смотрит, в пустом пространстве, да заодно уж и что такое
пространство; вот я в детстве считала, что пространство - это
внутри нуля, любого нуля, нарисованного мелом на доске, пусть
не очень опрятного, но все же хорошего, отчетливого нуля. Мне
не хочется, чтобы вы сходили с ума и меня сводили, - ведь эти
сложности заразительны, - так что лучше нам попросту перестать
крутить ваши аллеи. Я бы с удовольствием скрепила наш договор
поцелуем, но придется его отложить. Вот-вот появится Ивор, он
хочет покатать нас в своей новой машине, но поскольку вы,
наверное, кататься не захотите, давайте встретимся на минутку в
саду перед самым обедом, пока он будет под душем.
Я спросил, о чем говорил с ней Боб (Л.П.) в моем сне. "Это
был не сон, - сказала она. - Он просто хотел узнать, не звонила
ли его сестра насчет танцев, на которые они нас троих
приглашают. Ну, если и звонила, дома все равно было пусто."
И мы отправились в бар "Виктории" перекусить и выпить, и
там встретили Ивора. Он сказал, глупости, на сцене он отменно
танцует и фехтует, но в личной жизни - медведь-медведем, и
потом ему противно, когда всякий rastaquouere с Лазурного
берега получает возможность лапать его невинную сестру.
- Между прочим, - добавил он, - меня тревожит маниакальная
одержимость П. ростовщиками. Он едва не пустил по миру лучшего
из имевшихся в Кембридже, но только и знает, что повторять о
них традиционные гадости.
- Смешной человек мой брат, - сказала Ирис, обращаясь ко
мне, будто на сцене. - Нашу родословную он скрывает, cловно
сомнительную драгоценность, но стоит кому-то назвать кого-то
другого Шейлоком, как он закатывает публичный скандал.
Ивор продолжал балабонить: "Сегодня у нас обедает Морис
(его наниматель). Холодное мясо и маседуан под кухонным ромом.
Еще я разжился в английской лавке баночной спаржей, - она
намного лучше той, что вырастает здесь. Машина, конечно, не
"Ройс", но все ж и у ней имеется руль-с. Нынче утром я встретил
Мадж Титеридж, она уверяет, что французские репортеры
произносят ее фамилию как "Si c'est richt". Никто не смеется
сегодня."
9.
Слишком взволнованный для моей обычной сиесты, я провел
большую часть полудня, трудясь над любовным стихотворением
(ставшим последней записью в моем карманном дневничке 1922-го
года, - сделанной ровно через месяц после приезда в Карнаво). В
ту пору у меня, казалось, было две музы: исконная, истеричная,
истинная, мучившая меня неуловимыми вспышками воображения и
ломавшая руки над моей неспособностью усвоить безумие и
волшебство, которыми она дарила меня, и ее подмастерье,
девчонка для растирания красок, маленькая резонница, набивавшая
в рваные дыры, оставляемые госпожой, пояснительную или
починявшую ритм начинку, которой становилось тем больше, чем
дальше я уходил от начального, непрочного, варварского
совершенства. Обманная музыка русских рифм лицемерно выручала
меня, подобно тем демонам, что нарушают черную тишь
художнического ада подражаниями греческим поэтам или
доисторическим птицам. Еще один и уже окончательный обман
сопутствовал беловику, в котором чистописание, веленевая бумага
и черная тушь на краткий срок приукрашивали мертвящие вирши. И
подумать только - почти пять лет я упорствовал и попадал в
западню, пока, наконец, не выгнал эту размалеванную,
забрюхатевшую, покорную и жалкую служанку.
