обедала. День был теплый, в доме душно, а на ее розовые
щеки, в ее ясные очи валил пар от русских щей; а перед нею
неопрятные остатки самой нехитрой, но самой сытной пищи;
тесный столик, уставленный измаранными тарелками, и
человеческий рот, который все ест да ест, не скажет милого
слова, не поцелует ручки; перед нею покраснелый Андрей
Иванович, его отяжелелая особа и его лукавые, пристальные,
непостижимые взгляды. Мерно поднимал он их на нее, долго
останавливал на ней, точно искал в вечно прекрасном лице
какого-нибудь выражения врасплох, какой-нубудь тонкой
черты, где виднее душа. Жена портила картину, мужу
следовало быть наедине с этим обедом. Жена убежала. Муж
приподнялся и помолился.
II
На плечах у Андрея Ивановича был тот же бухарский халат,
та же сальная свеча догорала в его кабинете, и такая ж
ночь светилась под окном. Воротился вчерашний час, все
явилось на смотр в прежнем виде; опять старая сказка,
опять гранит, ангел и месяц; опять, куда ни взгляни, нет
средства смотреть: все великолепно, очаровательно,
чудно!.. Петербург стоял на том же месте, морские волны не
смыли его, ни одна из них не вспрыгнула на берег, а Андрей
Иванович сумел перетерпеть кораблекрушение. Петербург был
тот же - чиновник переменился. Кипа бумаг лежала еще тут,
перёд ним, да уж ему до них не было дела. Он не сидел, он
не писал, он просто ходил. Это беззаботное препровождение
времени предполагает или много денег, или бунт страсти, а
так как мы видели, что по деньгам нельзя оставить Андрея
Ивановича в подозрении, то следует думать, что у него
кипела душа. Впрочем, он не выходил из границ. Даже в этом
непривычном состоянии не позволял себе никакого своеволия,
никаких порывов, которые б разноречили с его зрелыми
летами и с его прошедшим миролюбием. Все движенья
мятежного Андрея Ивановича были разумны, проникнуты опытом
жизни и знанием человеческого сердца. Так, например, он
вдруг останавливался по середине комнаты, правую руку, то
есть кончики пальцев, клал за пазуху халата, левую
закладывал на поясницу, нагибал голову со всем станом
немного вперед и, потупив глаза, держался в этом
почтительном положении несколько минут. То стоял он немым,
то шевелил губами, как будто произносил речь, как будто
украл из классической трагедии монолог наперсника; но и
его, как наперсников, нельзя было расслышать: глубина
смиренья или пыл чувства задушали звуки голоса. Потом, это
ему не нравилось, он опускал руки, как солдат, как солдат
вытягивался с тою только разницей, что не отменял
наклоненья головы и потупленных глаз. Правда, пробовал он
приподнять голову, вскинуть глаза, выдвинуть одну ногу, но
это ему не удавалось, к этому не было у него призванья. А
между тем сияла бледная ночь, а между тем широкие полосы
света и тени падали с неба на громадные созданья человека.
Все было близко, что льстит гордости, что убеждает нас в
прочности наших строений, все, от чего исчезает земля под
ногами. Но иные тем охотнее припадают к ней, чем больше
величия у них под боком. Долго переходил Андрей Иванович
из одного положения в другое, долго вырабатывал из себя
статую, согласную с его идеей и с требованьями века, долго
трудился оп обдуманно, отчетливо, без опрометчивости, -
дьявольское наваждение коверкало его члены в ночное время,
когда люди или спят, или пишут. Дорого ему стоило это. Он
не учился танцевать. Тело его не было выломано и
приготовлено искусством для всяких театральных положений.
