бок чаши, поинтересовался в пространство:
-- Что за порядки в этом хлеву?.. Неужели здесь смиренным гостям не
дают поесть? Ведь где нам придется пировать затем?
Олег шумно отряхивался, хлопал ладонями, выбивая из лохмотьев тучи
пыли. Он уловил грустную ноту в нарочито бодром голосе рыцаря, но молчал
-- никто еще не вернулся с того света, чтобы сказать, чем там кормят. В
волосах блестели мелкие камешки. Глыба камня, которую отшвырнул пинком,
лежала на той стороне зала. Воины смотрели на нее со страхом -- не всякий
взялся бы сдвинуть с места.
Бурлан со скрипом повернул голову, сказал осевшим голосом:
-- Принесите еду... паломникам... гостям...
Олег осторожно опустился на лавку рядом с Томасом. Двигался медленно,
словно умный конь среди хрупкой посуды, даже лавку ощупал, прежде чем
сесть. Бурлан все еще стоял у окна, уже не глядел во двор. Вытаращенные
глаза не отрывались от пролома в стене, куда теперь мог вдвинуться всадник
на коне. Олег приветливо повел дланью:
-- Сэр хозяин... Бурлан или Бурдан... или Буридан... изволь отобедать
с нами?
Бурлан вздрогнул, с трудом оторвал взор от зияющей дыры. Олег помахал
приветливо, и Бурлан деревянными шагами приблизился, опустился на скамью
против Томаса. Их глаза встретились, остатки крови отхлынули от лица
Бурлана: глаза странствующего рыцаря-оборванца горели как две вифлеемские
звезды, на щеках вспыхивали и гасли яркие алые розы. За спиной Томаса зиял
пролом, где мелькали люди, кричали, кого-то долго вытаскивали из-под
камней, уносили, чадили упавшие на пол факелы.
Через пролом выбрался, перешагивая через огромные глыбы, вывалившиеся
даже в зал, челядник в грязном засаленном фартуке. В руках у него мелко
дрожал поднос, а когда поставил на середину стола, Томас скривился: мясо
холодное, хлеб черствый, хоть другую стену им проламывай. Олег
посочувствовал:
-- В постный-то день, а?.. Положено рыбу, травку...
Томас, который как раз вонзил зубы в первый ломоть мяса, отпрянул,
сказал раздраженно:
-- Сэр послушник, всегда напоминаешь либо слишком рано, либо слишком
поздно!
Челядин поспешно унес мясо, Томас проводил его голодным взглядом.
Олег крикнул вдогонку:
-- Рыбки ему!.. Рыбки!.. Я видел у вас крупную рыбу -- о забор
чесалась, когда мы въезжали... гм... в ворота. Чесалась и хрюкала!
Бурлан переводил ошарашенный взгляд с Томаса на Олега. У обоих были
очень серьезные голодные лица. Олег потянул ноздрями, сказал с издевкой:
-- У хорошего хозяина нашлось бы чем промочить горло... Но здесь, как
видишь, сэр игумен, сами с голода пухнут!
Бурлан вспыхнул от оскорбления, сказал сразу:
-- Вон там через три зала стоят пять бочек кипрского вина! А в
подвале двенадцать бочек мадеры, церковного кагора и северной паленки!
-- Вот за это спасибо, -- ответил Олег любезно.
Бурлан не успел прикусить язык, сообразив ошибку, а странный бродяга
уже как слепой грохнулся в стену, на которую указал хозяин, с жутким
грохотом проломился через нее, оставив зияющий пролом от пола и до
потолка. Огромные глыбы, способные расплющить медведя, рушились ему на
голову и плечи, скатывались по спине. Он чихнул от пыли, исчез.
Бурлан сидел желтый как мертвец. На висках дергались синие жилки,
лицо вытянулось, нос заострился. Вскоре в той стороне снова прогремело,
раздался раздраженный рев, грохот раскатившихся камней, тяжелые шаги, а
потом опять был жуткий треск, грохот, падение камней, испуганные вопли,
жалобный крик.
