Высших! Ну, мы ведь тоже почти все Высшие - пустили нас, знакомьтесь,
говорят, это вот секира Юэ Сач-Камал, глава здешних Тусклых! После этого
мы уже ничему не удивлялись... Проводника они нам дали. Местный, Охотничий
нож Ла. Вон он лежит, с теми Блистающими, что мы из плена отбили. У
Придатка его лошадь плохая была, он отстал сперва, когда мы с холма-то...
а потом... Ну, в общем, испортили у ножа Ла Придатка. Совсем. А нам еще
перед самым отъездом из Мэйланя этот Тусклый, Юэ Сач-Камал, через Придатка
своего старого тыкву-горлянку передал. Пусть, говорит, ваши Придатки перед
боем оттуда по четыре капли отопьют. Больше не надо, а по четыре - в самый
раз. Проще, говорит, им тогда будет... Только не успели они - не то что
выпить, даже вынуть не успели. Некогда было... Так что теперь мы все -
Тусклые. Все как есть. И искать тебе, Единорог, некого. Вот они мы,
рядышком! Лови - не хочу!
- А как же... - начал было я, но Махайра так и не дал мне задать
вопрос до конца.
- У нас по пути деревня одна случилась, - пробормотал он и
заворочался, словно неуютно ему стало. - И даже не деревня, а так... А в
деревне - колодец. А в колодце...
И не договорил.
- После того колодца, - глухо закончил Шипастый Молчун, - нам все
легко было.
- Значит, из людей убиты шестеро, - после долгой паузы заговорил
Чэн-Я. - Пятеро батинитов и проводник, мир их праху... И ранены - все. Кто
в живых остался. Один я вроде бы цел, спасибо Кобланову сундуку да доспеху
аль-Мутанабби! Да уж, по-Беседовали...
- На бабке еще ни царапины, - шепнул подсевший ближе ан-Танья. - Тоже
спасибо сундуку?
Зря это он... тем более, что слух у Матушки Ци был острей меня, равно
как язык - длинней и заковыристей Волчьей Метлы.
- Ни царапины на бабке, - забубнила она, непонятно зачем кланяясь на
каждом втором слове, - ни царапины на старой, а все почему, а все потому,
потому-поэтому, да и зачем же шулмусикам старуху-то обижать, я же им
ничего плохого, ни-ни, пальцем не тронула, ни на вот столечко - а что
лошадкам ихним ноги портила, так лошадки у них злющие, хвостами машут,
копытами топочут, зубками клацают, едут на старушку и едут, едут и едут, я
отмахиваюсь, а они едут, я отмахиваюсь, а они едут, а потом не едут,
умаялись лошадки, да и я умаялась, старушечка...
"И впрямь умаялась, старушечка! - подумал Чэн-Я. - Полтабуна умаяла,
бедная!.."
- Ты б лучше языком отбивалась, Матушка, - буркнул Кос, - а мы пока в
сторонке полежали бы, в холодке... глядишь, целее были бы!
- А Коблан сильнее всех пострадал, - заметил Диомед. - Шишку на лбу
видите? Фальгрим, вон головня, посвети-ка!.. Ну и шишка! Выше Белых гор!
Чин прыснула в рукав.
- Да это шулмус один, - застеснялся кузнец, пряча лицо в тень. - Все,
подлец, норовил в бурдюк топором сунуть! Я бурдюк убрал-то, от греха
подальше, так он меня обухом и зацепил! Ну и я его тоже... зацепил
немного...
- Врет! - уверенно вмешался Диомед. - Об его лоб любой обух
раскололся бы! Небось, сам себе герданом сгоряча и треснул, пока бурдюк
спасал!
- Да не вру я... - начал было оправдываться кузнец, но его перебил
Беловолосый.
- А ну, покажи мне свой гердан!
Коблан протянул руку, уцепил Шипастого Молчуна и сунул его Фальгриму,
чуть не съездив Диомеда по макушке.
- Вот! - победно сообщил Беловолосый. - Одного шипа не хватает! И
шишка на лбу. Все сходится! Ты, Железнолапый, теперь вместо гердана прямо
лбом бей - и проще, и надежней...
...Все еще некоторое время подтрунивали над огромным кузнецом, а
потом вдруг застонала Ниру - у нее открылась рана - и смех мгновенно
смолк, Чин и Матушка Ци бросились к знахарке, а молчавшие пятеро батинитов
сказали, что пусть все ложатся спать, а они будут караулить пленных - но
Чэн-Я подумал, что им просто хочется побыть наедине с собой, истиной Батин
и душами убитых братьев, и...
