святыми, я действительно не знал, зачем я вставил недопечатанный
кладбищенский лист в машинку, щелкнул кареткой и, дойдя до пустого места,
отбил пять интервалов абзаца.
Бармен! Налейте на посошок - и счет, пожалуйста. Увы, мой доверчивый
друг, я направляюсь домой. Знаете ли, спать пора, опять же организм
ослаблен алкоголем и женщинами, тонкая нервная организация... Богема, чего
уж тут... А зачем, позвольте полюбопытствовать? Зачем вам знать, чем
кончилась эта душераздирающая рождественская история?! Вы же все равно не
хотите купить душу! Что? Продать? Ах, готовы продать душу за окончание...
Дешево, ничего не скажешь... Вы понимаете, чтобы продавать душу, ее надо,
как минимум, иметь. Плюс наличие желающего приобрести. И именно вашу.
А вот купить... Купить гораздо проще.
Для этого надо встать из-за машинки и открыть дверь маленькому
вежливому джентльмену. Потом выслушать коротенькую речь, просмотреть бланк
договора и подписаться. Вынужден вас разочаровать... Во всяком случае,
лично я подписывался чернилами. Фиолетовыми. Я же не донор, а писатель.
Пусть даже и липовый.
Маленький джентльмен предложил мне приобрести душу покойного Джимми
Дорсета. Привычки и склонности, умение говорить комплименты и умение
говорить гадости, Гавайи и Акапулько, торнадо и цунами, сволочную
потребность писать - но писать буду я, Лео Стоковски, буду заканчивать
последний роман, "Последний меч", столь необходимый работодателю - и если
спустя неделю я не допишу эпилог так, как сделал бы его Джимми Дорсет,
проданный мне с потрохами...
Да-с, молодой человек, я только что вернулся с похорон, я держал в
руках венок умершего коллеги (дважды коллеги, если можно так выразиться) и
отлично понимал смысл красноречивой паузы моего маленького вежливого
джентльмена.
Я понимал, я колебался - и я подписал. Широким жестом. Чернилами.
Фиолетовыми.
...Следующая неделя летела сумбурно и болезненно. Каждый день я
безуспешно пытался напиться, и привычной бутылки анисовой "Мастики" не
хватало даже на потерю координации. В постели постоянно валялись какие-то
беспорядочные дамы, табуны новоприобретенных друзей превращали квартиру в
эрзац-таверну для поношенных авантюристов: бросившегося на меня ревнивого
верзилу с синими костяшками пальцев увезли в реанимацию - проклятый Джимми
пил, не пьянея, любил без устали, дрался, как орангутан, и временами я с
трудом отдергивал руку от вожделенной упаковки моринала. Чистый лист
бумаги торчал из пишущей машинки, вернее, два листа под копирку, но всякий
раз я тихо отходил от клавиатуры, запирал кабинет, отгоняя от него
любопытных, не давая плоским словам лечь на плоскую бумагу. И снова нырял
в прибой чужого разгула - забыть, расслабиться, не помнить, не хотеть, не
бояться...
Когда я Бог знает каким образом сумел все же сосредоточиться, мой
маленький вежливый джентльмен уже стоял в коридоре, благодаря крашеную
блондинку за "любезное открытие двери с ее стороны". Блондинка была
покорена и готова на все, но гость поклонился и направился ко мне. В
бесцветных глазах его сгущалось откровенное огорчение.
- Зря, Лео, - тоскливо протянул он.
- Зря. Поверьте, я очень надеялся на вас.
Я посмотрел на часы и вытолкнул джентльмена в дымную гудящую комнату.
Это был мой единственный шанс, нелепый, невозможный - но единственный. И
предшественники мои, включая самого первого, зудевшего желанием допить,
долюбить и подчиниться приговору - все они в чем-то были гениями, и именно
поэтому не осознавали специфики таланта. Ее мог понять только графоман. А
им... Им это дано было от Бога. Или от черта, если вы атеист.
- У меня еще тридцать две минуты, - сказал я. - И чтоб в течение
получаса я вас в упор не видел. Пожалуйста.
