секретаря хлопобудов, - днем я нигде не мог застать вас. А мы
договорились...
- Хорошо, - сухо сказал Данилов, - я приму ваше предложение. Хотел
бы, чтобы вы учли, что мое согласие вызвано вовсе не вашими (он чуть было
не произнес "угрозами", но рядом была Наташа)... условиями... Нет, причина
тут в определенной моей корысти.
- Я очень рад, - сказал секретарь. - Я сейчас же сообщу Облакову.
Желательна ваша встреча с ним. Позже мы обговорим место и время встречи.
Данилов повесил трубку. Подумал: "Валяйте, сообщайте. Потом сами не
будете рады". Он ждал вопросов Наташи. Она ни о чем не спросила.
Сегодня, на вечернем спектакле, большая люстра снова смущала его.
Дома он обходил легкую немецкую люстру с тремя рожками. "Да что я! - ругал
себя Данилов. - Как напуганный баран..."
47
Он и еще несколько дней с опаской поглядывал на люстры. Даже плоские
люминесцентные светильники тревожили его. Потом стал спокойнее. Та,
растворившая его, люстра понемногу отдалялась, уходила в сон. Края щели
как будто бы смыкались.
Данилов отправил вежливые письма в Госстрах и в милицию, старшему
лейтенанту Несынову. Просил извинения за хлопоты, к которым он вынудил
милицию, и сообщал, что, по всей вероятности, ему подбросили украденный
инструмент. Он понимал, что у старшего лейтенанта тут же возникнут
вопросы: "Как же это подбросили в запертую квартиру и почему?" Данилов без
всякой радости ждал звонка из милиции или вызова к следователю, но шли
дни, а его не вызывали.
Встретился Данилов в Настасьинском переулке с Облаковым и лучшими
умами хлопобудов. Держался с ними строго, заявил, что они ошибаются, строя
на его счет какие-то фантастические предположения, впрочем, это их дело.
Его же они заинтересовали, оттого он и согласился сотрудничать с ними,
хотя и не очень понимает, какая им от него будет польза. Может,
музыкальная консультация? Хлопобуды вели себя деликатно, сдержанно. Давали
понять, что они знают, какая и когда будет польза. Приглядывались к нему.
И было видно, что они люди трезвых мыслей и чувств, не слишком верят
чьим-то сведениям или подозрениям насчет него. Но не прочь были бы им и
поверить. ("А вдруг это озорство Ростовцева?" - подумал Данилов. Позже,
встретив Ростовцева, Данилов спросил румяного шутника, не представил ли он
его Облакову особенной личностью? Нет, чего не было, того не было.)
- Да, - сказал Данилов, расставаясь с хлопобудами. - Чуть было не
забыл. Никаких выгод я не ищу. Ну, только книги... А вот рецензий, хороших
гастролей и прочего мне не надо. То есть не надо мне мешать, как случалось
в последние недели, но и способствовать чему-либо в моей судьбе не
следует.
- Хорошо, - сказал Облаков.
Сказать-то он сказал, однако виолончелист Туруканов, очнувшийся от
потрясения с монреальскими галстуками или забывший о нем, через несколько
дней подошел к Данилову и, намекая на нечто им двоим известное, говорил с
ним почтительно, даже заискивающе. Один из дирижеров, кого Клавдия видела
в очереди в Настасьинском переулке, раскланивался с Даниловым теперь куда
приветливее, чем прежде. Выяснилось, что и на гастроли в Италию Данилов
поедет. И критик Зыбалов прислал Данилову письмо, извинялся, что не
упомянул фамилию Данилова в газете, сообщал, что его игра на альте ему
очень понравилась, что она выше музыки Переслегина, а впрочем, и симфонию
Переслегина он хотел бы услышать снова, чтобы оценить ее объективнее.
Клавдия же подкараулила Данилова вечером у входа в театр и набросилась на
него с упреками. Что же он ее водил за нос, упрашивая о записи в очередь!
- Из-за чего они тебя пригласили?
- Я сам не понимаю, из-за чего, - сказал Данилов.
- Не лги мне! Ты им понадобился?
