двух-трех он видел, когда те рано утром таскали бадьями воду наверх к
женщинам, но затем и эти бедолаги отправлялись крутить колеса. Таргитай
слышал треск, расщелкивание камешков, глухое постукивание массивных
жерновов.
Он заметил, что когда невольники возвращались из женских палат, у
многих кровоточили спины, исхлестанные так, что кровь стекала по ногам.
Снились ему поляны, хлев, стога сена, а когда открыл глаза, он в
самом деле лежал на охапке сена. Удивленный, поднялся, огляделся, не сразу
вспомнил, что Мрак и Олег что-то задумали, а ему пришлось ухаживать за
конями, где, не дождавшись возвращения друзей, и заснул.
-- Ну и ладно, -- сказал он с обидой. -- Ну и скрытничайте...
Все-таки свежую воду в конюшню таскал с тяжелым сердцем.
Прошло еще два дня, за все время Олега больше не видел, а Мрак
пробегал мимо по двору, одним махом одолев все десять мраморных ступеней и
пропадал внутри дворца.
На душе стало так горько, что он сел прямо на охапку сена, поплакал
чуть, пальцы сами по себе поискали дудочку за пазухой, не нашли. Мелькнула
слабая мысль, что хорошо бы вырезать новую, нужно только отлучиться в лес,
там орешник прямо у подножия холма, но чувствовал себя таким голодным и
брошенным, что погрустил, потом вытер слезы, начал намурлыкивать новую
песенку, что уже дня три вертелась в душе, толстая и бесформенная, как
облако, из которого то блеснет золотая чешуйка золотой рыбки, то на миг
покажется красная игла диковинного зверя, то мелькнет девичий платок...
Он сам не помнил, как тихонько запел, стараясь никого не потревожить.
Пел, не чувствуя под пальцами привычных дырочек, не чувствуя теплого
дерева, но все же пел, потому что пелось как в радости, так и в горе, не
поется только после сытого обеда, тогда вообще никто не поет, а только
горланят, а сейчас горько, и он поет что-то горькое, невеселое...
В сторонке глухо бухнуло. Когда он обернулся, там разгибался Мрак.
Лицо перекосилось, спина закостенела, слишком долго бегал в волчьей
личине. Оборотень был худ, черные волосы, слипшиеся от пота, висели
грязными сосульками. На заострившемся лице глаза прятались под
выступившими, как навесы скал, надбровными дугами, Таргитаю они показались
двумя зверьками в глубоких норах.
-- И ты при деле? -- сказал он сипло. -- Ну и хорошо...
-- Мрак, -- прошептал Таргитай. -- Что мы делаем?
-- Ты чистишь коней, -- ответил Мрак. -- Олег высматривает врагов, а
я в лесу целыми днями...
-- Нет, я хотел спросить, зачем?
-- Как зачем? -- не понял Мрак.
-- Ну да. Ты ловишь зверей, Олег летает... Зачем?
-- Не говори дурости, -- прервал Мрак нетерпеливо. Он беспокойно
оглянулся. -- Мы, наконец-то, получили то, к чему шли.
-- Что?
-- То, что нам хочется, -- объяснил Мрак. -- Ты все еще не понимаешь,
что это и есть счастье! Счастье служить таким красивым, мудрым и
благородным женщинам. Счастье подчиняться им. Счастье делать для их все,
что они пожелают... и даже больше, если я смогу такое придумать, чтобы их
обрадовать еще больше.
-- Мрак! -- воскликнул Таргитай в страхе.
-- Эх, не понимаешь, -- сказал Мрак сожалеюще. -- Служить -- это
счастье!.. Это... это самое главное. А служить этой царице, лучшей из
всего, что создано Родом, это вообще высшее, до чего мы смогли доползти!
-- Мрак, что ты говоришь!
-- Ты дурень, Таргитай, вот и не разумеешь. Как никогда не разумел ни
умных речей, ни простых, ни даже дурацких. А раз не разумеешь, как не
разумел, то просто поверь. И делай то же самое, что и мы.
-- Но я не умею летать! -- взмолился Таргитай. -- И даже волком не
могу...
Мрак двинул плечами:
-- Навоз убирать можешь? Вот и чисти конюшни.
Глава 42
Да, он чистил конюшню, убирал перепрелое сено, соскребал грязь, а
есть хотелось все сильнее, и наконец восхотелось так, что уже ни о чем
больше не мог думать.
