стражей побольше, да ворота повыше, к тому же -- каменные, по деревянным
взбежал бы как молодой кот. Когда в костер подбрасывали поленья,
приходилось падать ничком, он чувствовал, как над головой багровый свет
жадно рвет на клочья тьму. Если огненные слюни капнут, то не усидит, с
детства не любит, когда уголек стрельнет и закатится за шиворот, либо
попадет в голенище сапога...
Стражи ночью ржали громче, чем днем, шумно хлопали друг друга по
спинам, явно отгоняя сон. Кто-то воровато принес бурдюк с вином, его
встретили радостными воплями, но без удивления, явно каждую ночь посылают
к какой-нибудь ночной торговке...
Он выждал, перебежал чуть, но дальше чересчур светло. Можно бы
взобраться на стену и дальше, а оттуда перебежать к воротам поверху, но
там через каждые два-три десятка шагов торчит страж, чтоб им темно в
глазах стало... А здесь, ближе у воротам, никого. Считают, что стражей
внизу хватает с лихвой.
Раскрутив крюк на веревке, он метнул вверх, выждал, дернуло, потянул,
подергал, вроде бы зацепился. За камень тоже можно зацепиться, хотя
упасть, наверное, лучше с деревянной стены. Тогда внизу могут оказаться
опилки, а не гравий.
Задержав дыхание, он подпрыгнул, ухватился за веревку и быстро-быстро
полез наверх. Только бы не подбросили дров, хотя и рассчитал через какие
промежутки подкидывают, но всегда найдется усердный дурак, что любит
жаркое пламя и вечно ковыряется в углях... А тут еще уродился крупным, как
медведь, хотя это только так говорится, а на самом деле медведи, честно
говоря, мельче... Никакой медведь не полезет по веревке, даже за медом...
Горячечные мысли метались в черепе, сшибались, хлопая крыльями,
слышал только свое спертое дыхание да вопли снизу. Там запели, кто-то
верещал, снова орали, слышались звучные шлепки по спинам, будто крупная
рыба била хвостом по воде.
Вершину стены ощутил по дуновению морского ветра. Тот мягко
переваливал через стену, завихряясь в незримые вихрики, и Залешанин замер,
вслушивался в шаги наверху. Страж как заснул, скотина, так долго стоит на
той стороне, что руки затекли, а собственное тело показалось налитым
горячим свинцом.
Оказывается, дурак беседовал с дружком, а теперь тот дурак решил
проводить этого до его края. Снова Залешанин висел, едва не цепляясь за
веревку зубами. Пальцы разжимались, он с ужасом прикинул сколько падать, а
внизу вовсе не опилки...
Голоса над головой довольные, сытые. Залешанин вскинул взор, в
полусажени от его ушей видны подошвы солдатских сапог. На двойной подошве,
каблук высоковат для мужика. Видать, из новгородцев, там мужики носят
сапоги с такими высокими каблуками, что за них настоящим мужикам, которые
живут только в Киеве, и больше нигде не свете, соромно. Этот либо из тех
краев, либо шибздик ростом...
Подошвы поскрипели, медленно оторвались от вытертой каменной плиты.
Опустив голову, Залешанин сцепил зубы, дождался, пока шаги и голоса
удалились, из последних сил подтянулся, заполз на вершинку, там
распластался как рыба на берегу, грудь не вздымалась, а подпрыгивала, а во
всем теле была одна горячая вода вместо жил и суставов.
Он не помнил, какими словами заставил себя двигаться, переполз к
воротам, зацепил веревку там и повис, упираясь руками и ногами в доски
ворот из едва тронутых топором деревьев.
Тучи раздвинулись, он съежился и едва не разжал руки. На небе
заблистал тонкий, как золотой волос из косы Златовласки, месяц!
Просчитался, дурак, мелькнуло в голове паническое. Был же уверен, что еще
пару дней будет темно! Хотя с чего решил, что в Царьграде такой же месяц?
В Киеве свой, здесь свой...
Тоненький, едва заметный, серпик блистал как начищенный таз из лучшей
меди. Залешанин ощутил себя голым, только бы снизу никто не поднял
головы... Внезапно он ощутил на себе тяжелый недобрый взгляд. Чувство было
таким сильным, что судорожно повернулся вправо, влево, ожидая, что кто-то
рассматривает его совсем рядом.