- Им нужен музыкальный консультант. Вдруг придется читать ноты или
оценивать песни.
- Музыкантов тысячи, лауреатов сотни, а позвали тебя. За какие
заслуги позвали тебя?
- Что ты на меня напала? - сказал Данилов.
- Ты не увиливай от ответа!
- Я не могу ничего объяснить тебе, - сказал Данилов строго. - Я не
волен.
Эти слова сразу же успокоили Клавдию Петровну. Теперь она смотрела на
Данилова с тихим интересом. И радость была а ее глазах.
- Надеюсь, что ты не забудешь, кто я тебе.
- А кто ты мне?
- Данилов, не надо... Ты знаешь, кто я тебе.
- По-моему, ты начинаешь питать ложные надежды. К тому же ты имеешь в
очереди куда больше возможностей, чем я.
- Хорошо, - быстро сказала Клавдия, как бы соглашаясь с ним, словно
он был одержим бредовой идеей и что же раздражать больного. Потом она все
же не выдержала: - А ты, оказывается, вон какой загадочный. Только
прикидываешься простаком и бестолочью...
- Извини, Клавдия, - сказал Данилов. - У меня спектакль. Загадки же
мои ты давно могла бы разгадать.
- Может быть, я была слепая... - уже следуя к двери, он услышал
печальные слова. Данилов даже остановился в удивлении. Посмотрел на
Клавдию. Однако свет не падал на ее лицо...
Играл он в те дни много, играл с жадностью.
Играл на Альбани и на простом альте.
Играл Данилов и дома и в театре. Играл в яме с упоением даже музыку
опер и балетов, какую прежде считал для себя чужой. Теперь у него было
желание войти внутрь этой музыки без чувства превосходства над ней и ее
композитором, понять намерения и логику композитора и обрести в музыке,
пусть так и оставшейся ему чужой, свободу мастера, которому подвластна
любая музыка ("Ну не мастера, а мастерового", - скромничал при этом
Данилов). В вещах, им любимых, он, как ему казалось, такой свободы достиг.
Или уже достигал ее без особенных усилий и напряжений. То есть эти усилия
и напряжения были в его музыке всегда, десятки лет, и были порой
мучительными, сейчас же они словно истаивали, звуки рождались сами собой.
Данилов помнил слова Асафьева: "В конце концов, техника есть умение делать
то, что хочется. Но на всякое хотение есть терпение..." Выходило, что он,
Данилов, во всем поспешный и непоседливый, в занятиях музыкой был именно
терпеливым. И кое-чего добился.
Дома он играл вещи наиболее трудные для альта, и они получались. Он и
прежде не раз играл их, и прежде бывали удачи, но теперь Данилов полагал,
что мышление его альта (или альтов), выражения чувств инструментом стали
более точными и близкими к правде. И тембром звучания и произношением
инструментов Данилов часто оставался доволен. И будто бы забыл, каким
неуверенным неудачником, каким ругателем самого себя он был в пору
репетиций симфонии Переслегина и потом, после концерта.
Ему казалось, что теперь у него словно подготовительный период. Будто
впереди у него - прорыв. Будь он белее рациональной личностью, он бы
вычислил варианты этого прорыва, а то и "проиграл" бы их в мыслях,
вынуждая себя к поступкам. Но тогда бы он был другой Данилов.
Все чаще он думал о своей внутренней музыке. Ведь пока она звучит
лишь внутри него - это своего рода тишизм. А что, если взять альт и
попробовать... Но не будет ли тут нарушение его принципа - не использовать
в музыке особенных возможностей? Нет, считал Данилов, он сам придумал
приемы музыкального мышления (при этом, опираясь на опыт именно земной
музыки, что было немаловажно), никому он тут ни в чем не обязан и не
применял никаких неземных средств. Стало быть, его условие не нарушено.