Завтра.
Завтра, завтра, завтра...
Когда долго повторяешь одно и то же слово, оно теряет смысл, и ты
дергаешь бессмысленный пузырь за ниточку, погружаясь в дрему; и так легче
забыть то, что было, легче не думать о том, что будет; легче, легче,
легче...
...легче легкого.
Мне было хорошо. Я лежал на палисандровой подставке и лениво
оглядывался вокруг. А вокруг меня был зал, зал Посвящения в загородном
доме Абу-Салимов, и напротив меня на своей подставке лежал ятаган Фархад
иль-Рахш фарр-ла-Кабир.
А между нами была колыбель. Даже можно сказать так - нас разделяла
колыбель. Я находился в ногах, а Фархад - в головах. Наверное... потому
что колыбель была покрыта тканью, и я не видел новорожденного Придатка, а
потому не знал, где у него голова, а где - ноги.
- Здравствуй, Фархад, - сказал я.
- Здравствуй, - ответил старый ятаган. - Только я - не Фархад. Я -
Дикое Лезвие. Ты не боишься?
- Нет. Я тоже Дикое лезвие. Чего мне бояться?
- Времени. Когда слишком долго Беседуешь со временем, оно начинает
притворяться рекой. Ты плывешь по нему и думаешь о прошлом, а оно
становится настоящим; ты думаешь о будущем, а оно тоже становится
настоящим или вообще не наступает никогда, и ты плывешь сперва как Дикое
Лезвие, потом как ятаган Фархад, потом ты плывешь большой-большой, как
ятаган Фархад иль-Рахш фарр-ла-Кабир, а после, неожиданно, время перестает
притворяться, и ты пропускаешь удар, и отныне ты - никто, и можешь стать
кем угодно...
Я молчал.
- Мы теперь с тобой больше, чем братья, Единорог... нас сжимала одна
и та же рука. Я помню его, Придатка Абу-т-Тайиба аль-Мутанабби, я помню
его, несмотря на то, что время убаюкивает меня... Я помню те дни, когда
мы, Дикие Лезвия, становились Блистающими. Это были хорошие дни, это были
плохие дни, и бой превращался в искусство, а истина Батин была брошена под
ноги Прошлым богам, и Дзюттэ тогда не звался Обломком - нет, те клинки,
что упрямо не хотели забывать вкус крови, звали его Кабирским Палачом,
потому что не один из них хрустнул в его объятиях... а шутом он стал
позже, гораздо позже, когда уже можно было шутить.
Я молчал.
- Сейчас мы простимся, Единорог. Время подобно реке, время подобно
сну, а твой сон сейчас закончится, и скоро, очень скоро ты окажешься
клинком к клинку с Шулмой, с началом, с прошлым, пробравшимся в
настоящее... не забывай, Единорог, что прошлые дни - это плохие дни, но
это и хорошие дни, а время подобно не только реке и сну, оно еще подобно
Блистающему...
Порыв ветра, пахнущего гарью, сбросил покрывало с колыбели, и я
увидел Кабир, Мэйлань, Харзу, желтую Сузу, Белые горы Сафед-Кух, пески
Кулхан, перевал Фурраш, дорогу Барра... я увидел младенца, ожидающего
невесть чего, я увидел спящего младенца, над которым лежали двое
Блистающих, два меча - старый ятаган Фархад и я, Мэйланьский Единорог...
А на ждущий мир падала тень, словно сверху над колыбелью была
распростерта рука в латной перчатке.
- Ильхан мохасту Мунир-суи ояд-хаме! - прозвенел Фархад иль-Рахш.
- Во имя клинков Мунира зову руку аль-Мутанабби! - отозвался я.
И рука над миром-младенцем сжалась в кулак.
21
...Я-Чэн вышел вперед и замер перед напряженно ожидавшей Шулмой.
Шулмусы-люди, десятка три с небольшим, половина из них серьезно
ранена, но руки связаны у всех, и лица нарочито бесстрастны, слишком
бесстрастны, чтобы это было правдой, а в темно-карих глазах - и вовсе не
черных, и не таких узких, как показалось вначале - проступало сперва
любопытство, после стояли гордость и стремление, что называется, сохранить
лицо, а уже потом из-за плеча гордости стыдливо выглядывал страх.
