обыкновенным человеком, а не исследователем оккультизма. Только
тогда, когда я вернулась домой, я рассказывала тете о том, что
письмо, которое она получила от К.Х., не было письмом от какого-то
духа, как все об этом подумали. У тети были доказательства,
что это живые люди, но она их считала продавшимися сатане. Теперь
вы видели ее, " это деликатнейший, прекраснейший человек. Она
готова свою жизнь, деньги, всё, что ей принадлежит, отдать другим.
Но что касается ее религии, " тут она превращается в фурию. Я
никогда не говорила с нею об Учителях". [14, с.154]
В другом месте Елена Петровна писала: "Все расскажу, как
следует, все что ни делала, двадцать лет и более, смеясь над тем,
"что скажут люди", заметая следы того, чем действительно
занималась, т.е. изучением оккультизма, ради родных и
семейства, которые тогда прокляли бы меня. Расскажу, как я с
восемнадцати лет старалась заставить людей говорить о себе, что у
меня и тот любовником состоит и другой и сотни их..." [4,
с.214]
Продолжим ее рассказ о Митровиче: "Расскажу вам правду о нем.
Какова она? Я познакомилась с ним в 1850 году, когда споткнулась о
него, лежащего как труп, и чуть не упала. Это было в
Константинополе. Я возвращалась ночью из Бугакдира в гостиницу
Миссира. Он получил три основательные раны ножом в спину от одного
или нескольких мальтийских разбойников и одного корсиканца, которые
были подкуплены иезуитами. Я стояла возле него, еле дышавшего,
более 4 часов оберегая от грабителей, пока мой провожатый нашел
людей, которые помогли его унести. За это время к нам подошел лишь
один турецкий полицейский, который попросил дать ему
"бакшиш" и он тогда стащит этот мнимый труп в близлежащий
пруд. При этом было видно, что больше всего его привлекали мои
кольца. Он скрылся только тогда, когда увидел направленный на него
мой револьвер. Помните, что это было в 1850 году и в Турции.
Я отвезла его в ближайшую греческую гостиницу, где его узнали и
позаботились о нем.
На следующий день он попросил меня написать его жене и Софье
Крувелли (его сердечной подруге, теперешней виконтессе Витью) в
Ниццу и Париж. Я написала его жене, но Крувели не написала. Жена
приехала из Смирны, где она тогда была, и мы с ней подружились.
Затем на многие годы я потеряла их из виду и вновь встретила его
с женой во Флоренции, где они жили в Перголе. Он был
карбонарием, пламенным революционером. Венгр по национальности, он
родился в городе Митровиче и название этого города он выбрал в
качестве партийного прозвища. Как мне кажется, он был внебрачным
сыном герцога Луцея, который его воспитал. Он ненавидел
священников, принимал участие во всех восстаниях и не был повешен
австрийцами лишь потому, ...но этого я не должна говорить. Затем я
его вновь встретила в Тифлисе в 1861 году, снова с женой, которая
умерла после того, как я из Тифлиса уехала*.
В то время мои родственники хорошо его знали, и он был дружен с
моим двоюродным братом Витте.
Когда я бедного ребенка (о ребенке см. главу 27. " Прим. ред.)
отвезла в Болонью, надеясь его спасти, я вновь встретила Митровича
в Италии и он сделал для меня все, что мог бы сделать мой брат.
Затем умер ребенок, и так как у него не было никаких документов, а
мне не хотелось давать своего имени во избежание сплетен, то за все
это взялся Митрович, и в 1867 году в маленьком южнорусском городке
похоронил внебрачного ребенка Барона под своим именем, говоря, что
"это ему безразлично".
После того, не известив родных, что я временно вернулась в Россию,
чтобы отвести обратно с няней несчастного ребенка, которого мне
не удалось спасти, чего так хотел Барон, я просто написала отцу
ребенка, извещая его, и уехала обратно в Италию с тем же
паспортом...
И теперь, что бы я в ложной надежде оправдания, стала пробуждать
все эти тени " матери ребенка, Митровича, его жены, самого бедного
ребенка и всех других? Никогда! Это было бы низким, словно бы
поруганием всего святого, и в то же время совершенно напрасным.
Пусть мертвые спят спокойно! Вокруг нас много отвратительных теней.