Принесли свежее жареное мясо, Томас жадно ел, его мучил зверский
голод, не заметил, как пальцы заскребли по пустому подносу. Челядинцы
исчезли. Тут же на столе появилась рыба, что чешется о забор и хрюкает, а
также та рыба, что хлопает крыльями в зарослях камышей. Собственно, Томас
без угрызения совести ел бы и настоящее мясо, путешествующие могут сбиться
со счета дней, а то и вовсе потерять календарь, но калика некстати
напомнил о посте... Рука Томаса застыла, он ощутил прилив гнева. А что,
если калика просто дразнится? Вряд ли он сам, язычник проклятый, ведает,
когда пост, а когда мясоед. Или хотел, чтобы ему больше осталось?
Он снова нащупал пустой поднос, раздраженно повел глазами на слуг. Те
засновали шибче, подавая на стол жареных лебедей, гусей, уток, перепелов,
а между ними жареного кабанчика, пару печеных индюков с яблоками,
оленину... Когда наконец принесли пойманных в пруду карасей, Томас вяло
помахал рукой, чтобы убрали, он-де сыт, а его другу надо начинать с
жареного медведя или на худой конец с вола.
В зал периодически доносился грохот, прерываемый недолгими периодами
затишья. Томас ел, особенно не прислушивался, но скоро смутно удивился:
Бурлан сказал вроде, что вино расположено всего через три зала? Это ведь
надо проломиться через три стены... Или четыре?.. Но грохотало намного
больше. Неужели бедный калика заблудился в непривычном для него, язычника,
лабиринте ходов и залов замка, и теперь ходит везде, проламываясь сквозь
стены, обрушивая лестницы и переходы, забивает себе дыхальце пылью, а он,
Томас Мальтон, сидит и жрет, как кабан, когда друг бродит по чужому замку
голодным?
Он выплюнул кости на середину стола, начал подниматься, намереваясь
пойти навстречу отдаленному шуму... а еще лучше -- в противоположную
сторону, чтобы не догонять, калика ушел далеко, как вдруг по стене
напротив пробежала жуткая трещина, грохнуло, огромные глыбы рухнули в зал,
раскатились, и в проломе возникла сгорбленная фигура калики. Он как Атлант
держал на спине сорокаведерную бочку.
Бочка краем застряла в проломе. Калика рассерженно заревел, пинком
обрушил торчащие глыбы внизу, локтем сбил валун, что выпирал на уровне
плеча. Огромный камень обрушился на ногу, калика нехорошо помянул Христа,
Пречистую и ее рыцаря, что сидит, жрет да хлебалом щелкает, вместо того,
чтобы помочь по-христиански, ведь лакать будет по-рыцарски -- в три
глотки...
Он пробовал сунуться снова, Томас заорал предостерегающе:
-- Бочка разломится!
От его страшного крика со стен попадали факелы, а у воина, что
мужественно торчал в дверном проеме, снесло шлем. Калика нехотя опустил
бочку на раскатившиеся глыбы, снова перебрал всю возможную родословную
Пречистой, со своими вставками -- язычник, гореть ему в адовом огне! -- с
ревом обрушил почти всю стену, обхватил бочку и перенес к столу. Глыбы
тяжелого камня раскатились по всему залу, одну донесло до самого стола, и
Томас с удовольствием поставил на нее ногу и уперся локтем в колено.
Олег бережно опустил бочку возле стола, легким ударом вышиб дно.
Одуряющий запах шибанул в ноздри. Томас охнул, жадно ухватил ковш
побольше. Лицо Бурлана стало обреченным. Олег, глядя на хозяина, кивнул:
-- Что делать, я не люблю кипрского. Добрался, попробовал... Нет,
думаю. С детства любил сладкое. Церковный кагор в самый раз! Отправился за
ним, но где-то сбился с дороги... Надеюсь, вам не очень нужны были те
картины, что украдены из Иерусалима? Они испортились, когда на них рухнули
мраморные статуи, украденные в Месопотамии или в Вавилоне... Они бы не
рухнули, но я поскользнулся на потеках драгоценного розового масла, когда
нечаянно зацепил те бочки, сослепу приняв их за орнамент на стене...
Томас пил много и с удовольствием. В голове была странная легкость,
пустота. Звуки становились то громче, то тише. Даже зал вроде бы то
сужался, то расширялся, а факелы то бледнели, то вспыхивали так ярко, что
глаза жмурились сами собой. Протянул руку к мясу, но пальцы вытянулись на
несколько саженей, а блюдо оказалось вовсе на другом конце стола. Он пьяно
захохотал, схватил большой кусок, едва не выронил, поймал на лету, с ревом
вонзил зубы.
