недрах своего семейства, да ведь у тебя есть обед дома,
это будет двойная трата. После обеда отдохни, да и опять
за письмо; но боже спаси тебя отправиться куда-нибудь на
остров погулять под ручку с женой! вы не пара, ты стар,
она молода, притом же из порядочных людей кто ее увидит
там? Она будет затерта в толпе, а кто и увидит, тот укажет
на тебя пальцем, тот подумает: можно ли это прогуливаться
под ручку с такой прекрасной женщиной, не имея ничего на
шее! Напрасны были увещания рассудка. Влияние этой ночи
пагубно было Андрею Ивановичу. Точно он переродился.
Утром, как вышел из дому и возвращался домой, куда
девалась его смирная походка и беспорочная служба? Шаги
его явным образом стали противозаконны, глаза разбегались
и буйствовали по Невскому проспекту. Такая жадность
оживила взгляды, что они не останавливались ни на чем. В
несколько часов он пересмотрел гораздо более предметов,
чем во всю прошлую жизнь. Нет чтоб посторониться иному,
нет чтоб вспомнить завет стариков: чин чина почитай. Он
так и кипел неуважением. Особенно это было заметно в
отношении к кавалерам Анны на шее; на его же беду, как
нарочно, все Анны высыпали на проспект. Этого зрелища он
уже не мог выносить, отворачивался, бежал, волнение было
так сильно, что, казалось, того и гляди он бросится в
объятия к первому, у кого нет ни креста, зальется слезами
и вскрикнет: Ты мой друг, благодетель, отец, хочешь ли я
брошусь в Неву, взлезу на петропавловский шпиц? Он не
пропустил без внимания ни одной колясочки, если она везла
даму: почему жене его не проехать бы в таком же экипаже,
когда его жена не в пример лучше той, которая сидит там?
Жена! - Андрей Иванович был еще на народе, Андрей Иванович
может в отделении положить перо, заняться приятными
разговорами и послушать умных' людей!.. За ним, перед ним,
кругом его все идет, едет, вертится, шумит; для глаз
столько красок, для ушей столько звуков, для ума столько
бессмыслицы, для сердца такая пытка, как тут не
развлечься!.. а она, бедная, где в эту минуту? в какую
глушь завез ты ее? какими замками запер? с кем ей
перемолвить слово? в чем выехать? Шить да шить, но ведь
это стоит твоего письма!.. Мысль о жене приметно гналась
по его пятам, и, если он пропускал мимо генерала, звезду,
как пропускает стрелок, не поднимая ружья, птицу, которая
вьется под небом, в соседстве облаков, то жена, то ее
тень, то ее нежная особа, сотворенная со всеми причудами
природы, вынуждали его тут на многие неблаговидные
поступки, что бывает со многими, когда они очень заботятся
о жене и детях. Вероятно, для жены он позволял себе
смерить глазами иной высокий дом; для нее ускорял шаги, не
догонит ли кареты четверней, для нее взгляды его
перескакивали через улицу, хотели прорваться сквозь стены
Александрийского театра и вдруг тихо Опускались на землю,
подергивались мгновенной грустью: там, в этом театре, были
прекрасные ложи, где ни разу не сидела его прекрасная
жена. Поздно пришел он в отделение, рано ушел. Кто знал
его кантовскую точность, тот только может судить о тревоге
его сердца. По отделению мелькнуло перед ним два-три
молодых человека, которых он прежде не замечал, потому что
прежде делал дело, а не занимался пустяками. Ни один из
них не сел пописать, не сказал с ним ни слова, не взглянул
на него; они поговорили между собой по-французски, а с его
начальниками на неизвестном языке, приехали в каретах,
прошлись да в каретах и уехали. Но эти желанья, мученья и
картины, хотя все в них было ново и внезапно для Андрея
Ивановича, хотя он сам не мог бы отдать себе отчета,
откуда что взялось у него, откуда такое сумасбродство
после жизни, доведенной спокойно до седых волос и, что еще
лучше, до объятий завидной женщины, все-таки говорю, это
странное нашествие ада па его душу но должно бы до того
растревожить желчь мужа, чтобы страдала жена. Не должно бы
по-настоящему подействовать на его ровный нрав таким
образом, чтоб это было заметно и отравило семейное
счастие. Конечно, он был не Талейран; но, исписавши
столько бумаг, где иные упражняются в том, чтоб скрывать
талант, полученный от бога, скрывать, что и у них есть
здравый смысл, как бы не научиться и ему притаить кое-что?
со всем тем, едва он ступил на порог своей квартиры,
домашние могли тотчас заметить в нем перемену: не было на
нем прежнего лица, которое за версту, бывало, просило уже
обедать. Можно б подумать, что он на целый век лишился
аппетита. Что с ним? чем он так взволнован? Нет, это уже
не Невский проспект сидит у пего в голове. Ему хочется
принарядить жену, показать ее в люди, хочется денег, Анны
на шею; да, боже мой, кому ж этого не хочется? да о чем же
хлопочет весь мир? Но мир ведет себя пристойно, он
обрабатывает свои дела потихоньку, это кабинетные тайны;
он добьется до креста и не наденет его, он набьет в
карманы денег и с постной физиономией будет проповедовать,
что богатый не внидет в царство небесное. Поэтому
выражение в чертах Андрея Ивановича нельзя было приписать
какой-нибудь обыкновенной естественной причине, которую
всякий носит у себя в сердце и от которой на у кого не
меняется лицо. Любопытно б, однако ж, объяснить себе его
расстройство, отгадать истину, дорыться до корня его
отчаянья. Но иногда приходят в голову все вещи известные,
тертые, все деньги да чины, и никак не припомнишь, что еще
глубже трогает человека. Правда, одно слово, сказанное на
ухо, может убить старого мужа, один почерк пера может
уничтожить давнослуживого чиновника.