Не трогайте их, ибо им пришлось бы получить те же пощечины, те же
оскорбления, которые получила я, и Вам бы никак не удалось защитить
меня. Я не хочу лгать и не могу сказать правды. Что же нам делать?
Что можем мы сделать?
Вся моя жизнь, за исключением тех недель и месяцев, которые я
провела с Учителями в Египте и Тибете, так полна событий, в которых
тайны и реальность, мертвые и живые, так переплетаются, что с целью
оправдаться, мне пришлось бы раскрыть грехи живых и попрать тела
мертвых. Я никогда не сделаю этого.
Во-первых, это не принесет мне никакой пользы, а только свяжет меня
со всем тем, в чем меня обвиняют, (ко всем эпитетам, которыми меня
наградили, присоединят еще) и вновь вызовет обвинения в шантаже или
денежном вымогательстве.
Во-вторых, я " оккультистка, как я уже Вам говорила. Вы говорите о
моей чрезмерной "чувствительности" в отношении моих родных,
но я говорю Вам, что это не чувствительность, а оккультизм. Я знаю,
как это подействовало бы на умерших и желаю забыть о живых. Это мое
последнее и окончательное решение. Я не могу их трогать.
Теперь рассмотрим это в другом аспекте. Мне не раз повторяли, что я
не выполнила долг женщины, т.е. не разделяла ложе с мужем, не
рожала детей, не утирала им носы, не заботилась о кухне и не искала
украдкой, за спиной мужа, утешения на стороне. Я, напротив, выбрала
дорогу, которая приведет меня к известности и славе. И поэтому
можно было ожидать всего того, что со мною произошло. Но в то же
время я говорю миру: "Дамы и господа, я в ваших руках и подлежу
суду. Я основала Т.О., но над всем тем, что было со мною до
этого, опущено покрывало, и вам нет до этого никакого дела. Я
оказалась общественной деятельницей, но то была моя частная жизнь,
о которой не должны судить эти гиены, готовые ночью вырыть любой
гроб, чтобы достать труп и сожрать его, " мне не надо давать им
объяснений. Обстоятельства запрещают мне их уничтожить, мне надо
терпеть, но никто не может ожидать от меня, что я стану на
Трафальгарской площади и буду поверять свои тайны всем проходящим
мимо городским бездельникам или извозчикам. Хотя к ним я имею
больше уважения и доверия, чем к вашей литературной публике, вашим
"светским" и парламентским дамам и господам. Я скорее
доверюсь полупьяному извозчику, чем им.
Я мало жила на своей родине в так называемом "обществе", но
я его знаю " особенно в последние десять лет " может быть лучше,
чем вы, хотя вы в этом культурном и утонченном обществе провели
более 25 лет. Ну, хорошо, униженная, оболганная, оклеветанная и
забросанная грязью, я говорю, что ниже моего достоинства было бы
отдать себя их жалости и суду. Если бы я даже была такой, какой они
рисуют меня, если бы у меня были толпы любовников и детей, то кто
во всем этом обществе достаточно чист, чтобы открыто, публично
бросить первым в меня камень?..
И чтобы я такое их общество просила судить обо мне, чтобы я
доверчиво обратилась к ним в "Мемуарах", раскрыв перед ними
сокровенные стороны моей жизни?..
Агарди Митрович был моим самым преданным и верным другом после 1850
года. С помощью княгини Киселевой я его спасла от виселицы в
Австрии. Он был приверженцем Д. Мадзини, оскорбил папу, в 1869 году
был выслан из Рима, после чего приехал с женой в Тифлис. Мои родные
его хорошо знали, и когда его жена, тоже мой хороший друг, умерла,
он в 1870 г. переехал в Одессу. Там моя тетя, несказанно
опечаленная, как он мне рассказывал, не зная, что со мною
случилось, попросила его съездить в Каир, так как в Александрии у
него были дела, и попытаться привезти меня домой. Он так и сделал.
Но там какие-то мальтийцы по заданию римско-католической церкви
готовились поймать его в ловушку и убить. Меня об этом предупредил
Илларион, который тогда в физическом теле был в Египте. Я
предложила Митровичу переехать ко мне и 10 дней не выходить из
дому. Он был бесстрашным, отважным человеком и не мог перенести
этого, поэтому он все же поехал в Александрию вопреки всему, и я со
своими обезьянками поехала за ним, поступая в этом так, как указал
мне Илларион. Он сказал, что видит смерть Митровича, что он умрет
17 апреля.
