на территории Панновала, ты заплатил бы смертью. Что ты на это скажешь?
Юлий почувствовал, что его бьет озноб. Он совсем не ожидал такого
поворота событий.
- Мне нечего сказать.
- Очень хорошо. Ты не сможешь быть священником, пока эта вина лежит
на твоей совести. Ты должен сознаться в своем преступлении. Ты будешь
брошен в одиночную камеру, пока не заговоришь.
Капитан Эброн хлопнул в ладоши. Вошли два солдата и грубо схватили
Юлия. Он несколько мгновений сопротивлялся, оценивая их силу, но когда ему
резко заломили руки назад, он позволил увести себя.
Да, - подумал он. - Святилище полно священников и солдат. Ловко они
меня провели. Какой я дурак, что попал им в лапы.
Он вовсе забыл о тех двух господах. Двойное убийство тяжелым камнем
лежало у него на сердце, хотя он пытался оправдаться перед собой,
напоминая, что они тоже пытались убить его. Не одну ночь он, лежа в своей
постели в Вакке и устремив взор в потолок, видел перед собой того
господина, который старался подняться и вырвать копье из своих
внутренностей.
Камера была маленькая, сырая, темная.
Когда он немного пришел в себя, он стал осторожно обшаривать все
вокруг. Но в камере, кроме зловонной сточной канавы и низкой скамьи для
спанья, ничего не было. Юлий уселся на скамью и закрыл лицо руками.
Ему дали достаточно времени, чтобы подумать. Его мысли в этой
непроницаемой тьме жили собственной жизнью, как будто были порождением
бредового состояния. Люди, которых он знал и которых не знал, сновали
вокруг, занимаясь своими таинственными делами.
- Мама! - закричал он.
Онесса стояла перед ним такой, какой она была до болезни - стройная и
сильная, со строгим длинным лицом, которое с готовностью расплывалось в
улыбке с едва приоткрывшимися губами. На ее плече была огромная вязанка
хвороста. Перед нею трусил выводок черных рогатых поросят. Небо было
ослепительно голубое, ярко светили Беталикс и Фреир. Онесса и Юлий шли по
тропинке из темного леса и были ослеплены ярким светом. Казалось, что
никогда они не видали такой пронзительной голубизны. Казалось, она
заполнила весь мир.
Перед ними было разрушенное здание, к которому примыкала лестница из
таких же полуразрушенных камней. Онесса бросила на землю вязанку хвороста
и почти бегом поднялась по лестнице. Она подняла вверх руку в перчатке. В
морозном воздухе прозвучала ее песня.
Редко видел Юлий свою мать в таком хорошем настроении. Почему он так
редко видел ее такой? Не смея задать вопрос прямо, но страстно желая
услышать ответ, или хотя бы слово, он спросил:
- Кто построил этот дом, мать?
- Он всегда стоял здесь. Он стар, как эти холмы.
- Но кто построил его?
- Не знаю. Может, отец моего отца, давным-давно. Наши предки были
великими людьми и у них были большие запасы зерна.
Эта легенда о величии его предков по материнской линии была давно
известна Юлию. Как и эта подробность о больших запасах зерна. Он поднялся
вверх по разрушенным ступеням и с трудом открыл неподдающуюся дверь. Когда
он вошел вовнутрь, придерживая плечом дверь, с пола поднялось облако
снега. Там было полно золотистого зерна, которого им всем хватит надолго.
И оно вдруг поползло к нему, огромные кучи стали перескакивать со
ступеньки на ступеньку. Из-под зерна показались два трупа, два мертвеца,
которые, широко раскрыв слепые глаза, потянулись к свету.
Он с криком вскочил на ноги и шагнул к дверям камеры. Он не мог
понять, откуда пришли эти страшные видения. Ведь не он же породил их.
Он подумал, тебе ли говорить о снах. Ты только сейчас вспомнил о
своей матери, ты ведь ни разу не сказал ей ласкового слова. И кажется ты
действительно ненавидел своего отца. Ведь ты даже был рад, когда фагоры
увели его.
