испугался б самого себя.
Долго пришлось ему томиться в пустыне приемной.
- Пожалуйте, - сказали и ему.
И для него отворилась дверь.
Андрей Иванович был не философ. Он в продолжение жизни
не работал над своей душой, чтоб приучить ее к
хладнокровному созерцанию человеческого величия. Он даже
под старость не верил еще, что все это суета. Ему некогда
было упражняться в мужестве и не у кого учиться не
устрашимости. В статской службе не то что в военной, все
одни перья, нет ни пуль, ни ядер, нет охотников лезть гру
дью вперед и хоть одному да вспрыгнуть на батарею, а по
тому и не настоит особенной надобности храбриться. Андрей
Иванович не бился головой об стену, чтоб лично для себя,
из собственного удовольствия вырвать с корнем из своей
груди какое-нибудь непристойное чувство: он, по примеру
других, пускал свое сердце на волю божью, это негодное
сердце, которое становится шире в присутствии четырнадца
того класса и ежится перед генералом. Следовательно, можно
вообразить, в каком положении находились его руки, ноги,
глаза, целый стан, целый образ божий, когда он шагнул в
дверь и очутился в генеральской атмосфере. Перед ним также
кабинет, также приют труда, но в другом роде. Солнце
светило в огромные окна. Что-то веселое, какая-то радость
оживляла угрюмую картину богатства. Не одни люди убрали
этот кабинет, само небо было к нему милостивей, чем к ка
бинету подчиненного, и посылало для освещения гораздо
больше лучей. Посередине стоял длинный стол, уложенный
книгами и бумагами. Много блистало на нем подсвечников с
разными выдумками в пользу драгоценного зрения, много
затей для каждой прихоти и ответов на каждую мысль. Не
отодвигаясь от него, не шевелясь с кресел, можно было все
счесть, все смерить, все узнать, обо всем справиться, про
глотить вкратце всю премудрость человека, всю подноготную
важных занятий и выйти на божий свет в полном вооружении,
как Минерва из головы Юпитера. Чего не поймешь, можно было
велеть, чтоб поняли; чего не захочешь понять, потому что
иногда длинно, велишь сделать извлечение. Всякий лист
бумаги написан четко, черными чернилами; какая вещь ни
попадется под руку, все это перламутр, золото, все это из
Англии да из Франции, так что по чувству приличия тут
неловко бы беседовать о народности. Ландкарты французские,
книги французские, гравюры, литографии французские, ковер
английский; с первого взгляда русского только и было, что
Андрей Иванович, да и тот находился в таком не
национальном расположении духа, что со страху мог легко
заговорить по-иностранному. На столе стояли еще велико
лепные часы и портрет женщины, которая своими чертами
одушевляла, вероятно, работу. Приятно в начальнике излия
ние чувствительности; приятно, когда над сухим и часто бес
человечным трудом мужчины носится женский образ, не от
летает добрый ангел. Кто входил, тому нельзя было видеть
портрета. Андрей Иванович сделал шаг, ступил на мягкий
ковер и занял своей особой такое маленькое пространство,
что, если б взглянули тут на него последователи Мальтуса,
то согласились бы, что, как люди ни размножайся, им ни
когда не будет очень тесно. Эта робость, это смущение, это
чинопочитание, которые он внес с собою в комнату, не по
давили, однако ж, в нем природного инстинкта. Что ни про
исходило у него на душе, а он не растерялся, он
дебютировал и между тем отгадал чувством, где что
находится в этой неведомой стороне, куда следует при входе
обернуться, в какой угол направить глаза. Положим, что
картины, бюсты, произведения искусства не могли ослепить
его, положим, что он был не женщина и не мог ни на секунду
заняться безделками роскоши, но какой же дух шепнул ему:
не гляди ни минуты на готические кресла, стоящие перед
столом, не соблазняйся ничем, что тебе представится, не
ищи себе подобного на том месте, где вечно находил ты
пишущих людей, а взгляни прямехонько направо, там, в дали,
в глубине... он то и сделал; мысль и луч его глаза, как
самая меткая пуля, отправились тотчас в цель, упали как
молния на главный предмет и в одно мгновение встретились с
бархатным сюртуком и человеческой спиною. Хозяин кабинета
писал стоя. Присутствие нового лица не обеспокоило его. Он
продолжал писать. Андрей Иванович бледнел, лицо его
сливалось с белым галстуком, а тело с воздухом, потому что
ни того, ни другого вовсе не было слышно. Час от часу
становилось ему страшнее. Молчанье вещь ужасная. Мы б
перестали бояться зверей, если б они хоть немножко
разговаривали.