- Что с тобой сделалось? - спросила жена, потому что
этого вопроса нельзя было избежать; но спросила без суетли
вости, без испуга, с каким подбегает жена к осерженному
мужу, когда он или моложе ее, или, если старше, может по
смерти оставить что-нибудь.
- Сделается, - отвечал муж, - как сидишь целое утро, но
разгибая спины, когда другие прогуливаются у тебя под но
сом и ходят так прямо, точно проглотили аршин. - В первый
раз Андрей Иванович солгал на службу. Именно в это-то утро
он и не имел права роптать, в это-то утро он почти и не
сгибал спины. Женино любопытство ограничилось одним
вопросом, потом она надулась сама, села. к<п< правая, к
окошку, подперлась локтем и стала смотреть па улицу.
Чрезвычайно приятно, когда молоденькая женщина сидит,
молчит и дуется; благороден порыв независимости и слабом
существе и извинительно пренебрежение в красавице. Она не
навязывалась с утешеньями, не приставала:
Раздели со мною пополам твое горе . Что тут делить по-
пустому! Из всех разделов это, конечно, самый чувствитель
ный, но зато и самый несносный: делишь, делишь, а все оста
нешься при своем; никто тебя не обидит и не возьмет чужо
го! Она не прибегла к кошачьим ласкам, чтоб умилостивить
разъяренного льва, спросила, повернулась и села. Ее равно
душие может показаться странным, всякий имеет право ска
зать: ей должно было хоть притвориться, да изъявить больше
участия, потому что всякий догадался уже, какая сила свела
эту жену с этим мужем. Нищета выдала ее головою. Он дал ей
крышу, он поил, кормил и одевал ее, но вот и все, а
удовлетворение первых нужд не ставит никого в совершенную
зависимость. За такое содержание в обрез, за кусок хлеба
никто не благодарит; кусок хлеба только сердит и при
нимается, как должное, как исполнение христианской запо
веди. Вот если б жена знала, что муж в состоянии выполнить
причуды ее воображения и тщеславия, что он ужо привезет ей
ложу в театр, завтра подарит модный браслет, о, тогда дело
другое! тогда, разумеется, она не села бы к окошку и не
подперлась бы локтем. Лишнее милее необходимого, и
льстить, угождать, ухаживать за ложу или за браслет не так
стыдно перед собой, не так отвратительно, как за насущный
хлеб. Чиновница похорошела, чиновник подурнел. Они
принялись обедать. Она не ела и того, чего хотелось; он ел
и то, чего не хотел. Она взглядывала беспрестанно на все
четыре стороны, на все безделицы, не стоящие внимания, но
так искусно, что муж, который сидел перед нею почти лицом
к лицу, ни разу не попался ей на глаза. Он не смотрел на
безделицы. Она, после первого блюда, хоть их всего было
два с половиной, положила на стол салфетку; ему салфетка
была необходима до самого конца, потому что он утирался
чаще обыкновенного. Нельзя было предвидеть, чем кончится
такое разногласие в действиях: попросит ли муж у жены
прощенья, что воротился домой сердит и несчастен, или
жена, вопреки обычаю, спустит ему несчастие без наказания!
Тем трогательней была эта сцена, что случилась за обедом,
Тут бедность и очевиднее и чувствительнее. Комнаты свои
Андрей Иванович по-убрал, но едва ли не на счет своего
стола. Комнаты для людей, стол для себя, а с собою многие
у нас поступают без всякой церемонии. Что-то неизмеримое
разделяло мужа с женой. Резче выдалась особенность
каждого. Чем более продолжалось убийственное молчание, тем
более жена становилась тут не у места. Это была гравюра с
английской подписью на постоялом дворе, в горнице русского
мужика: однако ж Андрей Иванович выглядывал исподлобья так
значительно, как будто умел читать по-английски. Впрочем,
он, казалось, и не думал о водворении мира в своем
семействе, казалось, в душе у него не было уже и речи о
домашнем счастии. Видеть жену, которая после первого блюда
кладет салфетку, смотрит на все, кроме вас, и сидит пред
вами в двух шагах, поджавши губки, - затруднительно,
беспокойно; у всякого в этих случаях прибавляется
неловкости, у Андрей Ивановича - нет; он ничего не разбил
и не пролил, он был неловок по-прежнему; что-то мертвое
очутилось у него в глазах, какое-то равнодушие к
собственным страданьям и к страданьям целого человечества.
Да что ты так смотришь на меня? на мне узоров нет, а
портретов писать еще не выучился ,- сказала жестокосердая
жена, повертывая голову в сторону, так что слова ее
относились прямо к стене. Да помилуй, друг мой, за это
еще с мужей пошлины не берут ,- заметил несчастный муж и
потупился в тарелку. Да что ж я тебе на смех, что ли,
досталась? Жена вскочила и выбежала из комнаты. Муж
сделал на стуле медленный полуоборот, кинул ей вслед
дальновидный взгляд и потом постепенно пришел в прежнее
положение. В самом деле, было отчего вскочить:
девятнадцатилетняя женщина сидела за обедом и сама не