Нет, просто тебя ожесточила жизнь. Ты стал жестоким, хитрым. Ты убил
двух торговцев. Что из тебя получится? Тебе лучше сознаться в убийстве и
положиться на волю божию.
Ты так мало знаешь жизнь, ты хочешь постичь весь мир. Акха должен
знать все. Его глаза видят все. А ты настолько ничтожен, что твоя жизнь -
не более, чем то странное ощущение, которое возникает, когда у тебя над
головой пролетает чилдрим.
Он удивился собственным мыслям. Наконец он стал бить кулаком в дверь.
Когда его вывели из камеры, он узнал, что пробыл в заточении всего
три дня.
В течение одного года и одного дня Юлий служил послушником в
Святилище. Ему не разрешали покидать пределы Святилища и он жил все это
время в келье. Он не знал, вместе или порознь плыли по небу Беталикс и
Фреир. Желание вновь увидеть белое безмолвие постепенно покидало его,
вытесняемое величественным полумраком Святилища.
Он сознался в убийстве. Наказания не последовало.
Худой седой священник с постоянно мигающими глазами, отец Сифанс, был
главным наставником Юлия и других послушников. Он сложил руки на груди и
сказал Юлию:
- Тот печальный случай с убийством канул в прошлое. И тем не менее ты
не должен забывать о нем, ибо забыв, ты станешь думать, что его никогда не
было. Все в этой жизни взаимосвязано, как связаны между собою пещеры
Панновала. Твой грех и твое желание служить Акхе составляют одно целое. Ты
думаешь, что только святость побуждает людей на службу Акхе? Не совсем
так. Грех, чувство вины тоже толкают людей на служение богу. Возлюби тьму
- и через свой грех ты примиришься с собственной ничтожностью.
Грех. Это слово в то время не сходило с уст отца Сифанса. Юлий как
завороженный ловил это слово, слетавшее с уст учителя, стараясь при этом
шевелить губами так, как это делал он. И оставшись один, он повторял
заданное, воспроизводил губами те же движения, которые наблюдал на губах
своего наставника.
У отца Сифанса были собственные покои, куда он удалялся после
занятий. Юлий же спал в общежитии вместе с другими послушниками. В отличие
от духовных отцов, им были запрещены любые развлечения - вино, песни,
женщины - все было под строгим запретом. А пища была попросту скудной. Она
выделялась из приношений богу Акха.
- Я не могу сосредоточиться, я голоден, - сказал однажды Юлий своему
наставнику.
- Голод - это всеобщее чувство. Не может же Акха накормить досыта
всех. Он защищает нас от враждебных сил.
- Что важнее, выживание или личность?
- Личность обладает значимостью в своих собственных глазах. А
поколениям принадлежит будущее.
Юлий постепенно постигал софистическую манеру рассуждать.
- Но поколения состоят из личностей.
- Поколения не являются суммой личностей. Они вбирают в себя надежды,
планы, историю, законы - и прежде всего преемственность. Они вбирают в
себя как прошлое, так и будущее. Акха не хочет иметь дела с индивидуумами,
поэтому личность должна быть приведена к полной покорности, и если
понадобится - уничтожена.
Довольно искусно духовный отец заставлял Юлия соглашаться. С одной
стороны, он должен обладать слепой верой, а с другой - ему необходим
трезвый разум. Ибо в своем многовековом существовании под землей обществу
были необходимы все виды защиты, и оно нуждалось как в молитве, так и в
рационалистическом мышлении. В священных песнопениях говорилось, что в
будущем Акха может потерпеть поражение в своем единоборстве с Вутрой, и
тогда мир будет объят небесным пламенем. Поэтому, чтобы избежать горения,
индивидуальность должна быть погашена.
Юлий шел по подземным залам, галереям, а новые мысли роем теснились в
его голове. Они полностью опрокидывали его прежнее понимание мира - и в
этом как раз и заключалась их прелесть, поскольку каждое новое
проникновение в суть вещей подчеркивало, насколько далеко ушел он от
прежнего невежества.