Вдруг из-за спины послышалось:
- Что вам угодно от меня?
Хотя Андрей Иванович не принадлежал к числу тех, которые
смиренно отказываются от всякой деятельности и, вопреки
своему призванью, погребают себя в праздности и ни
чтожестве, только б не пришлось им беседовать с чьей-ни
будь спиною, однако ж этот спинной вопрос смешал и его.
- Ваше превосходительство, - проговорил он, бог знает
ужо каким голосом и запнулся. Опять последовало молчанье.
Начальник положил перо и оборотился. Это был мужчина
среднего роста, лот сорока, с привлекательной осанкой, с
благородным выражением в лице. Его черты, пега его дви
жений показывали человека, мастерски воспитанного, высо
кообразованного, человека, принадлежащего большому дому,
отборному обществу, мировым идеям. Оп был так изящен, что,
верно, не видывал в глаза ни одного мужика, и если при
самом начале оказал неважному человеку маленькую неучти
вость, то это была не его вина: занятия, власть, привычка,
обстоятельства, да и сами подчиненные... Он пошел к столу,
приятно разгоряченный своей работой, пошел важно, не
брежно, в забытьи, а Андрей Иванович в это время твердил у
дверей урок той мучительной ночи, когда клал за пазуху
кончики пальцев и вытягивался, как солдат; Андрей Иванович
превлатился в магнитную стрелку и тихо, неприметно, не
двигаясь с места, все вертелся к своему дорогому северу по
пословице: где мило - там глаза, но напрасно. Он не мог
добиться, чтоб заметили его. Природа назло ему сотворила
его добродетельным, дала силы помогать многим, когда они
ничего не делают, и не дала средств мешать им, когда они
заняты. Хозяин кабинета прохаживался, нюхал табак, смотрел
в потолок, то мерил глазами своего гостя, то наблюдал его
лоб, то гляделся в его пуговицу, словом был чрезвычайно
милостив, только молчал.
Андрей Иванович, конечно, догадывался, что такой
скромности требуют дела службы, не терпящие отлага
тельства.
- Да что ж вы молчите? - спросил начальник с живостию,
которая показывала, что он вспомнил свою обязанность и
почувствовал, наконец, надобность выгнать Андрея
Ивановича.
- Ваше превосходительство, - проговорил этот во второй
раз и впал в уныние. Приятно быть причиной такого страха,
приятно стоять перед тем, у кого от вас не ворочается
язык. Важные мысли, бремя занятий, гордость сана слетели с
лица начальника; он облокотился о стол и как-то
разнежился;
тело его сделалось гибче, глаза добрее, он быстро
перешел от совершенного пренебрежения к ласковому вниманью
и вежливо обратился к Андрею Ивановичу, как будто сжалился
над ним или узнал в нем старого знакомого, за которого
мучает совесть.
- Да таким образом я никогда не добьюсь, зачем выпросили
меня видеть; я занят, вы, пожалуйста, не держите ж меня,
скажите.
- Ваше превосходительство, я служил...
- Что ж, разве вы не довольны службой? - Начальник сел,
повалился на спинку готических кресел, вывернул ладони и,
зевая от усталости, вытянулся.
- Помилуйте, ваше превосходительство, как можно быть
недовольным!.. я хотел доложить, что служу почти тридцать
лет...
- Ну хорошо, что ж далее?
По мере того как начальник становился добрее, терпеливее
и вникал в нужды своего подчиненного, по мере того этот
делался развязней. Руки у него начинали при ином слове
отделяться от стана, в глазах замечалась дерзость, ноги
выходили из границ.