Злоба? Ненависть?
Нет. Этого, как ни странно, не было.
И Дикие Лезвия Шулмы - добрая сотня ножей, сабель, копий, коротких
угрюмых топоров и булав, два прямых меча, отчетливо узких и обоюдоострых
("Родня!" - усмешливо подумал я), и все они еле слышно перешептывались
между собой, искоса разглядывая меня и других Блистающих.
- Кто ж этакое добро-то ковал? - послышался сзади приглушенный рык
Железнолапого. - Руки б тому умельцу повыдергать... а потом вставить куда
надо, да не туда, где было!..
Гердан Шипастый Молчун только гулко ударил оземь, показывая, что
сделал бы он с тем незадачливым Повитухой, попадись он ему.
Лишь сейчас я со всей ясностью увидел, что разница между Чэном и
рыжеусым пленником-шулмусом невелика, но разница между любым Блистающим и
Диким Лезвием, порождением степных кузниц...
Это даже трудно было назвать разницей. Да, они неплохо годились для
того, чтобы портить Придатков, но за Блистающими стоял многовековой опыт
мастеров-Повитух эмирата, их отточенное кузнечное мастерство, и в этом
гордый Масуд и мудрый Мунир были едины.
Любой Блистающий, невесть какими путями попавший в Шулму, должен был
казаться тамошним Диким Лезвиям чуть ли не божеством, родным сыном
Небесного Молота, питомцем Нюринги или как там они это называли! Не его
Придаток, чудом выбравшийся из Кулхана - несчастное, изможденное существо,
еле держащееся на ногах и умоляющее о глотке воды - а именно Блистающий,
которому нипочем переход через любые, пусть даже очень плохие пески!
А ведь так оно, пожалуй, и было, Единорог... так оно и было, и
заблудший Блистающий был ожившим стихом аль-Мутанабби, и восхищенные Дикие
Лезвия помещали пришельца в племенной шатер, их гордость и славу, клали
его на почетную кошму в обществе себе подобных, как святыню на алтарь... и
выпускали в круг не когда-нибудь, а во время большого тоя! Что равнозначно
турниру в Кабире! Ну а когда божественный гость неожиданно для всех
демонстрировал свое неумение пролить кровь...
"Чэн, - беззвучно воззвал я, - как назовут люди кого-то, кто выдает
себя за божество... ну, к примеру, за божество Грома, не умея при этом
вызвать грозу?"
"Лжецом, - пришел неслышный ответ. - Самозванцем."
"А если этот кто-то во всем остальном подобен божеству, и люди не
бывают столь могучими и прекрасными?!"
"Тогда - демоном-лжецом. Демоном, принявшим облик божества."
"Ты понял, что я хочу сказать?"
"Да. Я понял."
...Да. Он понял. Чэн-Я понял, что для Диких Лезвий Шулмы любой
Блистающий, не умеющий убивать - как для людей человек, не умеющий дышать,
но тем не менее живой - был демоном-лжецом, оборотнем, Тусклым, кошмаром,
неестественной нежитью... Сломать его! Утопить его! В священный водоем
его, под опеку Желтого бога Мо!..
А вот если пришлое божество пусть не с первой попытки, но все-таки
доказывало свою божественность, и, надо полагать, доказывало с успехом -
небось, Но-дачи снимал головы так, как опытным Диким Лезвиям и не снилось!
- то возлагали его на пунцовую кошму, и ночью напролет "выли над ним
по-праздничному", и в круг выносили редко, и вообще старались лишний раз
не докучать посланцу небес! Молились на него, должно быть, жертвы
приносили, гимны посвящали... в набегах старались из чужих шатров выкрасть
живые святыни, пускай ценой жизней шулмусских! Что ценней для Дикого
Лезвия - жизнь шулмуса, не ставшего еще даже Придатком, или приход в племя
нового божества?!.
Ах, Шулма, Шулма... Кабир, Мэйлань, Харза, Оразм, Хаффа - почти
тысячелетие назад!
- Эй, Но, - через гарду бросил я, - ты их речь понимаешь?
- Какая там речь, - брякнул Но-дачи. - Разве это речь...
- Понимаешь или нет?!
- Плохо, - помолчав, ответил он, - почти что нет.
- Асахиро, - спросил Чэн-Я, - ты их язык знаешь?