Слева стена уходила в бесконечность, а справа переходила в створки
ворот. Пусто, как в степи печенегов, но настороженные уши уловили даже
изумленный вскрик... или это шумит в ушах? Смутно почудились еще голоса,
совсем не похоже на грубые вопли стражей, но все подавил страх, что так и
будет мерещиться, пока не начнет отбиваться от незримых бесов, как его
дядя Гайвран, пока не помер от паленки...
Трясущимися руками проверил веревку, начал медленно двигаться. Глаза
привыкли, да и пламя едва не обжигало пятки. Когда подбрасывали хворост,
он чувствовал жар, искры летели мимо лица, а ворота озарялись таким
красным светом, будто на них светило закатное солнце.
В темя легонько клюнуло. Он застыл, в голове пронеслись табуны
мыслей, всяких, разных, но больше не били, он рискнул приподнять голову.
Суженный книзу нижний край щита смотрел ему прямо в глаз. Красный, будто
выкован из пурпура, толщиной всего в палец, но в нем чувствовалась как
крепость, так и вес, не всякому богатырю по силе.
-- Наконец-то, -- прошептал он беззвучно, -- ну, родимые боги,
подсобите!.. Хотя бы снять, а понесу уже сам, ладно...
Торопливо обвязал свободный конец вокруг пояса. Багровый свет снизу
пугал резкими бликами, ворох искр проносился мимо с треском, будто горели
его волосы. Если кто вздумает поднять голову... Обмирая от собственной
дерзости, он торопливо ощупал края щита, подергал. Четыре скобы, каждая
толщиной в палец. Попробовать тащить -- заскрипит так, что мертвецы в
могилах перевернутся, а стражи наконец поднимут поганые хари...
А что делать, сказал себе. В другой раз может повезти еще меньше.
Двум смертям не бывать, а одной... Подцепил железную дужку, потянул,
напряг пальцы. К великому облегчению подалось неожиданно легко. Дерево,
пусть даже мореный дуб, за столетия ослабело, истончилось, железная скоба
вышла как из мокрой глины.
Он перевел дух, клял себя, чуть не полез обратно, мол, завтра с
железным шкворнем! Вторая скоба подалась еще легче, третья чуть скрипнула,
он похолодел, но внизу как раз начали похабную песню. Вздохнул и,
придерживая щит одной рукой, другой уже уверенно ухватился за последнюю
скобу.
Не поддавалась, в багровом трепещущем свете рассмотрел, что вогнали в
сучок, а тот не протрухлявел, держится, один трудится за всех, как бывает
и у людей... Обламывая ногти, он поддел, наконец, напружинил пальцы так,
что вот-вот брызнет кровь, потянул, но скоба осталась на месте, потянул
еще, скоба не только осталась, но еще и протестующе взвизгнула, а его
осыпало холодным потом от кончика ушей до пяток.
Крупная капля повисла на кончике носа. Он попытался слизнуть, но
сорвалась, отяжелев, как груша, переполненная соком. Застыв, услышал снизу
голос:
-- Черт, птица что ли... нет, чисто... Дождь, видать, собирается...
Второй голос буркнул:
-- Откуда дождь? Последний раз был семь лет тому...
Сейчас увидят, шептал себе Залешанин в страхе. Сейчас натянут луки,
утыкают его стрелами как дурного ежика. А грохнется прямо посредине
костра, вот вам и жареный кабан из сарая...
Голоса побурчали, снова кто-то затянул песню, подхватили вразнобой, а
Залешанин все висел, страшась шевельнуть мизинцем. Из двенадцати человек
ни один не задрал рыло, не взглянул на ночное небо. Понятно, шлемы мешают,
но все же что за жизнь, если глядеть только в землю? Только свиньи так.
Выходит, царьградцы -- совсем свинский народ...
Да пусть в землю, напомнил себе зло. Пусть вообще мордами роют землю.
Где-то еще есть желуди. А тут еще чуть, еще...
Снова скрипнуло, да так будто ворона каркнула на другую ворону,
укравшую цыпленка раньше ее. Он в тоске прилип к воротам, уже чувствуя,
как натягиваются луки, с тетивы срываются длинные стрелы с калеными
наконечниками...