- Ваше превосходительство, я по мере сил трудился и
тружусь; я довольствовался куском хлеба, другие получали,
может быть, за службу более, но я думал: бог с ними, толь
ко б быть сыту да по мере возможности быть полезну, а там
что бог даст.
Такой нравственный образ воззрения на вещи поставил
начальника в положение известного Отелло, когда этот спра
шивал у своего друга: к чему клонится речь сия? душа его,
видимо, начинала возвращаться в то первобытное состояние,
в котором поворачивала спину, но Андрей Иванович уже
подрумянился.
- Ваше превосходительство, - сказал он с небольшим на
пором голоса, и этот титул был уже не просто учтивость или
подобострастие, а риторическая фигура повторения, чтоб
усилить речь. - Я на службе дожил до седых волос, имел
счастие получить эти знаки отличия, первый приходил в от
деление, последний уходил, дома не имел времени пропустить
в горло куска хлеба, не знал ночей, все умирал над делом и
не жаловался, да и на меня никто не пожалуется;
теперь же пришлось высказать правду, неволя говорит,
ваше превосходительство.
- Да что ж она говорит? - вскрикнул начальник полу
сердито; но чиновник пришел уже в такое нервное состояние,
что не мог оробеть. Как лошадь, которая закусила удила,
как трус, которого вывели из терпения, он сам вскрикнул в
том же тоне:
- Ваше превосходительство, вы меня обидели, чувстви
тельно обидели.
Начальник встал, смерил его глазами с ног до головы и
взглянул пристально ему в лицо, как будто хотел дознаться,
кто перед ним, - великий человек или безумный. Дерзкое
обвинение, едкие слова правды или наглость лжи изумили
его, он потерялся и, точно не знал, что делает, с кем
говорит, спросил тихо, рассеянно:
- Чем?
Андрей Иванович улыбнулся и горько и зло.
- Гм!.. чем? вы не знаете!.. У нашего брата в жизни
какая цель? было бы, как придешь домой, где отогреться,
угол, где прилечь, да было бы с кем перемолвить слово, раз
делить пополам горе и бедность, ваше превосходительство,
грех не пощадить седых волос, отнять у нищего рубашку; у
вас столько денег, что, если их разделить по нашей братьи
чиновникам, так каждому придется вдоволь; в этой одной
комнате столько сокровищ, что тысяча таких, как я, завтра
б... вам мало!.. да, боже мой, возьмите себе все, деньги,
почести, я одной милости прошу, я прошу немногого, оставь
те мне под старость мою милую жену.
Слезы брызнули из глаз Андрея Ивановича. Слезы трогают,
слезы Льстят, слезы уверяют вас, что вы богатырь, а что
другой ребенок; слезы сильное оружие, оттого-то с женщина
ми и не должно сражаться.
Андрей Иванович воспользовался своим расположением к
чувствительности.
- Ты сумасшедший, - сказал начальник довольно умеренно.
- Нет, ваше превосходительство, я в полном уме, но есть
отчего сойти!.. в чем моя вина? что у меня жена молода,
что у меня жена красавица! я все знаю, она бредит вами...
вы б вечером, когда ложитесь в постель покойны, счастливы,
богаты, в чинах, вы б спросили, что он делает, что делает
бедный человек, у которого, если вы захотите, не будет
завтра ни постели, ни куска хлеба!.. Бывают такие тихие
ночи, что, кажется, нет никого на земле, кто б не спал
приятно, а мне приходится бежать из дома, кинуться в Неву
или разбить голову о какой-нибудь памятник; а я ворочаюсь,
не знаю, на какой бок лечь, а я слушаю, как она во сне
повторяет беспрестанно имя вашего превосходительства.
- Да что ты? откуда ты? с чего ты взял? - вскрикнул
начальник. У него в голосе слышались уже отзывы той бури,
которая копилась в душе. Он невинен, сказал бы один; он
изучил дела и знает, что ни в каком случае не должно