В зале остались три воина. Они теснились в дверях, готовые в любой
момент удрать. Когда Томас уронил мясо, переглянулись, один попятился и
потихоньку побежал вниз по ступенькам. Если эти двое напьются, то разнесут
замок, как собачью будку. То ли стены из песка, то ли эта пара пришла из
ада за душой хозяина?
Олег пожирал мясо, запивал вином, зачерпывая ковшиком. Бурлан мелко
дрожал, не решаясь встать из-за стола. Он знаками показывал слугам почаще
подавать на стол, паломники поглощали горы рябчиков, оленьи окорока,
говяжьи вырезки, запивали водопадами вина. Томас раскраснелся, щеки
лоснились, глаза блуждали. Он внезапно заорал диким голосом походную песню
о Ронсевальском ущелье. Посуда затряслась, с потолка посыпалась крупная
пыль с мелкими камешками, а третья стена сухо треснула -- от изогнутого
свода и до пола пролегла извилистая трещина.
Томас сделал Бурлану подбадривающий знак, и тот запел дрожащим
голосом, похожим на блеянье старого козла. Томас нахмурился, он помнил
голос Бурлана другим, не издевается ли над ним хозяин, не передразнивает
ли гостей, что просто недопустимо для любого европейца, даже не
просвещенного, а уж для цивилизованного, коими являются благородные рыцари
войска Христова...
В дверном проеме остался один воин, да и тот пятился, пугливо задирал
голову, глядя на потрескивающий потолок. Томас на миг умолк, набирая в
грудь воздуха, из коридора донесся топот убегающих ног. Томас с жаром в
сердце запел о последней битве Роланда, когда он разил сарацин любимым
мечом, пощады от них не желая. Поперек трещины пролегла еще одна --
пошире. Посыпались камешки. Олег похлопал Томаса по плечу, указал на
трещину, поднялся:
-- Спасибо, хозяин за прием. Это по-нашенски! Все для гостей. Но пора
и честь знать. Сэр Томас, забирай чашу, пора в путь.
Бледный Бурлан кое-как вздел себя на ватных ногах. Доспехи на нем
звенели как посуда в телеге, когда конь несется вскачь по лесной дороге
через пни и колоды. Томас провозгласил упрямо:
-- А я желаю гулять!.. Умереть, так захлебнувшись в бочке с вином!
Он звучно икнул, поспешно зачерпнул вина, осушил. Олег похлопал по
плечу, сказал предостерегающе:
-- Сэр Томас! Прошлый раз, когда мы гуляли, весь город разрушили...
Нехорошо!
-- И здесь... ик... раз-р-р-рушим...
Ковшик в его руке смялся как листок лопуха. Он отшвырнул негодующе,
полапал не глядя по столу, нащупал блюдо, где совсем недавно лежал жареный
кабанчик.
-- Нехорошо, -- повторил Олег укоряюще.-- Тебе было велено в
наказание сорок поклонов и поститься два дня без вина, а мне, язычнику,
наказали принести в жертву Перуну две овцы, одного козла и троих христиан!
Если и сейчас накажут, то где я тут найду овец и козла? Хорошо, хоть
христиане...
Он уставился мутным взором на последнего отважного воина, что стойко
загораживал дверь, несмотря на то, что рядом зияли страшные проломы в
обеих стенах, куда проехали бы по два всадника в ряд. Воин побледнел,
всхлипнул, его словно ветром унесло, лишь прогремела частая дробь
каблуков, а внизу хлопнула дверь.
-- Да и тебе, -- продолжал Олег увещевающе, -- легче гореть в аду,
чем протерпеть два дня без вина! Пойдем.
Томас в трагической рассеянности, думая над словами калики,
сворачивал в трубку железное блюдо, снова бережно расправлял, как помятый
пергамент, тут же сворачивал снова. Взор его оставался мутным. Олег поднял
его за плечи. Томас в последнем проблеске сознания сгреб чашу, прижал к
груди обеими руками. Олег повернулся к Бурлану:
-- Вели быстро подать двух коней в запас! С одеялами, едой на неделю.
И собери ему доспехи, вы с ним одного роста. Да побыстрее, а то он все
разнесет!.. Он и Храм Соломона разрушил, и сады Семирамиды... и
Вавилонскую башню... вторую, которая поменьше...
