супротивниках наземных или драконах огнедышащих...
-- А в чем?
Нехотя повернулся. Она стояла в той же вызывающей позе, очень хищная
и красивая, похожая на дикого пардуса, но в глазах были недоумение и
обида.
-- Скучно будет, -- ответила она непонятно. -- Если ты понимаешь, о
чем я.
-- Не понимаю, -- огрызнулся он. -- Мне дело делать надо, а не
развлекать... кого-то! А вообще-то со мной не соскучишься.
Конь шел споро, день был ясный, легкий встречный ветерок трепал на
нем рубаху. После пьянки голова еще тяжела, но в сердце уже поднимается
ликующий визг: хорошо! Хорошо нестись по широкой дороге через пронизанный
солнечными лучами лес, чувствовать под собой горячее тело коня, сильного и
послушного, видеть, как из-за виднокрая робко высовываются соломенные
крыши, приближаются, и вот он уже въезжает в новую весь....
Он не жалел, что закатил пир со своей ватагой, а остатки золота
раздарил. При нем остались его сила и ловкость, а золото -- наживное. К
тому же отдал им только кошель с половиной золотых монет, а остальные с
камешками оставил в седле, надежно укрытые...
Лес тянулся ясный, чистый, часто перемежаясь широкими полянами, тоже
чистыми и светлыми, словно умытыми росой. Конь весело потряхивал гривой:
ни завалов, ни зависших на ветвях деревьев, что только и ждут проезжего,
чтобы обрушиться всей тяжестью, подмять, вбить в землю, а если не попадет
под сам ствол, хотя бы порвать ветвями одежду, исцарапать, сорвать меч...
Ельник сменился березняком, долго тянулась дубовая роща, Залешанин
заморился нагибаться, дубы стоят раскидисто, ветви опустили пониже, словно
распихивая друг друга локтями, не сосновый бор, когда все ветви на
макушке: шапка свалится, когда попробуешь достать хотя бы взглядом...
Дубовая роща становилась все сумрачнее, копыта уж не стучали весело,
тонули в темно-зеленом мху. Тот тянулся сперва сухой, потом утолщался,
начал чавкать, деревья помелели, стояли совсем редко, воздух стал мокрым,
как в бане.
Сперва вообще везде была сплошная вода, вспомнил Залешанин себе в
утешение. Так объясняют волхвы... Бог бродил по ней, однажды узрел пузырь,
что поднимался из глубин. На поверхности тот лопнул, выскочил бес. Бог
велел спуститься на дно и достать земли. Бес достал, но часть припрятал за
щеки. Бог стал разбрасывать землю, на ней вырастали деревья, кусты, травы.
Но стала прорастать земля и у беса за щеками, и он, не выдержав, начал
выплевывать. Так появилось болото: разжиженная земля с малорослыми
уродливыми деревьями, вонью.
Сейчас Залешанин ехал как раз по такому болоту, что все еще хранило и
чертову вонь, и худосочные деревья в слизи, остатках плевков черта, а от
самого болота, древнего и жутковатого, на сотни верст пахло не человеком,
а упырями, еще чувствовалось присутствие нечисти, леших, мавок. Трижды он
пересекал следы чугайстырей -- тяжелые и уверенные, в каждом оттиске
чувствуется мощь и сила.
Конь был в мыле, с удил срывались пышные хлопья пены, словно весь
день несся вскачь, а не пробирался шагом между упавшими стволами,
покрытыми мхом, валежинами, между переплетением чудовищных корней, веток,
где на каждом шагу уже проваливаешься сквозь непрочный мох.
Когда он отчаялся уцелеть в этом чудовищном лесу, а возвращаться
поздно, впереди внезапно посветлело. Деревья пошли в стороны, конь
прибавил шагу, спеша выбраться на свободное от деревьев место.
Поляна оказалась не так уж и широка, но Залешанин дернулся, натянул
поводья. Ближе к противоположной стене леса стояла избушка на толстых
куриных ногах. Деревья покровительственно простирали широкие ветви над
крышей, и сизый дымок пробивался сквозь пожелтевшую от горячего дыма
листву. Но слева на добрый десяток саженей, а то и на два, протянулся клин
черных обугленных пней. Да и дальше деревья стояли мертвые, с обгорелыми
ветвями. Еще дальше сами деревья росли как росли, но верхушки смотрели в
небо голыми мертвыми ветвями... Как будто огненный ветер пронесся над
ними, постепенно теряя силу!