Выждав целую вечность, скосил глаза себе под ноги. Там далеко внизу
орали песню все так же, передавали бурдюк по кругу, дружный народ, никто
никого не объест, точнее -- не обопьет, хоть все ворота порушь.
Рубашка гадко прилипла к спине. Мокрый, как мышь, с трясущимся
сердцем, он чувствовал, как скоба все же подается, вылезает нехотя,
крепкий сук держит цепко, отпускает нехотя, но все же отпускает...
В последний миг скоба подалась совсем легко. Он едва успел собраться,
когда вместе со шитом отделился от стены, перекрутился трижды как жук на
веревке. Пальцы впились в тяжелый щит, едва не вдавившись в истлевшее
дерево как в мягкую глину, к тому же дважды звучно хряснулся лбом о
ворота, те вздрогнули, будто ударили тараном.
Кто-то из стражей, похоже, заметил странную дрожь, но протер глаза,
снова потянулся к бурдюку. Ну и лоб у меня, мелькнула опасливая мысль.
Орехи колоть -- понятно, но ворота расшибать.... Да что за ворота, червяки
изгрызли. Дунь -- повалятся. Только и того, что агромадные...
Почти не дыша, он исхитрился засунуть щит в мешок за плечами, там уже
топорщилось тряпье, чтобы скрыть очертания, вскарабкался к краю ворот,
выждал когда стражи удалились на другую сторону, пробрался по верху стены
подальше от освещенного места, спиной ощущал враждебные взгляды чужих
звезд, холодные и колючие, как наконечники чужих стрел, наконец зацепил
веревку, спешно спустился, обдирая ладони в кровь, кожа едва не
задымилась, а воздух хватал ртом как рыба на горячей сковороде.
Голоса, казалось, раздаются со всех сторон. Щит поистине княжеский,
легкий и украшенный, нести бы легко, если бы сейчас даже собственные уши
не казались тяжелыми. Он кое-как перебежал освещенное место, перевел чуть
дух в тени, затем потащился по улице уже медленно, загребая ногами
прокаленную за жаркий день пыль, все еще горячую. Кто увидит, пожалеет
несчастного, что и ночами зарабатывает на жизнь, собирая старые тряпки и
рухлядь...
Глава 26
В окнах постоялого двора горел свет. Когда Залешанин подошел к
воротам, донеслись крики, песни, удалые вопли. Здорово живут в Царьграде,
подумал с невольной завистью. Гуляют цельными днями. И никто ничего не
спрашивает... Весь Царьград -- постоялый двор для тысяч народов, где
уживаются все. За эти дни он так и не встретил ни единого грека. Одни
ромеи. А ромеи -- не народ, как думают на Руси, а как раз вот эти все, что
живут тут, пьют и гуляют, а надо будет -- возьмут оружие и будут защищать
эти свои... свое право пить и гулять в богатом граде.
Он бочком прошел через просторные сени, тут их зовут как-то
по-другому, дверь в трапезную распахнута настежь, оттуда тянет такими
запахами лукового супа, ухи, что голодная судорога тряхнула Залешанина с
головы до ног. По краям лестницы наверх сидели двое угрюмых, сыновья
хозяина. Залешанин поймал их оценивающие взоры, но парни ничего не
сказали. Где-то шлялся ночь, его дело. Лишь бы платил. А если вернулся еще
и с полным мешком, уходил с пустым! -- то будет чем платить и дальше... Да
и хоть едва ноги волочит, но морда довольная. Ограбил не бедняка, видно.
Залешанин со ступенек обернулся, сказал умоляюще:
-- Ребята, киньте на свободный стол чего-нибудь хоть на один зубок!..
Хоть жареного воробья.
Парни переглянулись, так и есть, один сказал понимающе:
-- Есть жареные воробьи, еще вечером гоготали. И горло промочить?
-- Точно! -- воскликнул Залешанин. -- Я иссохся как осенний лист.
Когда он спустился в трапезную, упрятав щит в мешке под кровать, на
свободном столе уже стояло огромное блюдо с роскошным откормленным гусем,
а хозяйский сын ставил кувшин с вином. Оглянулся:
-- Может быть, бурдючок?