Среди всех своих лишений он вдруг обрел существенное наслаждение,
которое успокаивало его взбудораженную душу. Священники находили себе
дорогу в темном лабиринте ощупью, как бы читая стены. Как это делалось,
являлось великой тайной, в которую должны были со временем посвятить Юлия.
Но в подземных лабиринтах можно было ориентироваться по музыке,
услаждающей слух. Юлий по наивности думал, что слышит голос духов над
головой. Ему и в голову не приходило, что это была мелодия, издаваемая
однострунной врахой. И это не удивительно - ведь он никогда не видел
враху. А если это не духи, то вероятно, завывание ветра в расщелинах.
Свое наслаждение мелодией он хранил в такой тайне, что ни у кого не
спрашивал о слышимых им звуках, даже у своих товарищей-послушников, пока
однажды не оказался с Сифансом на церковной службе. Хор занимал важное
место в богослужении, и особенно монодия, когда один голос ввинчивался в
пустоту мрака. Но что больше всего полюбилось Юлию, так это звуки
инструментов Панновала.
Ничего подобного он не слышал на Перевале. Единственная музыка,
которую знали дикие племена - это рокот барабанов, постукивание костяшек,
хлопанье в ладони. Именно под влиянием этой волшебной музыки Юлий убедился
в реальности своей пробуждающейся духовной жизни. Одна мелодия в
особенности захватила его. Это была партия одного инструмента, который
звучал громче всех других, затем резко обрывался на одной высокой ноте, и
затихал.
Музыка почти заменила Юлию свет. Когда он говорил об этом со своими
товарищами-послушниками, то обнаружил, что они совсем не разделяли его
восторженность. Однако он понял, что в жизни послушников Акха занимал
больше места, чем в его собственной. Большинство послушников или любили,
или ненавидели Акха со дня своего рождения. Акха для них был составной
частью мироздания.
Когда Юлий в часы, отведенные для сна, старался разобраться во всех
этих загадках, он ощущал вину за то, что не был таким, как другие
послушники. Он любил музыку Акхи. Она была для него новым языком. Но ведь
музыка - это творение гения человека, а не?..
Когда он отметал одно сомнение, возникало другое. А как насчет языка
религии? Разве это не творение людей, подобных отцу Сифансу?
- Вера - это не спокойствие души, а томление духа, вечное томление.
Только Великая Битва является успокоением. - Что же, по крайней мере часть
вероучения была правдой.
Но вообще-то Юлий большей частью помалкивал и поддерживал лишь
поверхностное знакомство со своими товарищами.
Обучение послушники проходили в низком сыром туманном зале под
названием Расщелина. Иногда они пробирались туда в кромешной тьме, иногда
при свете чадящих фитилей, почти не дающих света, которые несли духовные
лица.
Каждое занятие кончалось тем, что священник клал руку на лоб
послушника, мял его, а затем делал характерный жест у виска, над чем
послушники смеялись в своей спальне. Пальцы у священников были грубые от
того, что они постоянно скользили по стенам, читая их при стремительном
передвижении по лабиринтам Святилища в кромешной тьме.
Каждый послушник сидел лицом к учителю на скамье причудливой формы,
сделанной из глиняных кирпичей. В каждой скамье был вырезан свой
собственный рисунок, который позволял легко отыскать ее в темноте.
Учитель сидел верхом на глиняном седле, слегка возвышаясь над
учениками.
По прошествии нескольких недель отец Сифанс впервые заговорил о
ереси. Он говорил низким голосом, постоянно покашливая. Верить неправильно
- это хуже, чем не верить вовсе. Юлий наклонился вперед. Он и Сифанс
сидели без света, но в соседнем помещении трепетало пламя, которое
освещало Сифанса сзади, образуя вокруг его головы туманно-желтый нимб, но
лицо учителя оставалось в тени. Черно-белое одеяние скрадывало очертания