Андрея Ивановича бросило в краску, у Андрея Ивановича
откуда ни взялась живость молодости. Бывало, с середины
комнаты до письменного стола он пройдет чинно и сделает
пять крошечных шагов. Теперь это расстояние вместилось в
один огромный шаг. Растрепался халат на его груди, и,
может быть, в первый раз сверкнули степенные глаза. Он
опомнился, он взглянул на свои бумаги, он с раскаяньем
блудного сына кинулся к ним: сколько часов погублено в
праздности, в действиях законопротивных, отдано на
съеденье бог знает каким преступным мыслям!.. Горячая
жажда честной работы проснулась в нем, жажда труда все-
таки почтенного, который до сих пор кормил его без укориз
ны!.. с необыкновенной жадностью рылись его руки в бума
гах, точно скупой между куч золота не досчитывался червон
ца!.. Наконец он вытащил лист самой лучшей почтовой бума
ги, поднес к свече, полюбовался произведением петергофской
фабрики и сел. Минутный пыл прошел, обычный свет рас
пространился по его лицу, как лучи утра по небу. Андрей
Иванович может писать неправильно, но сидит за письмом
всегда в правильном состоянии души. Андрей Иванович не
пишет очертя голову. Почтовая бумага была положена к сто
роне, перед ним лежала серая: уже на волос от нее шевели
лось его перо, он наклонялся к ней, отшатывался от нее и
не спускал с нее глаз, заглядывал то справа, то слева, а
все не решался приступить. Опять странность, то ли было
прежде! прежде писанье текло у него как по маслу. Наконец
сомнения прекратились, начало сделано, но и тут беда: не
успевало слово явиться на бумаге, как он медленно, важно и
без малейшего негодованья зачеркивал его. Куда девался
золотой век переписыванья? Завтра спросят у Андрея Иванови
ча: Перебелили вы? -а он уже не скажет: Перебелил ;
Андрей Иванович не перебеливает, Андрей Иванович сочи
няет. После каждой строки, которая оставалась неопорочен
ною, которая была ему по душе, он чуть-чуть, самым нежным
образом повертывал голову и немного искоса взглядывал- на
дверь: из-за нее волшебной невидимкой налетало на него
бесплотное вдохновение, за нею хранилась эта казна, откуда
можно брать, без позволения начальства, сокровища дорогих
мыслей и ярких слов,
III
Едва солнце стало подниматься из-за Невы, как Андрей
Иванович вылетел па улицу. Так еще было рано, что обще
ство, которое нашел он там, не совсем приличествовало его
званию. Охтянка с кувшинами молока, чухна в одноколке,
повара с дач за припасами, солдаты на смену и ни одной
чиновной особы! Не с кем было разделить время, встрепать
восход дневного светила, некому поклониться, а найти зна
комое лицо, уверить себя, что оно точно знакомо и раскла
няться с ним хоть издали, кто не знает, как это необходимо
и на воздухе и в четырех стенах? Честолюбие ведет не к доб
ру: чем выше сан, тем скучнее, тем больше становится около
вас этих чумных, с которыми не следует вам связываться.
Чиновник должен бы испытать тут весь ужас одиночества, всю
неприятность быть на улице, когда она полна разночинцами;
но он шел скоро, ему некогда было рассуждать, он спешил к
цели и щупал только боковой карман мундирного фрака,
желая, вероятно, унять биенье сердца или осведомиться, не
выскочил ли его бумажник в Неву. Под мышкой у него не было
портфеля, даже курьеры с чемоданами бумаг, когда
попадались ему навстречу, не привлекали его вниманья: так
охолодел он к своему ремеслу. Петербург просыпался весело:
казалось, что никто в нем не встанет с постели левой
ногой; несколько лучей солнца - и все изменилось: река,
камни, люди и чугун - все, кроме Андрея Ивановича. Он один
находился еще под влиянием месяца и продолжал грозную
ночь. Лицо его лоснилось, глаза съежились, фрак походил на
халат, а палка на перо. Он не смотрел никуда, его ноги
выбирали сами дорогу, он проносился по зеркалу тротуаров,
как дух, которого не может согреть солнце, освежить запах
моря и порадовать только что выметенная улица. Ему негде
было постоять, некуда прислониться, все здания отталкивали