Одевшись, я спустился вниз. Французское окно, выходящее на
террасу, стояло раскрытым. Старик Морис, Ирис и Ивор сидели,
смакуя мартини, в партере изумительного заката. Ивор кого-то
изображал - обладателя престранного выговора и преувеличенных
жестов. Изумительный закат не только сохранился в виде
декорации к сцене, перевернувшей всю мою жизнь, но, возможно,
дожил и до предложения, годы спустя сделанного мной моим
английским издателям: выпустить настольного формата альбом
восходов и закатов, добившись сколь можно более правдивых
цветов, - собрание, которое имело бы и научную ценность, ибо
можно бы было привлечь какого-нибудь дельного целестиолога,
чтобы он обсудил образцы, взятые в разных странах, и
проанализировал поразительные, никем пока не изученные различия
в колористических структурах сумерек и рассветов. Альбом со
временем вышел, дорогой и со сносными красками, но текст к нему
написала какая-то неудачница, и ее умильная проза и заемная
поэзия совершенно испортили книгу (Allan and Overton, London,
1949).
Я простоял пару минут, рассеянно вслушиваясь в скрипучую
декламацию Ивора и созерцая огромный закат. По его размывке -
классических светло-оранжевых тонов - наискось прошаркивали
иссиня-черные акульи туши. Особый блеск придавали этому
сочетанию яркие, словно уголья, тучки, плывшие в лохмотьях и
колпаках над красным солнцем, принимающим форму то ли шахматной
пешки, то ли баллюстрадной балясины. "Смотрите, субботние
ведьмы!", - едва не воскликнул я, но тут заметил, что Ирис
встает и услышал ее слова: "Хватит уж, Ив. Морис его ни разу не
видел, ты зря расходуешь порох."
- А вот и нет, - возразил ей брат, - сию минуту они
познакомятся тут Морис его и распознает (в глаголе слышались
сценические раскаты), в том-то и штука!"
Ирис сошла в сад по ступенькам террасы, и Ивор не стал
продолжать своего скетча, который, когда я быстро прокрутил его
вспять, обжег мне сознание ловкой карикатурой моего говора и
манер. Странное я испытывал чувство: как будто от меня оторвали
кусок и бросили за борт, как будто я рванулся вперед,
одновременно отваливая в сторону. Второе движение возобладало,
и скоро мы соединились с Ирис под дубом.
Стрекотали сверчки, сумрак заливал маленький пруд, и луч
наружного фонаря отблескивал на двух застывших машинах. Я
целовал ее губы, шею, бусы, губы. Она отвечала мне, разгоняя
досаду, но прежде чем ей убежать на празднично озаренную виллу,
я ей высказал все, что думал о ее идиотическом братце.
Ивор самолично принес мне ужин - прямо на столик у
постели, - с умело упрятанным смятеньем артиста, чье искусство
осталось неоцененным, с очаровательными извинениями за
причиненную мне обиду и с "у вас вышли пижамы?", а я отвечал,
что, напротив, я скорее польщен, и вообще я летом всегда сплю
голым, а в сад предпочел не спускаться из опасения, что
небольшая мигрень помешает мне встать вровень с его
восхитительным перевоплощением.
Спал я урывисто и лишь в первые послеполуночные часы
неощутимо впал в более глубокое забытье (без всякой на то
причины проиллюстрированное образом моей первой маленькой
возлюбленной - в траве, посреди плодового сада), откуда меня
грубо вытряхнуло тарахтенье мотора. Я набросил рубашку,
высунулся в окно, вспугнув стайку воробьев из жасмина, чья
роскошная поросль достигала второго этажа, и со сладостой
оторопью увидел, как Ивор укладывает сумку и удочку в машину,
что стояла, подрагивая, едва ли не в самом саду. Было
воскресенье, и я полагал, что он целый день проторчит дома, ан
глядь, - он уже уселся за руль и захлопнул дверцу. Садовник
обеими руками давал тактические наставления, тут же стоял и
пригожий мальчик садовника с метелкой для пыли из синих и
желтых перьев. Вдруг я услышал ее милый английский голос,
желавший брату приятного препровождения времени. Пришлось
высунуться подальше, чтобы увидеть ее: она стояла на полоске
прохладной и чистой травы, босая, с голыми икрами, в ночной
сорочке с просторными рукавами, повторяя шутливые слова
прощания, которых он расслышать уже не мог.
Через лестничную площадку я проскочил в ватер-клозет.
Несколько минут спустя, покидая бурливый, жадно давящийся
приют, я увидел ее по другую сторону лестницы. Она входила ко
мне в комнату. Моя тенниска, розовато-оранжевая, как семужина,
не смогла укрыть моего безмолвного нетерпения.