Вся эта таинственность и осторожность навострила глаза и уши г-жи
К[уломб] и она стала надоедать мне, чтобы я рассказала, правда ли
то, что люди говорят, что я тайно повенчалась с Митровичем. У меня
не хватило смелости сказать ей, что люди думают и нечто похуже. Я
ее выставила, говоря, что люди могут говорить и верить во что они
хотят, но что мне это безразлично.
Был ли этот бедный человек отравлен, как я всегда думала, или умер
от брюшного тифа, я не могу сказать, но знаю лишь одно: когда я
приехала в Александрию, чтобы заставить его вернуться на пароход,
на котором он приехал, было уже поздно. Он пошел пешком в Рамлех,
по дороге зашел в какую-то мальтийскую гостиницу, чтобы выпить там
стакан лимонада. (Его там видели, разговаривающим с какими-то двумя
монахами). Придя в Рамлех, он упал без сознания. Г-жа Пашкова
узнала об этом и прислала мне телеграмму.
Я поехала в Рамлех и нашла его в маленькой гостинице, больным
брюшным тифом, как сказал мне врач. Возле него был какой-то монах,
которого я выставила, зная отношение Митровича к монахам. Произошла
ссора. Мне пришлось послать за полицией, чтобы они убрали этого
грязного монаха, который показал мне кукиш. В течение десяти дней я
ухаживала за Митровичем. Это была непрерывная ужасная агония, в
которой он видел свою жену и громко призывал ее. Я его не оставляла
ни на минуту, так как знала, что он умрет, как сказал Илларион. Так
и случилось.
Церковь не хотела его хоронить, говоря, что он
"карбонарий". Я обратилась к некоторым "вольным
каменщикам", но они побоялись. Тогда я взяла абиссинца "
ученика Иллариона, и мы, вместе со слугой из гостиницы, выкопали
ему могилу на берегу моря под каким-то деревом. Я наняла феллахов,
они вынесли его вечером, и мы там похоронили его бренные останки. В
то время я была еще русской подданой и посорилась с русским
консулом в Александрии (консул в Каире был моим другом). Это все.
Александрийский консул мне сказал, что я не имею права дружить с
революционерами и мадзинистами, и что люди говорят, что я была его
любовницей. Я ответила, что так как Митрович приехал из России с
действительным паспортом, был другом моих родных и не допустил
никакой низости в отношении меня, то у меня было право быть в
дружбе с ним, а также и с каждым, с кем я найду это нужным. А что
касается грязных толков обо мне, то я к этому привыкла и
единственно могу сожалеть, что моя репутация не соответствует
фактам. "Avoir la reputation sans avoir les plaisirs"
("иметь репутацию, которая не приносит радостей") " такой
всегда была моя судьба.
Это то, с чем теперь выступила Куломб, в прошлом году Олькотт
написал моей тете, спрашивая об этом бедном человеке, и она
ответила ему, что они все знали Митровича и его жену, которую он
обожал, и что она у них умерла, что она, тетя, просила Митровича
поехать в Египет и т.д., но это все чепуха. Единственное, что я
хочу знать, это имеет ли право юрист обвинить меня в письме и имею
ли я право или нет, хотя бы пригрозить призвать его к ответу?
Прошу поинтересоваться об том, прошу как друга, иначе мне самой
придется искать какого-нибудь адвоката и затеять дело. Это я могу
сделать и не выезжая в Англию. Как вы знаете, у меня нет никакого
желания самой начать судебное дело, но я хочу, чтобы те юристы
знали, что я имею на это право, может быть эти глупцы действительно
верят, что я тайно обвенчалась с бедным Митровичем и что это
"семейная тайна"?" [14, с. 189-191]
Можно только радоваться, что несмотря на возражение г-жи Блаватской
против публикации ее писем Синнету, мы в конце концов узнали правду
о той роли, которую она сыграла в жизни А. Митровича. Особенно это
важно теперь, когда появился совершенно невероятный рассказ об этом