Он отдирал с пола присохшие каштаны, когда отворилась дверь, вошли
женщины, веселые и смеющиеся. Молодые и красивые, пахнущие настолько
здорово, что Таргитай сразу ощутил себя в весеннем лесу, когда цветут
молодые яблоньки, у них запах особенно нежный и чистый. Их было четверо,
одна сразу отправилась за своим жеребцом, красавцем гнедым с огненными
глазами, а трое ждали, рассматривали Таргитая. Он застыл, стоя на коленях
и глядя на них снизу вверх.
Одна засмеялась:
-- Смотрите, он так и стоит с открытым ртом!
-- Засмотрелся...
А другая подошла к Таргитаю вплотную, сказала громко:
-- Надо осчастливить раба!
-- За его глупые глаза и раскрытый рот?
-- Именно за раскрытый...
Таргитай смотрел во все глаза, а она, поставив ногу ему на плечо,
быстро задрала платье. Он ахнул, горячая струя, зловонная и мощная, совсем
не девичья, ударила ему в лицо. Женщины хохотали, четвертая тем временем
вывела коня, подруги оставили Таргитая, пошли хлопать жеребца по крупу,
дергали за гриву, так и ушли, хозяйка жеребца уже сидела в седле, а
Таргитай провожал их остановившимися глазами.
С головы текло, волосы слиплись, от них мерзко пахло. Волчовка
собралась сосульками, смердела. Даже в сапогах чавкало и хлюпало. От
портков смердело, как из гнилого болота.
Глотая слезы унижения и несправедливой обиды, он забрался в дальний
угол, торопливо разделся и долго оттирал себя пучками душистого сена,
оттирал одежду, а когда пришла ночь, прокрался к колодцу и так долго мылся
ледяной водой, что весь покрылся пупырышками, Мрак бы не поверил, долго и
старательно стирал и перестирывал, промыл несколько раз сапоги, как не
делал и сам Мрак, а когда вернулся в конюшню, вычистил, набил в оба сапога
на ночь пахучего сена, чтобы до утра вобрали вонь, а взамен пропитали
лесными запахами.
Есть хотелось так мучительно, что не то, что заснуть, не мог веки
смежить, перед глазами то вставал накрытый стол с яствами, то
представлялся жирный гусь на вертеле, прямо над раскаленными углями.
Еще старый Боромир как-то говорил, что певец чем голоднее, тем лучше
поет, а сытый и довольный -- не только не певец, не воин, и даже не волхв,
но даже и человек только наполовину, а наполовину вовсе свинья лесная.
Он чувствовал, что впервые жить не хочется вовсе. Еще одна из женщин
пришла за конем, и хотя все было хорошо, конь в порядке и сыт, она просто
ни за что отхлестала по щекам, а когда вскочила на коня, еще щелкнула по
спине плетью.
Таргитай долго смотрел вслед, губы дрожали, а на глазах стояли злые
слезы. Вернувшись, выплакался, пожаловался коням, а потом тихонечко запел,
остро жалея, что с ним нет его дудки.
Песня шла плохо, без дудки совсем не то, но все же душу как-то
освободил, стало чуть легче. В дальней стене скрипнуло, обозначился
квадрат темного неба с яркими звездами. На пороге стоял, залитый
светящимся ядом лунного света, человек.
Таргитай поперхнулся, вскрикнул тихонько, еще не веря глазам:
-- Олег!.. Олег?
Человек сделал ему знак подойти, Таргитай побежал, сшибая углы
конских ясель. Разбуженные кони недовольно фыркали, всхрапывали, лягались
спросонья, крепкое дерево глухо стонало под крепкими копытами.
В лунном свете Олег выглядел исхудавшим, изможденным. Когда Таргитай
подбежал вплотную, он со страхом и жалостью понял, что Олег в самом деле
настолько худ, что просто дивно, как сумел истощиться всего за три дня.
Разве что не жрет, а носится под облаками с утра до вечера, а потом с
вечера до утра.
-- Олег, -- проговорил Таргитай со страхом. -- Ты у нас умный, скажи
мне правду.
Глаза Олега запали, как у Мрака, скулы заострились, едва не дырявя
сухую кожу. Призрачный свет падал сверху, надбровные дуги блестели, а
глазные впадины казались бездонными пещерами.