- Не выношу очумелого вида вставших часов, - сказала Ирис,
потянувшись коричневой нежной рукой к полке, на которую я
пристроил старенькие песочные часики, выданные мне взамен
нормального будильника. Широкий рукав ее соскользнул, и я
поцеловал душистую темную впадинку, которую мечтал поцеловать с
первого нашего дня под солнцем.
Ключ в двери не действовал, я это знал, но все же сделал
попытку, вознаградившую меня дурацким подобием вереницы
щелчков, ничего решительно не замкнувших. Чьи шаги, чей
болезненный юный кашель доносится с лестницы? Да, разумеется,
это Жако, мальчишка садовника, по утрам протирающий пыль. Он
может впереться сюда, сказал я, уже говоря с затруднением.
Чтобы начистить, к примеру, вот этот подсвечник. Ох, ну что нам
за дело, шептала она, ведь он всего лишь усердный ребенок,
бедный приблудыш, как все наши собаки и попугаи. А пузико у
тебя все еще розовое, точно, как майка. И пожалуйста, милый, не
забудь смыться, пока не будет слишком поздно.
Как далеко, как ярко, как нетронуто вечностью, как
изъедено временем! В постели попадались хлебные крошки и даже
кусок оранжевой кожуры. Юный кашель заглохнул, но я отчетливо
слышал скрипы, осмотрительные шажки, гудение в ухе, прижатом к
двери. Мне было лет одиннадцать или двенадцать, когда племянник
моего двоюродного деда приехал к нему в подмосковную, где и я
проводил то жаркое и жуткое лето. С собой он привез пылкую
молодую жену - прямо со свадебного обеда. Назавтра, в
полуденный час, в горячке фантазий и любопытства я прокрался
под окно гостевой на втором этаже, в укромный угол, где стояла,
укоренясь в жасминовых джунглях, забытая садовником лестница.
Она доставала лишь до верхушек закрытых ставень первого этажа,
и хоть я нашел над ними зацепку, какой-то фигурный выступ, я
только всего и смог, что ухватиться за подоконник
приотворенного окна, из которого исходили слитные звуки. Я
различил нестройный рокот кроватных пружин и размеренный звон
фруктового ножичка на тарелке рядом с ложем, один из столбов
которого мне удалось разглядеть, до последней крайности вытянув
шею; но пуще всего меня завораживали мужские стоны, долетавшие
из невидимой части кровати. Сверхчеловеческое усилие одарило
меня видом семужной рубахи на спинке стула. Он, упоенный зверь,
обреченный, подобно многим и многим, на гибель, повторял ее имя
с нарастающей силой и ко времени, когда нога у меня
соскользнула, он кричал уже в полный голос, заглушая шум моего
внезапного спуска в треск сучьев и метель лепестков.
10.
Аккурат перед тем, как Ивор вернулся с рыбалки, я перебрался
в "Викторию", и там она ежедневно меня навещала. Этого не
хватало, но осенью Ивор отбыл в Лос-Анжелес, чтобы вместе со
сводным братом управлять кинокомпанией "Amenic" (для которой
через тридцать лет, спустя годы после гибели Ивора над Дув-
ром, мне довелось сочинить сценарий по самому популярному в
ту пору, но далеко не лучшему из моих романов - "Пешка берет
королеву"), и мы вернулись на нашу любимую виллу в действи-
тельно очень приличном "Икаре", подаренном нам на свадьбу ра-
чительным Ивором.
В один из октябрьских дней мой благодетель, уже достигший
последней стадии величавой дряхлости, прибыл с ежегодным
визитом в Ментону, и мы с Ирис без предупреждения приехали с
ним повидаться. Вилла у него была несравненно роскошнее нашей.
С трудом поднялся он на ноги, чтобы сжать руку Ирис в своих
восково-бледных ладонях, и самое малое пять минут (малая
вечность по светским понятиям) обозревал ее мутными голубыми
глазами в своего рода ритуальном молчании, после чего обнял