Мороз пробежал по шкуре. Залешанин голову втянул как улитка, будто
над головой уже летело серо-зеленое тело с исполинскими перепончатыми
крыльями, в поджатых к пузу лапах держа козленка или козу, а при каждом
взмахе крыльев вершинки деревьев раскачивает так, что из гнезд выпадают
птенцы...
Вокруг избушки должон быть частокол с человечьими головами. А один
кол, свежеоструганный, пуст, ждет его головы... Видать, либо бабу-ягу
выжили, либо сюда так давно никто не забредал, что и частокол сгнил за
ненадобностью.
Двум смертям не бывать, сказал он себе мрачно, а одной все одно не
миновать... Конь фыркнул, но упрямиться не стал, хотя чуткие ноздри
Залешанина вздрогнули пару раз, чуя свежепролитую кровь. Но в лесу кровь
всегда льется, зверь кормится другим зверем. А кто бы тут ни был, одними
ягодами не проживет.
Над головой громко хлопнуло. Волна теплого воздуха хлестнула по ушам,
оставив мохнатые клочья. Он невольно вобрал голову в плечи, а филин, еще
громче захлопав крыльями, сделал круг, словно выбирая с какой стороны
схватить эту гадкую мышь со спины коня, неспешно вернулся к избушке.
Залешанин зажато смотрел вслед. Что за филин, что распорхался ясным
днем? Солнце еще висит над верхушками деревьев, до заката как до Киева на
четвереньках, а он как боярин уже охаживает свои владения...
Конь тревожно прядал ушами. Залешанин погладил по шее, но пальцы
вздрагивали, конь чувствовал боязнь всадника, сам не старался храбриться,
даже пытался остановиться, но Залешанин попинал в бока, заставил подойти к
самому крыльцу.
С той стороны избушки колодец, шагах в пяти. Даже два ряда бревен,
хоть и полусгнивших. У двери слева широкая деревянная ступа, окованная
снизу для крепости широкой полосой железа. Потемневшая от старости,
массивная. Из ступы выглядывает медный пестик, позеленевший, с остатками
резьбы или что там было, на письмена похоже, уже почти стертой частым
касанием ладоней.
-- Эй, -- закричал он, -- есть кто-нибудь?
В избушке вроде бы зашебаршилось, затем смолкло. Залешанин выждал,
заорал еще, громче. Наконец дверь заскрипела. В темном проеме появилась
согнутая вдвое фигура. Старуха была в лохмотьях, с трудом опиралась на
древнюю клюку, но разогнуться не могла, судя по ее виду, уже лет сто. А то
и тысячу. Щурясь от света заходящего солнца, долго всматривалась во
всадника на коне. Залешанин попробовал попятиться, но старуха прошамкала::
-- Чую, русским духом запахло...
-- Все мы пахнем одинаково, -- пробормотал Залешанин. -- Я вообще-то
не рус, а полянин... Да какая разница? Сейчас мы с конем пахнем
одинаково... -- Исполать тебе, бабуля!.. Дозволь спросить дорогу, а то
заплутал я что-то... Вроде и лесу-то тьфу, одни кусты да поляны, но я
такой удалец, что и в трех соснах плутаю.. А не скажешь, и на том спасибо.
Поеду себе, ты не серчай...
Старуха пожевала сморщенным ртом, совсем как всякая беззубая старуха,
только с ее зубищами получалось страшновато.
-- Куда в лес-то? -- спросила она. -- Ночь уже близко... Тут волки
такие, что и костей не оставят ни от тебя, ни от коня... Разве что хвост
да гриву?
-- Хвост да гриву, -- пробормотал Залешанин, -- значит и копыта...
тю-тю? Маловато. Это все от коня, а я ж не конь... Но и стеснять тебя,
ласковая бабулечка, мне совесть не позволит.
-- Слезай, -- посоветовала старуха.
-- Что? -- переспросил Залешанин. Сердце затрепыхалось как воробей в
когтях кота, а дыхание остановилось. -- Мне что ли?
-- Слезай, -- повторила старуха. -- Это у тебя-то совесть?
Она повернулась к Залешанину, словно только сейчас рассмотрела, где
он стоит, и у того душа покарабкалась в пятки, где забилась под стельку
сапога. Один глаз старухи зиял пустотой, зато второй был огромный, налитый
кровью, светился как кровавый закат на небе!