его, прелестное утро гнало отовсюду, потому что он не
оставил ничего у себя дома, ничего не спрятал в своем
кабинете, а вынес на площадь все имущество своей души, ее
заботы, замыслы, надежды, вынес целую ночь свою. Она вся
была с ним, четко отпечатанная в его чертах. И Петербург
отказывался от него, люди не признавали его за брата, он
каким-то отверженным колесил по городу и нигде не встречал
второго себя, нигде не осталось унылых следов ночи, ни
одного предмета, истерзанного ее привиденьями, ни одного
лица, измятого бессонницей. У него под глазами богатая
столица отвечала на все требованья других; другие находили
тотчас, что им по сердцу: там везлись припасы, которые
съедятся, там бумаги, которые прочтутся. Петербург
бодрствовал, Петербург служил, Петербург ел уже. Какое ему
дело до чужой ночи! он и своей не помнит, где ему отыскать
ее теперь в глубоких безднах родного моря? С минуты на
минуту город жаднее кидался на рынки и становился не
сноснее; едва Андрей Иванович успевал подойти к дому, -
дом просыпался, изо всех окон выглядывали какие-то лица,
из каждой двери высыпали на улицу неугомонные нужды, новое
движенье, новый шум, все это прибавлялось, росло, и крик
новорожденного дня сильнее да сильнее преследовал
несчастного. Зачем выскочил он из-под своего тихого крова?
скоро не найти ему места, скоро лучи солнца заглянут во
все закоулки и бросятся ему под ноги. Он торопится
предупредить этот блеск, вредный для зрения, и вдруг, в
пылу убийственного эгоизма образованной столицы, наткнулся
на что-то однородное с собою, встретил сочувствие, нашел
дом, для которого, как и для него, утро еще не наступило,
дом, который спал. Ни на кровле, ни на окнах не было ни
одной ослепительной полоски, солнце не попортило еще
дикого гранита, дом стоял весь в тени, был неприступен,
важен и велик. Только сердце юноши могло обхватить его и
самое молодое воображение подняться выше. Андрей Иванович
стал как вкопанный, глаза его уперлись в стену, не смея
разгуляться по ее огромной площади, которая была ему не по
чину и не под лета. Обязанный службой и семейством, он
присмирел, сморщился. Бедность, красавица жена и почти
пятидесятилетний возраст на плечах придавили его к земле.
Дом был построен крепко, ни туда, ни оттуда, казалось, ни
входа, ни выхода, казалось, там или много было дела, или
уж ровно ничего. Какое ж сношение у человека, стоявшего
под открытым небом, с человеком, закупоренным в этих
стенах? Сквозь плотную массу их нельзя разговаривать,
ничего не слышна, а Андрей Иванович и не думал идти прочь;
напротив, он расположился, как дома, опять схватился за
карман, полез за пазуху, потом, конечно для большего
удостоверения, цело ли все, вынул пакет и начал ворочать
его. Таких пакетов мы не умеем делать в Москве. Впрочем,
этот не пример: он так тщательно был запечатан, из такой
роскошной бумаги, к тому же так сохранен, что даже буря
души не измяла и не запачкала его!.. Кто не догадается,
wrn тут было одно из первых сочинений Андрея Ивановича?
игрушка его воображенья, незаконный плод его ночи! Тонина
пакета показывала, что он пишет широкой кистью и
набрасывает только главные черты. Почтительно обращались
его пальцы с таинственным пакетом, как будто предвидели,
что до него удостоят прикоснуться другие руки; как будто в
нем хранились самые нежные чувства, излитые в самых нежных
стихах. Но стихи дело не офицерское, на это есть поэты;
чиновник, что ни принимался писать, а верно, написал
просьбу. Такое предположение было сообразнее с сущностью
обстоятельств, тем более, что он едва не на цыпочках
ступил на крыльцо и вошел в сени. Перед ним лестница, да
куда ведет она? над ним свод, да его не достанешь. Никто
не загораживает дороги, а идти страшно, а врожденное
чувство шепчет: Ни шагу вперед . В таком положении
находились богатыри перед очарованными замками: сражаться
не с кем, нет ни души, только в воздухе раздается чей-то