Исследователи не поняли его музыки, ну и ладно (или поняли?). А от людей
он ничего не собирался скрывать или утаивать. Наоборот, он имел
потребность выразить перед людьми самого себя. Он хотел им говорить о
своем отношении к миру и жизни. Слова ему не стали бы помощниками. Смычок
и альт - другое дело. К тому же, пользуясь созданными им приемами, он мог
мыслить и переживать прямо в присутствии слушателей (хотя бы и в
присутствии одного слушателя), не обращаясь к чужой музыке, а - своей
музыкой. Он импровизировал бы. К импровизациям же, когда-то обычным,
теперь в серьезной музыке почти забытым, его тянуло.
Но он говорил себе, что желает именно мыслить альтом и выражать им
чувства - и потому импровизировать, а не потому, что желает показать свою
виртуозность и не потому, что в нем пробудился композитор. Он, конечно, не
исключал возможности, что вдруг - когда-нибудь! - примется писать музыку,
- в консерваторскую пору он увлекался и композицией, потом все забросил, а
тогда сочинил десятки пьес, каждый день занимался упражнениями по
контрапункту (семьдесят фуг в месяц), гармоническим анализом,
сольфеджио... Нет, теперь он никак не мог назвать свои импровизации (а он
на них, в конце концов, отважился) сочинением музыки. Нот исполненного
Данилов не записывал, прозвучавшую в его квартире (Наташи в те часы не
было) музыку не повторял. Да и противоестественным казалось ему заучивать
собственные мысли наизусть.
И все же Данилов не удержался и дважды записал свою музыку на
магнитофон. Хотел послушать ее как бы из зала. Прослушав, ходил
взволнованный. Но все это было не то! Иногда он злился на альт. А чаще на
самого себя. В той своей, мысленной, музыке он был сумасшедше богат: весь
звуковой материал, который существовал в природе и в изобретениях людей,
все инструменты, и забытые, и сегодняшние, и будущие, весь мелос мира -
все было к его услугам, звукосочетания рождались мгновенно и любые. Теперь
же он имел один альт, пусть и Альбани, но альт! Что он мог!
Данилов отчаивался, считал, что никакие мысли и никакие чувства
подлинно он не сможет выразить альтом, что его звуки еще косноязычнее
слов. Но и бросить свои импровизации не мог. Играл и играл снова. Говорил
себе: отчаивается он оттого, что избаловал себя мысленной музыкой. Теперь
же пусть рассчитывает лишь на себя и на альт. И пусть не прибедняется.
Техника у него сейчас отменная. И следует не заниматься самоедством, а
следует дерзать, коли в этом у него есть потребность. Возможности альта
далеко не исчерпаны. Это не оркестр, но это альт.
Однажды он играл Наташе. Наташа хвалила Данилова, хотя и сказала, что
музыка для нее не совсем привычная. А потом, когда к нему в Останкино
зашел Переслегин, Данилов решился играть и перед ним. Объяснил ему, что за
музыку он просит выслушать. Данилов играл минуты четыре, нервничал, мысли
его были скорые и отрывочные, музыка вышла резкая, бегущая куда-то, иногда
и с прыжками, колкая, порой словно бы с заиканиями, случались в ней паузы
- как бы остановки мыслей, такты шли неравномерные, движение по вертикали
было своеобразное.
- Интересно! - сказал Переслегин. - На самом деле интересно. Играете
вы сильно. Что делает ваш альт! А музыка похожа на вас. Нет, вы не всегда
такой. Но иногда таким бываете. И не было в вашей вещи банальности.
- А не кажется вам, - осторожно спросил Данилов, - что я нарушил
много правил?
- Ну нарушили! Но это правила учебников! Да и сколько новых правил
уже возникало в двадцатом веке. И сколько еще возникнет. Ритмы, интонации,
мелодии, да и самые звуки наших дней особенные, что же бояться нарушения
правил! Какие удобны вам теперь средства выражения, такие и используйте.
Людям вы будете дороги, если скажете свое. А не повторите произнесенное. А
у вас свой язык, это видно и по одной фразе.
Переслегин, похоже, убеждал сейчас не только Данилова, но и самого
себя.
- Ведь жизнь действительно особенная, новая, зачем же ее в музыке
укладывать в якобы обязательные формы? Вы нарушили правила? Но я слышал не
опыт с нарушениями, а музыку, при этом близкую мне, живущему в семидесятые