Потом прошел в кабинет и сел за письменный стол.
Машинка билась у меня в руках свежепойманной рыбой, глаза вцепились в
пляшущую клавиатуру, не видя написанного, не давая секунды на обдумывание,
оценку - не давая уму встать между жизнью Джимми Дорсета, мечтою Лео
Стоковски, бредовостью маленького сатаны и листом бумаги, испещренным
перебивками, ошибками, с полным отсутствием знаков препинания и прочей
белиберды, гордо именуемой грамматикой. Я перепрыгивал интервалы, рвал
копирку, и шея окончательно онемела от борьбы с искушением взглянуть на
циферблат, вспомнить, испугаться, проиграть...
- Достаточно. Вы выиграли. И да хранит вас Бог.
Гость аккуратно прикрыл дверь и подошел к столу. Крутанув каретку, он
вынул последний лист, покопался в напечатанном и молча направился к
выходу, пряча в старенький портфель отобранный первый экземпляр. Видно, в
аду у них только первые принимали... Я сомнамбулически прошел за ним в
коридор, помог гостю надеть его двубортное пальто и запер за ним дверь.
Тщетно. Тщетно кинулся я в кабинет в надежде увидеть результат. Пять
листов лежали около машинки, и все пять представляли собой бланки
договора. Я подписывал именно такой. Только эти были чистыми. И моими.
Отныне и навсегда.
Предусмотрительность гостя не имела границ. За исключением крохотного
прокола. Он не учел профессиональной редакторской памяти. Памяти на текст.
И я снова сел за машинку.
Счастье? Вы действительно считаете все это счастьем?! Да, у меня
теперь есть ЗАКОНЧЕННЫЙ роман "Последний меч Империи". И принеся его в
любую редакцию, я уеду в дом для умалишенных.
У меня есть слава, деньги, мои книги блестят позолотой корешков, но
никогда - вы понимаете?! - никогда я не написал и не напишу ничего
подобного тем пяти безграмотным листкам, когда пальцы дрожали на клавишах,
а за спиной тихо стоял мой маленький вежливый джентльмен...
А вы говорите - счастье... Дай Бог, чтобы вы оказались правы. Тогда
как насчет того, чтобы продать душу? Нет? А купить?.. Жаль. Я бы мог со
скидкой...
Генри Лайон ОЛДИ
АНАБЕЛЬ-ЛИ
...Эта рукопись была найдена в полуразвалившемся заброшенном бунгало
на острове Сан-Себастьян - одном из последних оплотов и убежищ
Человечества в тяжелое, смутное время после Великого Излома. Изгнанные из
городов, предоставленные самим себе, - люди частично поддавались на
уговоры Бегущих Вещей (Пустотников) и эмигрировали, подписав договор;
частично приспосабливались к новому образу жизни, быстро утрачивая
сдерживающие моральные факторы. Некоторые же уходили в очаги бурно
развивающейся Некросферы, и дальнейшая судьба их оставалась неизвестной.
Тогда еще мало кто сопоставлял формирование Некросферы с Большой
эмиграцией, связанной с подписанием договора между человеком и
Пустотником...
Сама рукопись в основном сгнила, так что создавалось впечатление, что
листы долгое время находились в воде, а оставшиеся страницы были написаны
корявым неустойчивым почерком, словно писавшему было трудно держать перо в
руках - или в чем там он его держал, тот, кто писал эту сказку, слишком
похожую на быль...
Это было давно, это было давно
В королевстве приморской земли.
Там жила и цвела та, что звалась всегда,
Называлася Анабель-Ли, -
Я любил, был любим, мы любили вдвоем,
Только этим мы жить и могли.