-- Какую?
Даже голос у него был сиплый, осевший, словно уже разучился говорить,
а только каркал или скрежетал клювом.
-- Что стряслось, Олег? Мне страшно.
Лицо Олега было неподвижное, он с нетерпением оглянулся, поднял
голову и коротко взглянул в звездное небо. Таргитай видел, что волхв едва
удерживается, чтобы не обратиться в птицу и снова не взмыть в темное небо,
носиться там, заметая звезды...
-- Ты должен быть счастлив, -- сказал он твердо.
-- Почему?
-- Мрак счастлив, я тоже счастлив. А тебе для счастья всегда надо
было меньше, чем нам.
Таргитай уронил голову, прошептал потерянно:
-- Но я почему-то не счастлив. Даже очень несчастлив.
-- Дурак!
-- Дурак, -- согласился Таргитай послушно. В глазах защипало, он
вытер рукой слезы. -- Но я всегда был дураком! Но вы меня не бросали.
Олег снова нетерпеливо оглянулся:
-- И сейчас не бросили. Мы все трое служим великой и мудрой царице
Алконост.
-- Мудрой? -- вскрикнул Таргитай горестно. -- Почему мудрой?
Олег зло оскалил зубы, на исхудавшем лице это выглядело страшно, а
лунный свет высветил клыки, сделав их похожими на волчьи:
-- Не просто мудрой, а самой мудрой! Тебе, дураку, не понять. Но
остерегись так говорить о ней.
Глаза его горели настоящим бешенством. Таргитай отшатнулся,
показалось, что Олег вот-вот ударит.
-- А мне что делать, Олег?
-- Служить! -- отрезал Олег люто.
-- Зачем?
Огромный кулак мелькнул перед ним так быстро, что Таргитай сперва
ощутил боль, затем горячее и соленое во рту, а лишь тогда сообразил, что
это Олег ударил его зло и безжалостно.
-- Запомни, -- приказал Олег холодно. -- Запомни! Второй раз
повторять не буду. Просто убью. Запомни, что мы все трое живем лишь затем,
чтобы служить Алконост. Это счастье -- служить ей! Счастье -- ловить
каждое ее желание, угадывать даже и тут же бросаться выполнять. Понял?
Таргитай вытер кровь с разбитой губы, прошептал:
-- Понятно.
-- Ни черта ты не понял, -- бросил Олег презрительно. -- Ты просто
запомни!
-- Запомню, -- пообещал Таргитай. -- Я все запомню.
Олег повернулся спиной и пошел к выходу, уже начиная разбегаться для
прыжка в воздух. На исхудавшей спине лопатки ходили, как лезвия широких
топоров, едва не прорывая кожу. Он весь был перевит тугими жилами, под
кожей не осталось уже и капли простого мяса.
Внезапно Олег остановился, круто развернулся. Лицо его было в тени,
но глаза блеснули красным, как у огромной летучей мыши:
-- Таргитай!
-- Я здесь, -- крикнул Таргитай из конюшни.
Он высунулся, пальцы его бережно ощупывали разбитый рот, быстро
напухающие губы.
-- И еще одно, -- предупредил Олег люто. -- Если еще хоть раз
заиграешь... или запоешь... я просто убью тебя.
-- Олег!
-- Убью, -- повторил Олег с неожиданной яростью. -- Просто убью. Без
предупреждений.
Он повернулся, пал на каменные плиты, Таргитай снова не увидел момент
превращения, темно, но из бесформенной массы взметнулась та самая страшная
птица с красным гребнем, теперь совсем темным.
У Таргитая сердце оборвалось, в груди стало холодно и одиноко. Он
сглотнул кровь, во рту все еще солоно, а губа лопнула, в глазах
затуманилось, затем по щекам побежало горячее, попало на губы, защипало,
снова соленое, и он понял, что горькие слезы смешиваются с кровью из
разбитого рта.
Почти не понимая, что делает, да и зачем понимать дураку, он
потащился в конюшню, где добрые кони, ни один не лягнул, даже не
обругал...
Прошло еще два дня. Кормили все хуже, иной раз забывали бросить даже
сухарик. Он терпел, иногда плакал втихомолку. Кони его жалели, а он,
привязавшись к ним, всегда подсыпал свежий овес, менял воду, чистил и