Залешанин, не помня себя, слез. Руки тряслись, хоть шкуры вытряхивай,
а ноги подгибались, будто он усаживался на бочку. Старуха искривила рот,
наверное, в улыбке, Залешанин взмок от страха, когда один клык вылез за
губу и так остался, а лучик заходящего солнца окрасил его в пурпур такой
яркости, словно весь закат собрался на этом клыке.
Сожрет, мелькнуло в голове жуткое. Сожрет вместе с потрохами. И
костей не оставит! Разве что голову, как украшение для ограды. А в зубы
какую-нибудь гадость воткнет для смеха...
Глава 15
В комнатке было темновато, прохладно. Из-под ног дуло, он заметил в
полу широкую деревянную крышку с настоящим медным кольцом, вбитым в
дерево. Похоже, у бабы-яги еще и погреб. Жутких криков снизу пока не
слышно...
-- Проголодался? -- спросила старуха. -- Сейчас что-нибудь
придумаем... Да и я перекушу...
Меня перекусит, мелькнуло у него пугливое. Вон зубы, еще больше
стали. На глазах растут.
-- Да мне что-то не хочется, -- сказал он торопливо. -- Водицы
глоток, что еще проезжему надо? И прикорнуть на ночь могу где угодно. Ты
не беспокойся, бабуля.
-- Какое беспокойство, -- ответила баба-яга. -- Так давно никто не
заглядывал, что я уже и забыла...
Вкус мяса человеческого забыла, понял он. Во нажрется теперь! Я, как
назло, не мелочь какая, а удался ростом и силой. Сала не нарастил, зато
мяса как на быке. А у нее зубы-то, зубы...
Старуха, пятясь, вытащила из печи ухватом с короткой ручкой широкий
горшок. По комнатке потек запах разваристой гречневой каши, но Залешанин
напомнил себе, что откуда гречка в лесу, все обман, в горшке одни жабы да
летучие мыши.
Он опасливо заглянул в миску. Из темного варева выглядывают тонкие
лапки, не то лягушачьи, не то жабьи, запах вроде бы мясной, только он
такого мяса не пробовал, голову на отрез.
Старуха не сводила с него горящего взгляда. Рот ее начал открываться,
заблестели и другие зубы, страшные, как зубья пилы. Будь, что будет,
Залешанин зачерпнул ложкой гадостное варево, задержал дыхание, поднес ко
рту. Только бы не выблевать, мелькнула мысль, бабка сразу убьет. А если не
сразу, то сперва помучает, натешится, наизгаляется...
Он глотнул, зачерпнул снова, попробовал даже улыбнуться: вот, мол,
ем, уважение выказываю, но рука дрожала, ложкой тыкал мимо рта, разливая
горячую похлебку. Хлебнул снова, попался кусок вроде бы мяса, проглотил, а
со вторым пришлось остановиться, не задохнуться бы, разжевал, проглотил, а
старуха наблюдала прищуренным глазом.
Залешанин ел, искательно улыбался, проклятая бабка следит как ест, ни
одну ложку не пронесешь мимо рта. Пахнет мясом, но и вкус мясной... или
почти мясной. Что-то срединное между мясом и рыбой. Точнее, между рыбой и
птицей...
Бабка удовлетворенно кивнула, Залешанин в замешательстве ощутил, что
ложка задевает дно, а сперва миска казалась размером с корытце.
-- Изголодался, -- сказала бабка знающе. -- Мужик молодой, здоровый,
сила играет... Но совестливый! Меня, старуху, боишься объесть. Так ведь?
-- Гм, -- пробормотал Залешанин. -- Ну, не так уж, чтоб очень... Тебе
кот готовит, бабушка?
-- А что, шерсть в супе?.. Ежели оголодал, на цвет шерсти не смотрят.
-- Да, -- согласился Залешанин. -- Мне все одно с черного кота шерсть
или с белого.
-- Молодец, -- одобрила баба-яга. -- А то был тут один... Как увидел
моего кота, сразу в крик: черный кот! Страсти! Несчастье... Белого ему
подавай, паскудник.
Она убрала пустую миску, взамен поставила неопрятного вида чашу,
желтую, но чистую. Почти до краев колыхалась такая же темная жидкость,
попахивало кровью.
-- Где он теперь? -- рискнул полюбопытствовать Залешанин.