...Бирюзовые волны, загибаясь пенными белыми гребешками, накатывались
на рассыпанное золото побережья, а я сидел на песке и смотрел на море. Я
смотрел на море, а оно облизывало мои босые, исцарапанные ноги. Меня звали
Ринальдо. Я родился на этом острове, где неправдоподобно огромные
кокосовые пальмы врезались в неправдоподобно синее, глубокое небо. Я любил
свой остров. Чувствуете? Взрослые рассказывали, что раньше Сан-Себастьян
(так назывался наш остров) был частью материка. Но это было давно, еще до
Великого Излома. Вот почему мы живем в каменных белых домах - хотя здесь
их строить не из чего - и у нас есть и школа, и церковь, и даже
электростанция. Но взрослые все же часто сокрушаются и скучают по жизни на
материке, где у людей, по их словам, было много всякого такого... Но мне
хорошо и без этого. У меня есть море, и небо, и скорлупа от кокосов для
разных игр, и дом - а остального мне не надо. Дед Игнацио говорит, что я
похож на Бегущего Вещей, но мне не с чем сравнивать. Два раза я видел
Пустотника, заходившего в поселение, и оба раза меня тут же отсылали на
берег - играть - а издали он был обыкновенный и скучный. Мне хорошо. Я
могу сидеть и глядеть на море, и думать о разном, и песок струится между
пальцами, отчего пальцам чуть-чуть щекотно...
- Привет, Ринальдо! - чья-то тень заслоняет солнце, но я и так знаю,
что это Анабель - она все время ходит за мной. Вечно она... И чего ей
надо?!
- Привет, - не оборачиваясь, бурчу я. Некоторое время Анабель молчит
и смотрит на меня, а, может, и не на меня - потому что наконец она
произносит:
- Красивое сегодня море.
- Море всегда красивое, - соглашаюсь я и неожиданно для самого себя
предлагаю: - Садись. Давай смотреть вместе.
Анабель тихо опускается рядом, и мы смотрим на море. Долго-долго. А
потом я то и дело смотрю уже не на море, а на нее, на загорелые плечи, на
пепельные волосы, развевающиеся на ветру; а потом она поворачивается, и мы
смотрим друг на друга, и я впервые замечаю, что глаза у Анабель глубокие и
печальные, а вовсе не насмешливые и ехидные, и...
- Тили-тили-тесто, жених и невеста! - раздается издевательский вопль
совсем рядом, и на нас обрушивается целая туча мокрого песка, и глаза
Анабель наполняются слезами. Отворачиваясь, чтобы не видеть эти слезы и
набившийся в пряди ее чудесных волос песок, я замечаю Толстого Гарсиа с
соседней улицы и его дружков, которые прыгают вокруг нас и орут свое
"Тили-тили-тесто!.." - и тогда я вскакиваю и вцепляюсь в Гарсиа, и мы
катимся по песку, но вскоре я оказываюсь внизу, и во рту у меня песок, и в
глазах, и в волосах... Внезапно Гарсиа отпускает меня, и я слышу страшный
захлебывающийся крик, который тут же обрывается. Протирая засыпанные
песком глаза, я вижу ползущие по пляжу скользкие щупальца с плоскими
белесыми блюдцами присосок, и уносимую в море мальчишескую фигурку одного
из приятелей удирающего Гарсиа. Жертва обвита толстыми пульсирующими
шлангами, и я успеваю схватить бледную Анабель за руку, спотыкаясь и...
И любовью дыша, были оба детьми
В королевстве приморской земли,
Но любили мы больше, чем любят в любви -
Я и нежная Анабель-Ли,
И, взирая на нас, серафимы небес
Той любви нам простить не могли.
...Мне было почти семнадцать, и мы с Анабель стояли у парапета и
смотрели на раскинувшееся вокруг ночное, усеянное крупными звездами небо и
безбрежное море, в ленивых тяжелых волнах которого тонули огни звезд. Мне
в последнее время разрешали гулять по ночам, а отец Анабель год назад
подписал договор с Пустотниками, и с тех пор некому было запрещать ей
что-либо... Впрочем, такие прогулки становились все опаснее - слишком
часто подходили к берегу кракены, и рыбы-этажерки со своими бесчисленными
зубастыми пастями, и многометровые крабы-расчленители, и прыгающие акулы,
и электрические шнуры... Много появилось всякой нечисти, и с каждым годом
появлялось все больше - одни говорили, что это началось после Великого
Излома, другие связывали это с увеличивающимся количеством людей,
